Последние слова Терентий Петрович произнёс твёрдо и настолько убеждённо, что гром аплодисментов заполнил зал и долго рокотал, то затихая, то усиливаясь вновь. Иван Иванович хлопал в ладоши так же сильно, как Терентий Петрович хлопал раньше ему. Но Терентий Петрович продолжал ещё стоять около трибуны и наконец поднял руку. Аплодисменты стихли. Только Костя ещё несколько раз хлопнул дополнительно, но это никому не показалось неуместным.
— А вы, товарищ Недошлёпкин, — звонко продолжал Терентий Петрович, — лезли ведь к агрегату по грязи, даже калошку свою утеряли и вынесли её, несчастную, на руках. Вы что же думаете, мы после вас сеяли? Да нет же, не сеяли! И вы думаете, меня накажете? Нет, не накажете, точно вам говорю. С работы меня снять невозможно никак. А я спрашиваю: когда кончится такое? Когда мы перестанем для сводки нарушать агротехнику и понижать урожай? Это же делается без соображения. Точно говорю, товарищи: без со-обра-же-ния!
И снова аплодисменты сорвались, будто огромная стая голубей захлопала разом крыльями. Недошлёпкин отодвинулся со своим стулом от стола президиума, потом подвинулся ещё в сторону и таким манером скрылся от взглядов публики. Он, правда, тоже хлопал, но ладони его при этом не соприкасались. Если бы все вздумали так хлопать, то сами аплодисменты были бы абсолютно бесшумны. С Чихаева пот валил ручьями, он покашливал, смотрел то на потолок, то под стол и ёрзал на стуле беспрестанно.
Когда Терентий Петрович спустился по ступенькам со сцены и зал притих, секретарь райкома встал и сказал:
— На вопросы, поставленные товарищем Климцовым, я постараюсь ответить в конце совещания. Вопросы он поставил чрезвычайно важные. Но сейчас скажу одно: спасибо вам, Терентий Петрович! За правду спасибо! Райком партии вас поддержит.
И снова зал аплодировал так же сильно.
Вот как выступил Терентий Петрович! И ведь ничего не выпил — ни грамма! — а заговорил полным голосом перед делегатами большого совещания, — на весь район заговорил!
Тугодум
Удивительный случай произошёл в колхозе «Новая жизнь». Никогда такого не было. У председателя колхоза, Петра Кузьмича Шурова, в кабинете оказались на столе четыре горшка молока, миска сливочного масла, накрытая чистой полотнянкой, две пустые базарные корзинки и коромысло.
— Чей это маслобойный завод? — спрашивал он, улыбаясь, у бригадира Платонова.
— Не ведаю, — отвечал тот и брал в руки коромысло, рассматривая его внимательно. — Метки никакой нет.
— Не из твоей ли бригады? — переводил взгляд Пётр Кузьмич на Алёшу Пшеничкина.
Пшеничкин щупал корзинки, заглядывал внутрь, исследовал горшки, недоуменно разводил руками и в свою очередь спрашивал:
— Кто принёс-то?
— Ребятишки. Около дороги в траве нашли.
Пётр Кузьмич поспрашивал ещё кое-кого, подумал и решил вывесить объявление о находке.
Счетовод Херувимов написал объявление тонко, с хитрецой:
Июня двадцатого дня найдено нижеследующее продуктовое имущество:
1. Горшков с молоком: штук — четыре.
2. Мисок сливочного масла (зелёная): штук — одна.
3. Корзинок базарных, наполненных вышеупомянутым: штук — две.
4. Коромысло обыкновенное (без примет): штук — одна.
Заинтересованной личности обратиться к председателю колхоза. Во избежание прокисания все найденные восемь мест помещены на временное хранение в колхозный ледник до востребования».
Пётр Кузьмич прочитал объявление, хитровато улыбнулся и сказал:
— Пусть будет так. А лучок попридержим. Интересно!
Килограмма два репчатого лука он выложил из найденных корзин в ящик письменного стола и запер на ключ. В объявлении лук не значился. Бригадирам он почему-то тоже о нём не сказал.
Молва о находке распространилась по колхозу, обошла и поле и фермы. Перед вечером народ толпился около объявления, и каждый высказывал свои замечания. А Пётр Кузьмич работал в своём кабинете и помаленьку слушал через открытое окно.
— Корзинок базарных… Коромысло, обыкновенное… — прочитал Евсеич. — Так, так. Ясно дело, человек шёл на базар. Кто ж бы такой это был? — спрашивал он не то у себя, не то у присутствующих.
— Разве Матрёшка Хватова? — предположил конюх Данила Васильевич.
— Нет, та копнила сено на лугу. И сейчас там копнят, — ответил Евсеич. — Главно дело, почему корзины поставлены в траву? Не иначе тут конфуз какой-нибудь получился. Ясно дело.
Терентий Петрович Климцов пришёл позже. Он тоже прочитал объявление и спросил, обращаясь скромненько ко всем сразу:
— А может — Сидор Фомич Кожин?.. Нет, не он, у того в корзине должен быть обязательно лук-репка, а тут лук не обозначен. И вроде бы он был сегодня на работе. Был Сидор на работе?
— Был, — ответило несколько голосов сразу.
— Кто ж бы это мог быть? — совсем тихонько проговорил он.
— Терентий Петрович! — позвал из открытого окна Пётр Кузьмич. — Зайдите-ка ко мне на минутку по одному дельцу.
Терентий Петрович тщательно вытер ноги в сенях и вошёл.
— А почему у Сидора Фомича должен быть лук? — спросил председатель.
— А потому, что, кроме него, никто до июня месяца не додержит прошлогодний лук. Он его впятеро дороже продаёт — полтинник за головку. Человек такой: в колхозе — лёгкую работу, а дома — до поту.
— А если в корзине лук?
— Тогда — он.
Пётр Кузьмич поманил к себе Терентия Петровича и отодвинул ящик письменного стола. Терентий Петрович как глянул, так и воскликнул:
— Он! Точно говорю, он. Тугодум — по прозванию.
— Так, так. Теперь надо выяснить обстоятельства, при которых всё это оставлено в траве. Придётся послать за ребятишками.
Через некоторое время у двери кабинета председателя стояли двое ребят — Миша Сучков и Валька Силкин.
— Ну, иди! — подталкивал Валька товарища.
— Нет, ты иди первым! — пятился от двери Миша. Мальчик он был смирный и способный, не озорник. — Ты натворил, ты и входи сначала.
Дверь открылась. На пороге стоял Пётр Кузьмич.
— Давайте, давайте, ребята. Вы мне очень, очень нужны. Без вас тут вопроса решить нельзя.
Валька вошёл и снял фуражку, попробовал пригладить вихорок на голове над виском, но вихорок не подчинился. Курносенькое озорное лицо с острыми глазками обратилось к окну так, будто пришёл Валька по особо важному делу и ждёт начала разговора.
Миша хотел сначала спросить, как взрослый: «По какому, дескать, случаю вызвали?», но шмыгнул тонким носиком, помялся на месте, держа перед собою в опущенных руках фуражку, и сказал:
— Пришли.
Пётр Кузьмич улыбался одними глазами и смотрел на ребят. Было им лет по двенадцати — не больше.
— Вот что, ребятки, — начал он. — Всё, что мы будем здесь говорить, должно остаться тайной. Ни один человек не должен знать о нашем разговоре. — Ребятишки навострились и смотрели уже прямо на Петра Кузьмича. — Первое дело: в каком классе учитесь?
— В четвёртом, — вполголоса, будто по секрету, ответили оба сразу.
— Хорошо — уже большие, можно доверить. А отметки как?
— Пятёрки, — с достоинством ответил Миша. А Валька молчал.
— А у тебя?
— По арифметике… тройка.
— Э-э! Как же это так?
Валька посмотрел на пол, увидел там сучок, потрогал его носком чувяка и не ответил. Миша счёл бестактным молчание товарища и ответил за него:
— Он арифметику знает. Только на контрольной записал неправильно условие. Надо было: «Один паровоз вышел со станции А, а другой со станции Б», а он записал: «Паровоз вышел со станции А, а п а р о х о д — со станции Б». Пока он думал, на каком расстоянии встретился паровоз с пароходом, время прошло. Так, Валька?
— А тебя спрашивают? Лезет тоже, — недовольно проговорил тот. — А может, железная дорога была вдоль канала Волга — Дон? Ты почём знаешь?
— Так то ж — задача, — возразил Миша.
— А канал — это тебе не задача?
— Ну, не арифметика же?
— Ну, и не лезь!
Спор заходил уже всерьёз. Пётр Кузьмич счёл нужным прервать их:
— А теперь давайте о деле поговорим. Спорить нам нечего: и задачу надо записывать правильно и на канале всё может быть. Оба вы правы. — Ребятишки посмотрели друг на друга уже примирительно, а он вдруг спросил: — Как же вы нашли корзинки?
— В траве, — ответил Миша.
— Это ни о чём не говорит. Расскажите подробно: как шли, куда шли, за чем шли, кто встречался на пути. Всё расскажите. Но чтобы после — молчок. Поняли?
— Рассказывай ты, Миша.
— Ишь, какой! Ты же сказал Сид… Ох! — Встрепенулся Миша и испуганно посмотрел на товарища. — Ты и рассказывай.
— А кто сказал: давай отнесём корзинки в правление? Ты? Или кто?
— Ладно. Рассказывай ты, Миша, — обратился Пётр Кузьмич.
— Ну… Пошли мы с Валькой утром рано на подсолнух — дополоть свои паюшки.
— До солнышка, — добавил Валька.
— Идём себе и идём. Тут Валька и говорит… «Давай, — говорит, — сходим на речку, посмотрим наши верши — может, рыба попалась».
— Нет, ты первый сказал: «Рыбки бы теперь поймать!», а про верши это я уже потом, после. Ты сказал: «Рыбки бы», а я сказал: «Днём опрыскиватель пойдёт по подсолнухам, а дополоть надо раньше».
— А я-то тебе не говорил, что раз на работу идём, то не до рыбы? — спрашивал Миша. — Что я — лодырь, что ли?
— Ну, и я не лодырь. Двадцать трудодней имею.
— Похвалился! У меня двадцать три, а молчу.
— Ну, рассказывай ты, Валя, — сказал Пётр Кузьмич, всеми силами стараясь сохранить серьёзный вид, хотя это было очень трудно.
— Пришли мы к мосту, — начал теперь Валька. — Видим: бежит с коромыслом Сидор Фомич. Бежи-ит, труси-ит! Трух-трух-трух-трух… — Он немного помолчал. — Вчера же на наряде все ломали голову, как бы управиться с сеном и подсолнух дополоть — барометр на дождь пошёл, — а он бежит на базар. Бежит себе, и ему не совестно.
— Это я сказал так: «Бежит себе, и ему не совестно», — перебил Миша.
— Да ладно! — отмахнулся Валька. — Ну, шёл он и всё оглядывался. Мы и думаем: «Бессовестный! Люди — на работу, а он — на базар». Так ведь, Мишка?