И уж если нечего писать о Прохоре Палыче, как сказано выше, то я подумал: «А дай-ка напишу насчёт этой самой роковой ошибки жизни!» Однако ясно, что человек приходит к ошибке не сразу, хотя он её и признаёт, поэтому и написать коротко, одним скоком, не удастся, тем более, мы ещё совсем не знаем, что у него там внутри.
План моих записок таков:
А. Какими кривыми путями привела кривая Прохора Палыча до председателя колхоза и насколько кривы были кривые пути его.
Б. Как он руководил колхозом, и что из того получилось, и получилось ли вообще что-нибудь.
Когда-то давно Прохор Палыч работал в мотороремонтной мастерской. Работал хорошо, старательно, заработки были хорошие. За старательность и силу его уважали. Линия жизни у него была прямая, а сам Прохор Палыч был тогда совсем не таким: и нос не такой, и синевы на лице не было, так как норма подпития была совсем другая, не та, что сейчас.
Но случилось однажды так. Вызвали его и говорят: «Работник ты хороший. Пора к руководству привыкать: пойдёшь заведующим складом Утильсырья. Никак не подберём туда кандидатуру». Прохор Палыч возражал, очень сильно возражал, но он много тогда ещё не знал о товарище Недошлёпкине. А товарищ Недошлёпкин был тогда председателем райисполкома. Если он, Недошлёпкин, сказал: «Я д у м а ю», то это все должны понимать: «Так будет»; если он сказал: «Я п о л а г а ю», то это значило: «Будет только так»; если же сказал: «М н е к а ж е т с я», то надо было понимать: «Так должно быть, так и будет». Только много спустя Прохор Палыч приспособился к такой манере руководителя района изъясняться, а тогда ещё не понимал её по неопытности и простоте своей. Товарищ Недошлёпкин не дослушал возражений и сказал:
— Я, Недошлёпкин, д у м а ю, п о л а г а ю и м н е к а ж е т с я, что ты, Самоваров, пойдёшь в Утильсырьё.
Ах, если бы вдумался тогда Прохор Палыч в эти слова! Да где там вдумаешься, когда председатель повторил твёрдо, с пристуком ладонью по столу:
— Я высказался. Принимай работу!
Не понял тогда Прохор Палыч, что было сказано. Через несколько лет Прохор Палыч с улыбкой вспоминал: «Какой же я был тогда дурак! Не понимал самых простых вещей. Вот что значит неопытность в руководстве!» Понемногу он перенял тон и приёмы Недошлёпкина, появилась смелость, уверенность в своих силах и так далее, но это — много после, а в то время он принял склад Утильсырья и приступил к работе.
И пошло!
Трое его подручных были люди опытные, деловые, вороватые. Делали всё чисто. Сначала сверх зарплаты Прохор Палыч почему-то получал немного денег, а потом — больше. Проработал год. Вдруг откуда-то, не то из области, не то из центра, следствие: в тюках шерстяного тряпья, в середине, заложены отходы мешков, пакли, кострики, а вместо цветного металла где-то кому-то всучили какой-то чёрный. Кто туда положил не такое тряпьё, Прохор Палыч не знал, но сколько денег он положил себе в карман, он всё же знал — всучили-таки, жулики! — и сознавал свою ошибку. И только хотел было изучить утиль-дело, как его сняли.
И снова он у Недошлёпкина. Тот сказал: «Я д у м а ю…»Прохор Палыч понял его уже с одного слова и мигом очутился на складе Заготзерна. Дело новое, надо подучиться, расспросить, вникнуть в теорию: всё-таки хлеб, а не утиль. Но Прохор Палыч был уже куда смелее и в первый же день, по совету Недошлёпкина, проверил лабораторию. Походил, походил по ней, посмотрел в зерновую пурку одним глазом, как в микроскоп, потрогал влагомер, надавил пальцем на технические весы (отчего лаборантка даже вскрикнула, испугавшись за их целость) Я сказал:
— Работу перестрой!
По личному горькому опыту на утильскладе он знал, что с подчинёнными надо строже, иначе влипнешь; что подчинённый — не совсем полноценный человек (убеждения приходили постепенно, но довольно прочно). Кладовщиков он собрал под навесом. Сам сел на ящик, а им велел стоять и сказал:
— Я, Самоваров, много не говорю. Коротко: если замечу, что кто-нибудь насыплет ржи в пшеницу или овса в кукурузу, — прощайся с родными: тюрьма! Мне так кажется.
Помнил Прохор Палыч, как подкузьмили его подчинённые на утильскладе! И предупреждал ошибку. Опыт расширялся и углублялся медленно, но всё-таки расширялся.
Проработал он год.
И кто же знает, откуда беде взяться! Недостаток обнаружился в девяносто тонн зерна. Какого зерна — толком сразу и не поймёшь, но только недостаток обнаружился. Кто брал зерно, когда брали, куда девали — Прохор Палыч, истинное слово, не знал. Он, правда, знал, что конюх привозил ему откуда-то муку-первач, но ведь не девяносто же тонн! Ещё вспомнил, что в какой-то не то ведомости, не то отдельном списке он расписывался в получении денег и что бухгалтер говорил насчёт этого списка: «Мы его со временем чик-чик и — нету!» А чёрт же его знал, как это «чик-чик»! Но только следствие было, кое-кого судили, а Прохора Палыча защитил Недошлёпкин. Написал отличную характеристику, напомнил, что Самоваров только начинает руководить, что имеет мало опыта, что жулики его обвели вокруг пальца, — много написал Недошлёпкин, много беседовал с прокурором, звонил куда-то, хлопотал, и всё сошло.
Но ведь и оставить после этого у руководства нельзя. Сняли. Походил, походил Прохор Палыч вокруг районных организаций и учреждений и пошёл к своему покровителю. Приходит. Спрашивает его Недошлёпкин:
— Ну как?
— Да так, — ответил Самоваров неопределённо.
— А всё-таки?
— Так себе.
— Значит, ничего?
— Да как сказать!
Недошлёпкин, как видно, изучал собеседника и мыслил про себя: «Не ошибся ли я в нём?»
— А точнее?
— Обыкновенно! — вздохнул Прохор Палыч, ожидая слов «я думаю» или, что ещё лучше, «мне кажется».
— Как так — обыкновенно? — недоумевал председатель.
А Прохор Палыч видит, что тот в недоумении, и осмелел.
— Убил бы!
— Кого? — Недошлёпкин привстал в полном испуге, так как был не очень храбр.
— Эх! — замотал головой по-бычьи Прохор Палыч. — Убил бы!
— Кого? — уже шёпотом произнёс председатель и стал за спинку кресла.
Прохор Палыч молча понурил голову. Начальник продолжал испуганно смотреть на него и не мог, конечно, в таком случае сказать ни «я думаю», ни «я полагаю», ни, тем более, «мне кажется». Так получилось, что Прохор Палыч ушёл в себя, а Недошлёпкин, наоборот, вышел из себя.
И третий раз вопросил глава района, еле выдавив из себя:
— Кого?
Прохор Палыч поднял голову, ещё раз покрутил ею, ударил себя в грудку (тихонько, слегка!) и наконец с надрывом выкрикнул:
— Себя! Ошибку допустил!
И сразу после этого все вошло в норму: Прохор Палыч вышел из себя, а Недошлёпкин ушёл в себя, сел в кресло, поднял острый носик вверх, поправил громадные роговые очки и нахмурил брови. Покатая лысина заблестела матовожёлтым цветом. Он застучал пальцем по столу, продолжая дальше изучать Самоварова. Глаза у Недошлёпкина были настолько узкими, к тому же заплывшими, что создавалось впечатление, будто он ничего не видит даже около своего носа. Но он видел, изучал, задавал наводящие вопросы:
— Ну так как же?
— Да так.
— А всё-таки?
— Да как сказать!
— Значит, признаёшь?
— Признаю.
— Каешься?
— Каюсь!
— Ну так что ж ты скажешь?
Прохор Палыч совсем осмелел и выпалил, жестоко бия себя в грудь:
— Ошибка моя вот тут! — И сделал совсем жалобное лицо.
Недошлёпкин расчувствовался — высморкался, плюнул тихонько и так же тихо произнёс:
— Вот, чёрт возьми!
Прохор Палыч тоже высморкался, но трубно, громко.
Конечно, начальник уже был готов произнести чарующие фразы, которые начинаются с буквы «я», но Прохор-то Палыч ещё не понимал, что тот готов. Лишь позже он научился догадываться о течении мыслей начальства, но тогда ещё многого не понимал.
И вот наконец Недошлёпкин говорит:
— Что же тебе сказать?
А Прохор Палыч изрекает, уже оправившись от сморкания:
— Я д у м а л, товарищ Недошлёпкин, что в ы п о л а г а е т е и в а м к а ж е т с я.
— Да, братец ты мой! — восхищённо воскликнул тот. — Таких проницательных людей я первый раз встречаю. Вот это — да! Самородок! Кусок народной мысли, как говорит какой-то писатель или историк. Да ты знаешь, какая перед тобой линия открывается?! Да ты сам не понимаешь, кем ты можешь быть! — И пошёл, и пошёл! Хвалил, хвалил, а напоследок напутствовал: — Держись за меня! Со мной кривая вывезет. Помогу, поддержу, научу.
И стал после этой беседы Прохор Палыч торговать керосином в магазине райпотребсоюза. Но не это важно, а важно то, что Прохор Палыч уже понял — точно понял! — что такое признание ошибок, к а к их признавать, к о г д а признавать, и п е р е д к е м признавать; важно ещё, что после этой беседы он понял себя: кто он есть и кем он может быть, то есть оценил себя так же высоко, как оценил его Недошлёпкин. И пошёл после этого расти и расти! Вот он уже пробует произносить речи, — его поддерживают, выдвигают по рекомендации Недошлёпкина. Вот он уже критикует небольших начальников, от которых ему ни жарко, ни холодно, критикует громко, смело, со всей прямотой своего нового характера. Пошёл человек в гору!..
На керосине он, правда, прогорел (не то недостача, не то излишек, но больше года и здесь не работал), однако стал директором райтопа и числился уже в районном активе.
Наконец к переменам должностей и профессий он так привык, что считал это вполне нормальным для актива, считал, что настоящий-то актив и перебрасывается «для укрепления»: укрепил в одном месте — крой на следующее, укрепляй ещё; не укрепил — признавай ошибку, плачь, сморкайся и валяй дальше — укрепляй в другом месте! Для вытирания носа он завёл большой, тёмного окраса клетчатый платок, о котором мы уже заметили, что он якобы интереса не представляет. Но это только кажется. Действительно, большой платок неинтересен, когда он есть, а вот когда его нет… Попробуйте с полным чувством признать четырнадцатый раз двенадцатую ошибку — без платка. Не получится!