Алексей никак не мог забыть того вечера, когда он, бледнея от позора, стоял перед колхозниками, слушал их выкрики. Ему теперь казалось, что все относятся к нему насторожённо, подозрительно. Раздавался случайный смех за спиной, он считал — не иначе, над ним смеются; Митрофан Евсеев не протянул руку при встрече — гнушается; Иван Кустов, наоборот, долго жмёт руку, заглядывает в глаза — жалеет; на лице Глафиры таинственная улыбочка — ходит по деревне новая сплетня о нём. Алексей стал дичиться людей.
Один человек оставался для него близким и дорогим — Рая. Но даже и с ней Алексей не мог быть до конца откровенным. Они между собой не говорили об отце.
А тут что ни день, то новые слухи разносились по деревне про Чупрова. В последнее время и Рая и Алексей встречали его опухшего, небритого, опустившегося, но молчали, скрывая друг перед другом свою тревогу.
Рая не осмеливалась просить Алексея: «Помоги, мне страшно за отца». Как он поможет? Что сделает по милости её же отца опозоренный секретарь парторганизации? Если б знал, как помочь, первый бы заговорил. Не знает. А может, просто не хочет помочь, торжествует про себя?
Алексей смутно догадывался о том, что думает Рая. Но что делать? Ехать в райком, рассказать всё, остановить разгулявшегося председателя? Простой выход. Рая знает о нём. Если б она хотела этого, давно бы послала его: «Поезжай!» Но она молчит.
Насторожённо жили Алексей и Рая. Камнем лежал между ними Чупров. Однажды Алексей, не застав на работе Раю, пришёл домой один. Она сидела и плакала.
— Что случилось?
Рая долго не отвечала.
— Да скажи, что?
— Отца видела. Идёт, шатается, сам с собой разговаривает.
«Вот оно, — подумал Алексей. — Сейчас решится. Столько времени молчали».
— Стыдно мне, — продолжала Рая. — Свернула с дороги. Отца своего стыжусь! Делать что-то надо, Алёша. Не могу больше. Ты-то чего молчишь? То воевал, возмущался, а сейчас словно воды в рот набрал. Доволен, что отец так упал.
— Рая!
По его дрогнувшему голосу она поняла, что Алексею самому больно, он тоже переживает, хочет помочь, а как — не знает. Рая склонилась к столу, её плечи затряслись в рыданиях. Алексей присел рядом и, с неловкой осторожностью дотрагиваясь до её вздрагивающих плеч, произнёс:
— Придумать ничего не могу.
— Съезди к Никите Кузьмичу, посоветуйся, — сказала тихо Рая.
— А ведь правда! Как я его забыл?
На другой день Алексей поехал к Бессонову.
Бессонов, выслушав Алексея, сразу же поднялся.
— Идём.
— Куда?
— Осторожничать поздно. В райком идём.
И уж на ходу кинул холодно:
— Ну, смотри: коль вовсе запоздали, не вытянем Ивана, добра себе не жди! Что раньше-то смотрел?
Через полчаса они сидели в кабинете Сутулова. Секретарь райкома смотрел на Алексея сузившимися глазами, у него напряжённо подёргивалось веко, вопросы ронял короткие, холодные. И Алексей только тут понял угрозу Бессонова — за позор Чупрова отвечать придётся ему, секретарю парторганизации:
— Пьёт? Сильно? — переспрашивал Сутулов.
— Страшно, Борис Степанович.
— А слухи о тёмных делах верные?
— Говорят…
— Могут ложно говорить.
— Нет, есть и правда.
— Надо узнать поточнее.
— Я узнаю, — сказал Бессонов.
— Как ты узнаешь? Вон Быков рядом живёт, да и то определённо сказать не может.
— Сам Чупров мне расскажет.
— А если не расскажет?
— Вместе росли, вместе работали, должен рассказать.
Сутулов кивнул.
— Так и решим: поезжай.
Опухший, с красными веками, подчёркнуто твёрдой, тяжёлой походкой ходил Чупров по хозяйству, стараясь не глядеть людям в глаза.
Но в тот день, когда Алексей уехал к Бессонову, на Ивана Маркеловича нашло просветление. Утром, как всегда с тяжёлой головой, чувствуя и в душе и в теле какую-то омерзительную муть, он вышел из дому.
Было уже светло. Стояла оттепель. Снег на дороге мягко подавался под валенком. Под окнами, на голых ветках двух берёзок, кипела большая воробьиная стая. Яростное чириканье разносилось по всей деревне. «Продержится оттепель. Ишь, воробьи празднуют», — отметил Чупров.
Его воспалённое лицо тронул влажный ветерок. Он донёс тонкий горьковатый запах. И Чупров почти задохнулся сырым воздухом, в котором был растворён этот запах…
Далеко, далеко ещё весна. Быть и метелям, быть и трескучим морозам. Но такой запах — запах весны. Это у ствола рябины подопрел снежок, размочил кору, и кора горьковато пахнет.
Чупров по привычке направился в плотницкую. Там срочно делали ещё одни тракторные сани.
Что бы такое совершить? Как очистить себя? Вымыть душу, соскоблить с неё грязь, чтоб можно было ходить по колхозу, как ходил раньше, без страха и стыда глядеть в глаза колхозникам. Хоть неделю, одну б неделю прожить прежним Чупровым, суровым и справедливым хозяином колхоза, а там — хоть смерть, не страшно!
В плотницкой он увидел, что плотник Сидор Воронин сколотил такие широкие тракторные сани, что они не смогут уместиться ни на одном просёлке. Чупров рассердился:
— Этакую баржу по Волге пусти — за берега цеплять будет. Ты подумал, как их по лесной дороге трактор повезёт? Может, специальную просеку рубить прикажешь?
— Так ведь это на поля навоз возить. Где там лес-то?
— На одну неделю сделал? Навоз вывезем, дрова понадобятся. Тогда что? Новые сани сколачивать? Переделать!
Он сердился, плотник виновато оправдывался — это было так привычно, так буднично, так далеко от всех прошлых и настоящих несчастий, что уже казалось — доброе старое время вернулось назад.
Влетела в плотницкую раскрасневшаяся скотница Настенька Большухина. В светлых, широко открытых глазах её — радостный испуг. С минуту она смотрела на председателя и вдруг бросилась к нему.
— Иван Маркелыч! Миленький! Краснуха отелилась! И так-то легко, прямо счастье! Бычок. В отца вылитый! Идём скорей! Порадуешься! Я зоотехника Павла Павлыча везде ищу.
Чупров непривычно засуетился.
— Пойдём, дочка, пойдём.
Краснуху, лучшую корову «Красной зари», водили за пятьдесят километров, в совхоз, к знаменитому на всю область быку «Загораю». Сейчас сын «Загорая», с такой же широкой пролысиной на лбу, знакомой по описаниям животноводческих брошюр, лежал в родилке на свежей соломе. Мать слабо и жалостно мычала в стороне.
Чупров наклонился, бычок дёрнулся, попробовал встать, но, дрожа всем телом, снова свалился. Глаза его, маслянисто влажные, тоскливо глядели на председателя.
— Ты что, брат, печалишься? Для больших дел на свет появился. Племя новое колхозу дашь. А ну, встанем, встанем, покажем себя. Ишь, шатает молодца.
А сзади на возившегося с телёнком председателя смотрела Настенька. Взгляд этой девятнадцатилетней девчонки был тихий, счастливый, почти материнский. И Чупров догадывался об этом взгляде, чувствовал его спиной и сам был счастлив.
— Так, так. Держись, милый. Стой крепче, дорогая душа, — оглаживал он телёнка.
Выйдя из родилки, Чупров снова услышал расшумевшихся к большой оттепели воробьев, снова вдохнул горьковатый запах мокрой рябиновой коры, носившийся по деревне.
Он уже деловитым, чуточку торопливым шагом направился дальше, к маслобойке.
А славный выпал день. Он пришёл к Чупрову, как к выздоравливающему после долгих кошмаров приходит светлый сон о далёком детстве. Только бы не вспугнуть его, только не надо заглядывать вперёд. Славный день! Зачем отравлять себя тем, что будет завтра?
В чистой, с побелёнными стенами и низеньким потолком маслобойке слышались громкие и сердитые голоса: один — ломающийся от гнева басок, другой — визгливый, захлёбывающийся.
Чупров вошёл.
— В чём дело? Что за война?
Техник-маслодел Петя Бочкарёв, в белом халате, с гневным румянцем на щеках, держал в руках грязную тряпицу. На ней, круглый и ноздреватый, как булыжник, желтел большой кусок масла.
— Что? — яростно обернулся Петя. — Погляди, Иван Маркелыч, масло ворует! Второй раз тебя, Матрёна, уличаю.
— И совсем не ворую! Я просто взяла. В счёт трудодней своих взяла, — вскипела дородная, с круглым безбровым лицом Матрёна.
— Матрёна! — веско оборвал её Чупров.
— Чего Матрёна? Чего ты-то пристал? Чего обидчику потакаешь?
— А то! С работы сниму!
— Как же с работы? Мы-то на несчастный грош возьмём, нас и шпыняют. А тут тысячи загребают, да всё с рук сходит. С работы! Сам-то, небось, пригрелся на тёпленьком местечке.
— Кто пригрелся, кто загребает? — глухо спросил Чупров.
— Не слепые. Всё видим!
— Не бреши! — С потемневшим лицом Чупров повернулся, а вслед ему летело:
— У самого, небось, рыльце-то в пушку! «Не бреши» ещё!
Попрежнему на крышах и на деревьях шумели воробьиные базары, попрежнему тянуло не по времени весенним горьковатым запахом, но счастливый день кончился для Чупрова.
Он пришёл в свой кабинет, выдернул нижний ящик стола и крикнул злобно:
— Никодим!
Появился Никодим Аксёнович. Чупров показал глазами на пустой ящик, скрипнул зубами:
— Дела своего не знаешь, старый пёс!
— Денег нет, должен скоро Пашка привезти.
Чупров впился взглядом в косо сидевшие на носу очки. За ними бегали выцветшие стариковские глаза. В них был и страх, и бессильная злоба, и нагленький, трусливый вызов.
Оба нуждались друг в друге, но ненавидели один другого. Смертельно ненавидели!
Отпотевшее оконное стекло обволокла снаружи чёрная зимняя ночь. Чупров сидел за столом. Он был один во всём доме. Когда он садился так, ставил перед собой бутылку, Федотовна боялась оставаться с мужем с глазу на глаз, уходила к соседям.
Вечера — самое страшное время. Днём хоть и приходилось прятать от людей глаза, но всё же он был не один: заботы заполняли голову. А тут — четыре стены да чёрные, мокро поблёскивающие стёклами окна, Один!
«Вот тебе и колхоз, жизнь по-семейному. Вот уже и на сепараторке воруют масло. Эх! Что там думать! Выпьем, Иван Чупров!»