— Наука… она, брат… Да-а.
Пробовал я, по молодости, объяснить, что тут особой науки и не требуется и что есть даже простой инструмент — троакар, которым пользуются при тимпаните. Но эти «тимпанит» и «троакар» звучали так, что по лицу Сидора Фомича было видно: он и не собирался что-либо понять. Он только поддакивал и переспрашивал:
— Как говоришь — пантомит?
— Тим-па-нит.
— Ишь ты… А как этот: туракар?
— Тро-а-кар.
— Ну, где там! — уже весело воскликнул он. — Одно слово, наука.
Во время нашего разговора жена его юркнула в хату и вскоре вышла, держа в чистой тряпочке кусок сливочного масла. Она стала против нас и молча ждала окончания беседы. Корова тем временем стала ворочаться. Мы помогли ей подняться и заставили ребятишек гонять её помаленьку на улице.
Сидор Фомич добродушно пригласил:
— Сядем давайте на скамеечку. Или в хату пожалуйте!
Сели с ним рядом около хаты, на лавочке. Хозяйка стала сбоку. Теперь Сидор Фомич стал уже совсем другим. Глаза у него, оказывается, острые, чуть прищуренные, усы он завинтил вверх, а лицо совсем повеселело. В расположении духа он сострил:
— Пантомит, пантомит, у Машки живот болит. — Но вдруг сразу помрачнел. — Да-а… Чуть было беда не стряслась. Спасибо вам! Никогда не забуду, во веки веков. Мы ведь к ней, к корове, большое уважение имеем. Кормилица… Без неё пропадёшь. Да. Наука — она… сила.
— Вот в колхозе, — сказал я, — десять коров в один день так же, как у вас, заболели, а ветеринар приехал и всех спас. Там действительно наука. А вы, Сидор Фомич, до сих пор не в колхозе. Нехорошо.
Он был заядлым единоличником, хотя колхоз существовал уже три года. И никакая агитация на него не действовала. Таких было дворов десять в селе. «Не прошибёшь мозги, — говорил председатель сельсовета, — тугодумы». Пользуясь добрым расположением Сидора Фомича, я завёл разговор о колхозе, пробовал убеждать. Помню, говорил горячо, волнуясь, как и полагается молодому агроному. Вдруг, среди моей речи, Сидор Фомич поднял брови, провёл ладонью вниз от переносья, отчего усы опустились, и проговорил медленно, глядя вниз:
— Ты вот что, товарищ агроном… Сколько тебе платить за корову-то? А о колхозе… где-нибудь.
Ошпарил он меня этими словами так, что я ничего не нашёл сказать, кроме слов:
— Какой ты… тяжёлый.
— Слыхал, — так же угрюмо проговорил он. — И тугодум — слыхал.
Жена его попятилась немного назад, спрятала кусок масла под передник и ушла в избу, оглядываясь.
Было ещё обиднее, когда Сидор вынул пятёрку и протянул мне со словами:
— Спасибо. Во веки веков не забуду. Поверь.
Отходя от хаты, я обернулся и увидел, что Сидор Фомич сидит, полусогнувшись, и держит пятёрку в опущенной вниз руке. Таким он и остался в памяти.
Хорошо помню, что Сидор Фомич вступил в колхоз одним из последних. Он всё присматривался, взвешивал и чего-то боялся…
Дождь стал накрапывать настойчивее. Капли всё чаще падают на дорогу. Так начинается окладной дождь — без грома, тихо.
В ту ночь я долго не мог уснуть — Сидор Фомич не давал покоя. Вспоминалось, с каким интересом он посещал лекции по овощеводству и никак не хотел слушать о чём-либо другом. Он спрашивал: «А будет там насчёт овощей?» Если же ему отвечали отрицательно, то говорил: «Тогда мне и делать нечего». Потом возникло в памяти заседание правления, где обсуждали вопрос о позднем выходе некоторых колхозников на работу и о раннем уходе с поля на свои усадьбы. Многое вспомнилось.
Да. Давно я знаю Сидора Фомича, очень давно.
И ещё припомнился разговор.
Совсем недавно Сидор Фомич работал с Евсеичем, которого одна ночная работа сторожем никогда не удовлетворяла. Работали они на воздушно-тепловом обогреве семян гречихи. Дело это очень простое: вороши семена и прогревай, чтобы тёпленькими стали. Площадка для обогрева была вблизи агрокабинета. Я иногда выходил проверить, как идёт работа, или наблюдал из открытого окна.
— Видишь, до чего додумались, — обращался Евсеич к Сидору Фомичу. — Семечко, допустим, живое, а не всхожее. А погрей его — и оно взойдёт. Ясно дело — научность. Трофим Денисыч — голова. — Евсеич растопырил пальцы по обе стороны головы на полметра. — Ум — во!
— А взойдёт? — сомневался Сидор Фомич.
— Ясное дело, взойдёт. Не первый раз такое делается у людей.
— Я ещё не видал. Будет ли дело?
— И не обязательно надо видать. Агрономия, она, брат ты мой, знает, как оно там растёт. И над землёй — знает, и под землёй — знает. Я так думаю, что при коммунизме мы по сто центнеров зерна с гектара будем получать… А может, и больше. Ясно дело.
— Ну и загнул, Евсеич! Сто! Ты прикинь сперва, а потом говори. Я на своём огороде всё по науке делаю, а вот даже чесноку по сто центнеров с гектара не получается. А ты — зерна сто.
— Чудак ты, Фомич! На Алтае уже было по сто центнеров пшеницы, сам читал.
— Чем же это я чудак?
— А тем, что на своём огороде по научности делаешь, а тут не веришь, взойдёт или не взойдёт, будет или не будет по сто. Ясно дело, будет. Конечно, не сразу, а со временем.
— То-то вот — со временем. А кто его знает, как оно там будет со временем?
Он молча постоял в задумчивости, потом принялся снова за работу, но вскоре опять остановился и совсем неожиданно сказал:
— Маловато — полгектара.
— Это чего?
— Огорода, усадьбы.
Евсеич рассмеялся.
— А ты напиши по этому вопросу в Москву. Так, мол, и так: работаю на своём огороде столько же, сколько и в колхозе, и желаю иметь другой. Тут тебе сразу из центра бумага и придёт: дать Сидору Фомичу два огорода. Пущай, дескать, попробует хрип гнуть, если забыл, как гнул когда-то. Пущай на него колхозники посмотрят. Ей-бо, так и напишут! А ты, значит, как получишь эту бумагу…
— Ну вот! Не может он без подковырки, — с досадой перебил Сидор Фомич.
— Какая же тут подковырка? — возразил Евсеич, и видно было, что он еле сдерживает смех. — Это ты будешь подковыривать лопатой, а рядом будут гусеничные да электрические над ухом: гр-рр, гр-рр! Копай лопатой два огорода, по полгектара каждый, копай, хоть облупись. Не возражаю.
Сидор Фомич молчал — видать, рассердился — и ворошил семена. А Евсеич долго смотрел на него и наконец окликнул:
— Сидор, а Сидор!
— Ну?
— Или у тебя портки колючие, что тебя от огорода не оттащишь? Сел — не отдерёшь.
— Тьфу! — отплёвывался тот. — И пожилой человек, а как… Ну, как бы сказать, скребница, что ли. Дерёт и дерёт по коже.
— Ой, Сидор! Много у нас с тобой драть надо. Ей-бо, много! Ясно дело, отдерут. Отдеру-ут!.. И такой станет человек чистый и… приветливый. — Евсеич вздохнул.
— А кто ж его знает… — нерешительно и уже примирительно произнес Сидор Фомич. — Может, и так…
Он задумался и продолжал работу молча.
Я поделился этими своими воспоминаниями с Петром Кузьмичом на следующий день. Он слушал внимательно, не перебивая, а потом сказал задумчиво:
— Сидоры Фомичи — это самый трудный участок работы. Таким скорее можно доказать делом, дойти словом до них гораздо труднее. Недаром и прозвище ему — тугодум. Колхоз должен выращивать столько овощей, чтобы колхозник не так дорожил своей усадьбой. Убеждён, что это очень важно.
Мы долго сидели вдвоём. Прикидывали, высчитывали, записывали и, наконец, пришли к выводу, что колхоз может обработать не меньше сорока-пятидесяти гектаров огородных культур, не считая картофеля. Договорились начать это дело в нынешнем же году, если общее собрание разрешит сделать некоторые изменения в годовом производственном плане.
Пётр Кузьмич не любит откладывать дела. В ближайшие дни он уже повёз в район выписку из решения правления, в которой было написано:
«Распахать за ольшаником заливной осоковый луг на площади пятьдесят гектаров под огороды. Увеличить производство овощей в десять раз. Просить райсельхозотдел планировать ежегодно нашему колхозу: лука — пятнадцать, чеснока — десять, капусты — двадцать гектаров. Организовать специальную овощную бригаду».
Перво-наперво Пётр Кузьмич попал к товарищу Чихаеву — главному агроному райсельхозотдела. Тот долго читал бумагу, рассматривал, удивлялся, а потом, вздохнув, сказал:
— Зачем столько овощей? Обузу себе выдумали. Я считаю, что наш план достаточен. Раз мы областной план разверстали — значит он теперь будет стабильным. Овощей и на усадьбах колхозников хватит.
Так вот и сидели два агронома друг против друга: Пётр Кузьмич, председатель колхоза, и товарищ Чихаев, который прожил за письменным столом двадцать с лишним лет и насчёт планирования двух собак съел. Пётр Кузьмич доказывал своё, а Чихаев — своё. Пётр Кузьмич спорил, улыбаясь, а товарищ Чихаев сердился. Они не пришли к соглашению, и Чихаев в конце концов написал резолюцию: «Укрепляйте полеводство и животноводство согласно решениям вышестоящих организаций, в которых об овощах не сказано». На словах он добавил:
— Хлопот полон рот, а будет ли доход? — И, очень довольный своим остроумием, вернул бумагу Петру Кузьмичу. — Всё.
— Нет, не всё, — сказал Пётр Кузьмич.
— То есть как?
— К Ивану Ивановичу в райком схожу.
— Видите ли, — малость смешался Чихаев, — я приблизительно согласен… Я так и ставлю вопрос: будет ли доход? Если будет, то можно, а если не будет, тогда руководствоваться тем, что сама жизнь покажет, практика.
Пётр Кузьмич хорошо понял Чихаева, но с секретарём райкома, Иваном Ивановичем, всё-таки посоветовался и приехал в колхоз вполне довольный.
Вскоре он созвал заседание правления совместно с активом колхоза и пригласил Сидора Фомича принять участие в этом важном совещании.
Об организации овощеводства мне пришлось сделать доклад довольно обстоятельный. Дело для колхоза — новое, требующее точных расчётов, учёта затраты трудодней, внедрения механизации и т. д. Слушали все внимательно. При обсуждении никто не возражал, а лишь уточняли, выясняли, вносили свои соображения. Только Сидор Фомич сказал так: