— В колхозе, Макар. Правда.
Легли спать они всё-таки в каком-то раздумье. Макар долго не мог уснуть и время от времени говорил:
— Я им, сукиным сынам, сделаю стыдно.
Или так:
— Я тебе покажу, как каждый день водку глушить… Праздников не понимаешь, толстый чёрт…
Потом помолчит, помолчит и снова:
— Мыслимое дело: за пшено. — четыре тыщи! Значит, там у них всё соответствует действительности.
— Да спи ты, неуёмный, — засыпая, увещевала Сергеевна.
А он своё:
— Эх! Про путы у него не спросил. И про сбрую бы надо… Убёг от меня… «Сорокакопеешный…»
Так он и уснул с этими мыслями, вернее — с одной мыслью, которая засела у него в голове гвоздём.
…Рано утром следующего дня Макар пошёл, как обычно, на конюшню. Несколько часов подряд он ворчал, проклинал кого-то, а больше отводил душу на других двух конюхах:
— У вас всегда так: уйди на два дня, так вы навозом обрастёте. В дверях — куча навоза, в стойлах мокрость развели. Иль уж у вас понятия о порядке нету? Ну что стоишь, чешешься! Чисти хорошенько!
Макар увидел во дворе председателя колхоза Черепкова.
Низкого роста, пузатенький, председатель стоял посреди двора и отчитывал доярку:
— Ты мне дай рекорд хоть с одной коровы. Другим уменьши норму, а с «Милки» дай пять тысяч литров. Безобразие! В прочих колхозах по две-три коровы дают рекорды, а у тебя хоть бы единственная…
— У нас стойла развалились, где уж там до лекорда! — возразила доярка.
— Я тебе не о стойлах… Мне в район стыдно показываться. «Лекорда!» Даже слова этого не сумеешь сказать… С вами надоишь пять тысяч.
Тут подошёл к нему Макар Петрович и без обиняков сказал, указывая на конюшню:
— Так и в зиму пойдём? Крыша-то горбом осела: перекрывать надо.
— Надо, — ответил тот, глядя на Макара снисходительно и покровительственно.
Но когда Макар Петрович почуял от председателя запах водки, то и совсем осерчал.
— А это что? — показал он рваное осоковое путо. — Что это есть, товарищ Черепков?
— Трава, — ответил тот всё тем же тоном.
— Срам это для колхоза. И это срам на весь район. — Он показал рваную узду.
— А что ж, я тебе ещё путами да уздами буду заниматься? У меня хлопот полно: досок достань, гвоздей достань, в поле досмотри… За вами такими — глаз да глаз…
— Ага, — сказал Макар Петрович. — Досок достань, гвоздей достань… водки достань.
— Как ты сказал? Как сказал? — вскипятился председатель.
— Как сказал, так и вылетело… Не воробей — не поймаешь. Меня теперь хоть в морду бей — я сказал.
Председатель молчал, что-то соображая. А Макар заговорил быстро, отрывисто:
— У людей… по семь рублей на трудодень, а мы… мы прошлой осенью всю овощь поморозили. У людей по три килограмма, а у нас подсолнух попрел. А ты водку глушишь… Веры в тебе нету, веры нету, председатель… У самого у тебя нету веры… А это мой корень. — Макар сбился с тона, заговорил тише: — Мы ж так дальше не можем… А ты — водку…
Черепков вдруг выпалил:
— Дали тебе прозвище «Горчица» — ты и есть горчица! Указывать — вас много, а работать — «выход десятый». Ишь ты! Что ты понимаешь? Я директором маслозавода был! «Веры!» Тебя отпустили на два дня, а ты прошатался пять дней. Я т-тебе пропишу «веру».
Макар стоял и смотрел в упор на Черепкова. Удила рваной узды позвякивали той же дрожью, что и Макар. Он неожиданно опустил голову вниз и тихо проговорил:
— Я, брат… корову продал… А ты — водку… — Он вдруг резко повернулся и зашагал к конюшне. Там он зашёл в лошадиный станок и опёрся грудью о перекладину. Лошадь повернула к нему голову и потрогала за щёку мягкими, как бархат, губами. Макар повернулся к ней, погладил, обошёл её вокруг и дрожащей рукой потрепал холку.
Вскоре было заседание правления. Стоял вопрос об отводе из конюхов Макара Петровича Лучкова за прогул. Макар сидел в углу со связкой узд и пут. В полутёмном углу лица его не было видно. Когда Черепков объявил вопрос о Лучкове, то и тогда Макар не пошевелился. Но вдруг он услышал голоса:
— Это кого? Макара Петровича?!
— Да он пятнадцать лет…
— Лучшего колхозника у нас и нету!
— Как это так — Макара…
Все присутствующие загалдели, перебивая друг друга, говорили с возмущением. Кто-то крикнул:
— Человек корову продал!
Черепков чувствовал себя явно неловко. Он наконец понял, что хоть и председательствует больше года, а Макара Лучкова не заметил. Торчит человек целыми днями в конюшне, суёт всем к носу осоковые путы — и всё. А чёрт его знает, какой он! Что у него дома? Чем он дышит? До всего этого Черепков не дошёл. Он навёл порядок и обратился к Макару Петровичу:
— Что ты скажешь, Лучков?
— Ничего не скажу, — ответил тот.
— А если снимем?
— Я с конюшни не пойду, — ответил он угрюмо. — Я без коней не могу.
Конечно, Макара не уволили. Даже и вопроса этого не обсуждали, а просто взгалделись ещё раз дружно и сняли с повестки дня, без последствий. Но когда все притихли, Макар Петрович встал. Он подошёл к столу, положил связку рваных узд и истрёпанные осоковые путы перед счетоводом и, не глядя на председателя, сказал:
— Заприходуй амуницию. Пущай потомство в музее изучает. А я вам сделал стыдно: для своих закреплённых лошадей купил узды новые и верёвку для пут. Новое стоит оно сто восемьдесят рублей. Отдадите деньги — хорошо, не отдадите — ещё лучше: стыда больше. — Тут он выволок из угла мешок, развязал его, вынул несколько ремённых недоуздков, показал всем при общей тишине, затем снова всё запрятал, взял мешок подмышку и вышел.
Все долго молчали. Курили и молчали. Молчали и курили. Кто-то наконец сказал:
— Давайте расходиться.
— Давайте, — поддержало несколько голосов.
Заседание закрылось само собой. Так бывает всегда в любом колхозе, когда дело заходит в тупик. А счетовод — пожилой, симпатичный человек с поднятыми на лоб очками — обратился к уходящим, минуя взглядом Черепкова:
— Куда же я буду девать… амуницию?
— Сказано — в музей, — ответил совсем дряхлый дед. — Напиши год, число и в царствие какого председателя.
Черепков пробовал встать, но почему-то не решился.
— А мы где? А вы где, товарищи правленцы? — вскричал счетовод. — Копейку добыть не умеем, а добудем — беречь не умеем. У меня с вами за каждую сотню рублей война, а на дело денег нет. — Теперь он смотрел только на председателя. — Глазу у нас хозяйского нету, а от этого и касса, как решето.
— Ну, разошёлся, — оборвал его председатель. — Слыхал твою ноту. Ты и в хозяйстве развернуться не даёшь.
— Брошу! Ей-богу, брошу! Лучше в тюрьму сажайте, а брошу! — счетовод хлопнул книгой о стол, сунул её в ящик и вышел.
Черепков остался один. Он сидел за столом и стучал карандашом.
Вот ведь, товарищи, что может натворить корова Макара Петровича! Помните, мы говорили о том, что интерес в корове — только молоко? А оно вон что вышло. Не продай Макар корову — может, и не было бы всего того, что произошло на этом заседании. Однако теперь не вернёшь, корова продана. Макар Петрович, конечно, уплатил остаток налога — триста рублей, а остальные деньга отдал Сергеевне, в том числе и полученные от правления за «амуницию», всего — четыреста рублей. Из этих денег Макар Петрович не пропил ни копейки. Да и никогда он не тратил денег на водку, а употреблял, как мы уже знаем, местного изделия — только в особо торжественные дни.
Подходила осень. Лошади стали шерстистые, а поэтому и хлопот с ними стало больше, на одну только чистку надо два-три часа. В ночное ездить перестали — значит четыре раза задай корму, да воды накачай вручную два раза в день на двенадцать голов. Это ведь сказать только легко! Да конюшню вычистить утром и вечером. Очень много работы у колхозного конюха. А день стал меньше. Приходилось Макару Петровичу выходить из дому задолго до рассвета, а возвращаться домой совсем поздно, с фонарём. Но чем ближе к осени, чем больше работы в конюшне, тем как-то живее он становился. К соседу Павлу Ефимычу Птахину он забегал лишь изредка и то только в тех случаях, если тот сидел на завалинке.
— Зашёл бы, Макар Петрович! — окликнул он однажды.
— Здорово, Пал Ефимыч! Некогда мне. Ну, чуть посижу, на полтрубки — не больше.
— Значит, хлопочешь? — как-то неопределённо и, как показалось Макару Петровичу, с чуть заметной улыбкой спросил сосед.
— Хлопочем. Как же, хлопочем. Скоро осень. Это, брат, время важнецкое.
— А авансу и по килограмму не дали.
— Должны дать.
— Ой ли?
Макар вместо ответа сказал:
— На отчётном председателя надо менять. Не соответствует.
— Мне какое дело, какой там председатель! Что ни поп, то батька. Этот нехорош, да известный характером… Потрафь ему и — порядок! А другой-то неизвестно ещё — то ли лучше будет, то ли хуже. Сколько их было-то? Не меньше, как десять аль одиннадцать.
— Рассуждение у тебя, Пал Ефимыч, не в ту сторону. Без настоящего колхоза нам никак невозможно. А председатель — всему голова.
— А этот разве не голова? А что водочку любит, дак то не вещь. Кто её не любит! Оно даже нам и сподручнее.
— Ка-ак? — удивился Макар Петрович.
— Я, к примеру, хочу в лес поехать, — продолжал Павел Ефимыч. — Что я должен делать?
— Ну?
— Ясно, перво-наперво — достать подводу. У иного председателя умри, не выпросишь, а нашему «полмитрича» поставил и — с богом! Насчёт этого он простой человек, обходительный… И сенца можно добыть таким манером побольше. По мне — он неплох.
— А по мне — дрянь! — воскликнул Макар Петрович.
— Опять своё! — развёл руками Павел Ефимыч. — Ты покорись ему. Покорись, Макар Петрович. Позови, угости, помирись. Чего ты встрял против него?
— Ты ж пойми! Нам голова нужна для колхоза, а не пивной котёл. Пропадём мы этак. Что ж ты-то думаешь?
Павел Ефимыч не ответил, видимо, оставаясь при своём мнении. Он помолчал немного, подумал, а потом сказал:
— Опять же вот морозы пойдут — плохо это. И дожди если — тоже плохо.