— Никак нет, не жук. Херувимов Степан Петрович.
— То-то, что Херувимов… М-м-да… Фамилия — того…
Один раз, правда, удалось Прохору Палычу отчитаться по животноводству с этой шпаргалкой, но потом засыпался: о чём ни скажет — всего, оказывается, на самом деле больше, а в бумажке, что под рукой, — меньше. А дело в том, что свиньи поросились, коровы телились, лошади жеребились — всего прибавлялось. Задумался он: как же наладить учёт?
Степан Петрович советует искренне:
— Каждый раз надо брать у меня новые данные и проверять в натуре.
Хоть и подозрительная фамилия у этого счетовода, но Прохор Палыч попробовал делать так. Всё-таки счетовод, а не агроном какой-нибудь.
Однажды вызывают Прохора Палыча с докладом по животноводству. Выписал ему Степан Петрович всё, как полагается, и пошёл он проверять в натуре. Приходит на свинарник:
— Сколько свиней?
— Сто одна.
— Так. Правильно. А сколько поросят?
— Двести.
— Брешешь! У меня записано сто восемьдесят два.
— Так ночью две свиноматки опоросились.
— Фу, чёрт! И надо им пороситься тут, в самое это время, будь они неладны!
Пошёл в телятник.
— Сколько телят?
— Семьдесят.
— Брешешь! У меня — семьдесят два. Почему, спрашиваю, меньше на два головодня? Зарезали телков, мошенники!
— Да нет же, нет, — взмолилась телятница. — Двух бычков-то сдали, а документа нет целую неделю, вот они и не списаны. Степан Петрович без документа не спишет. И списать невозможно: должны числиться, мы понимаем.
— Документ, документ! — перебил Прохор Палыч. — Я вам покажу документ! А ну, давай считать в натуре!
Накинули перегородку поперёк телятника, как при ревизии, и стали выпускать во вторую половину по одному.
— Раз, — считает Прохор Палыч, — два, три… десять, пятнадцать… Кажись, один проскочил… Двадцать… Будь ты неладно, в носу зачесалось. Не к добру… Двадцать пять… Воздух тут — того… В носу свербит…
Он вынул платок и высморкался по своему обычаю: ка-ак ахнет во всю трубу! Что тут сотворилось! Телята шарахнулись, сбили перегородку, взревели испуганно, истошно — и все перемешались.
Телёнок — животное нервное, хотя он и дитя коровы, телёнок совершенно глуп и ровным счётом ничего не понимает насчёт руководства, но Прохор Палыч обиделся и, плюнув, выразился так:
— Чтоб вы попередохли, губошлёпы! Телятся, телятся без удержу, никакого стабилю нет, да ещё и не сморкнись. Подумаешь! Дерьмо!
И ушёл.
Но надо же вникнуть в животноводство, в самую глубь? Надо. Пришёл он в правление, сел в кресло и задумался: «Обязательно им надо пороситься, жеребиться, телиться… куриться!» Тут что-то такое мелькнуло в голове Прохора Палыча, какая-то не то мысль, не то блоха. «Что же такое у меня мелькнуло? — думает. — Вот, мелькнуло и нет… Никогда в голове ничего такого не мелькало, а тут вдруг — на́ тебе! Уж не помрачение ли у меня?.. А мелькнуло всё-таки… Ага! Догадался! Слово неудобное: куриться! — И дальше думает: — Как это — куры: курятся или как? Оптичиваются? Нет. Петушатся? Не слыхал. Этого слова при людях говорить не надо!»
В самом деле, чёрт их знает, как они — куры, когда Прохор Палыч сроду с ними не имел никакого дела! И вообще в сельском хозяйстве чепуха какая-то! Другое дело какой-нибудь завод или мастерская — там так: есть станок — есть, есть сто станков — есть. Крышка, эти уж отелиться не могут! Мысли, конечно, тяжёлые, но правильные. Но как найти выход? Ужели ж самому за всем и следить, проверять, ходить по этим телятницам, поросятницам, курятницам?
Однако выход он нашёл: при всяких отчётах и докладах просто прибавлял поголовье на несколько десятков: «Небось, отелились! А не отелились, так отелятся, — эта чёртова скотина, она такая». Так что с этим вопросом Прохор Палыч вышел из положения, как и подобает человеку, имеющему опыт руководства.
Но дни наступали всё беспокойнее и беспокойнее. Что и говорить — это не у жестянщиков! Тому подпиши, тому выпиши, тот с заявлением лезет, этому усадьбу дай, тот аванс просит, а тот лезет: «прими телка под контрактацию», будто своих мало. Там на свиней болезнь напала, там, говорят, какие-то суслики где-то что-то едят, тут трактористы донимают, агрономы не дают покоя, землеустроители… Всё завертелось. Где там в поле попасть, когда тут пропадёшь! И Прохор Палыч уже подписывал на ходу, не глядя, что подписывает, совал заявления в карман и отвечал: «Сделаем — я сказал», но заявления накапливались пачками. А тут — ещё новости! — зоотехники навалились и давай и давай точить — то за свиней, то за овец! Дошло до того, что Прохор Палыч одной рукой обедает, а другой подписывает и всё-таки ничего не успевает сделать, хотя руль повернул на полный оборот. Сказать, чтобы он растерялся, — нельзя: вид у него не такой. Трудно, очень трудно! Не будь водки — пропал бы человек ни за грош! Но он даёт себе отдых: норму свою принимает, и всё идёт нормально — и в полеводстве и в животноводстве, — несмотря на большую нагрузку.
Зато есть у него точка опоры в руководстве. Есть! Четыре раза в неделю он созывает расширенные заседания правления, заслушивает отчёты о работе за прошедшие полтора дня и выносит развёрнутые решения. В этом он незаменим, и все нити руководства у него в руках.
Для примера возьмём одно заседание — очень важное заседание, если говорить без шуток.
Пять часов дня. Близится вечер. Бригадиры бросили поле и прискакали в правление по срочному вызову через нарочного. Прохор Палыч даёт распоряжение:
— Расширенное заседание назначаю в семь! Так и объявите! Чтобы все были ровно в девять! Немедленно сообщить всему руководству животноводства, строительства и подсобных предприятий: каждый с докладом. Всё!
И пошли бригадиры по дворам уже пешим ходом.
В тот вечер я сидел у Евсеича на диванчике и почитывал. Сам Евсеич плёл вентерь и подпевал тихонько, а Петя писал что-то за своим столом и не давал покоя старику:
— Как, говоришь, дедушка? «Богом данной мне властью» и…
— Вот пристал! Ну, «богом данной мне властью мы» — не я, а мы, — «мы, царь польскай и князь финлянскай и проча, и проча, и проча»…
— А вместо «проча» не писали «и тому подобное»? Терентий Петрович говорит, что можно «и тому подобное».
— Нет, не писали: писали «и проча». Да на что это тебе потребовалось? И всё ему надо. На кой ляд тебе, как цари писали?
— Для истории, дедушка! — отвечает Петя, а сам ухмыляется.
— Ну, для истории — валяй!
В это время вошёл Платонов и объявил мне о заседании правления.
— Опять?
— Опять, — махнул он рукой. — Пропали, не спавши! Аж кружение в голове… Одним сторожам только и покой ночью, не трогает пока.
Из хаты мы вышли вчетвером: Платонов и я — на заседание правления, Евсеич — на пост, сторожить, а Петя нырнул в калитку к прицепщику Терентию Петровичу (о котором речь впереди). Потом Петя появился в правлении, снова исчез и наконец смирненько уселся в уголке на полу. Когда мы шли на заседание, Платонов спросил Евсеича:
— Отнёс?
— Сдал самому Ивану Иванычу и от себя добавил на словах.
Приходим в правление. Народ начинает помаленьку собираться. Усаживаются. Однако избегают садиться на скамейки, а больше — вдоль стен, на полу, и даже между скамеек. Это для того, чтобы удобно было во время заседания поспать, свернувшись калачиком или привалившись головой к соседу. Докладов намечено чуть ли не десять и, кроме того, разбор заявлений, которые лежали перед Прохором Палычем, как стопка вчерашних блинцов, с обтрёпанными и завернутыми краями. На столе председателя стоял колокольчик, снятый с дуги: для наведения порядка. На свадьбы Самоваров, правда, продолжал его давать и сам охотно там присутствовал, но чтобы на следующий день колокол снова был на месте.
Колокол оглушительно позвонил, кто-то тихонько сказал: «Поехали!», а Прохор Палыч объявил:
— Расширенное заседание совместно с руксоставом колхоза «Новая жизнь» считаю открытым. По первому вопросу ведения слово предоставляется мне лично. Товарищи! Сегодня мы, собравшись здесь, заслушаем весь руксостав, рассмотрим весь колхоз. Вопрос один: укрепление колхоза и путь в передовые. В разных, могущих быть возникнутыми, — разбор заявлений. Порядок докладов продуман: первый — бригадир полеводческой бригады товарищ Платонов…
— Подвезло тебе, Яков Васильевич, — вздохнул Катков, — отчитался — и на сон, под лавку.
Прохор Палыч брякнул колоколом и продолжал перечислять порядок докладов.
— Завкладовой, птичница, телятница, все конюха, затем остальные бригадиры. Слово для доклада даю товарищу Платонову. Вам час даётся.
— Не надо мне час.
— А сколько?
— Нисколько.
— Как так?
— Очень просто. Нечего мне говорить — вчера докладывал. Вы должны знать и так, без доклада.
— Я без тебя знаю, что я должен знать. И знаю всё. Но порядок такой: в докладе должен сообщить, и внутрь глянуть, и вывернуть всё на самокритику. Давай!
— Всё у меня благополучно.
— А я говорю, докладывай! Не мне докладывай — народу! Вот они!
И Платонов скрепя сердце, нудно, непохоже на самого себя, стал отчитывать, как дьячок. И голос-то у него сделался какой-то унылый, и речь несвязная, а всё-таки говорил. Стоит ли перечислять то, о чём он говорил, и так надоело.
Прохор Палыч заставлял говорить одного докладчика за другим и думал: «Я их раскачаю! Заговорят, как миленькие, разовьются!»
Катков шепнул Пшеничкину:
— Тебе, Алёша, дать, что ли, поспать сегодня? Твой доклад в самой середине, беда тебе неспавши!
— Дай, пожалуйста, Митрофан Андреевич! Умру без сна — четвёртые сутки!
— Часа на два — могу, а больше дару вряд ли хватит, Алёша.
— И на том спасибо! Мне больше и не надо. Я, может, до полуночи ещё прихвачу немного.
И около двенадцати часов ночи, когда Прохор Палыч выкликнул фамилию Пшеничкина, тот безмятежно спал, свернувшись калачиком в углу, а около него сидел и бодрствовал Катков. Когда он услышал слово «Пшеничкин», то встал и сказал: