— Оно, конечно, хорошо. Слов нет — дело сурьёзное. Только чеснок — штука то-онкая. Его же требуется с осени закладывать, накрывать сухим сыпцом, посадить точно вовремя. Хлопотная штука! У нас в колхозе и на пяти гектарах овощей хромота идёт, а тут будет пятьдесят. Может, подождать бы? Такое моё соображение.
— До коих пор ждать? — перебил Евсеич. Они всегда спорят друг с другом, но никогда не порывают дружеских отношений.
— Ну, годик-другой: пока укрепится укрупнённый колхоз.
— А укреплять-то чем будешь? Палочкой-поджидалочкой?
— Отказать в таком предложении, — подал голос и Терентий Петрович.
После прений высказался Пётр Кузьмич.
— Три задачи решаются в этом вопросе, — сказал он: — обеспечение колхозников овощами, снижение цен на рынке, увеличение денежного дохода колхоза. Думаю, что общее собрание утвердит проект, предложенный докладчиком. — Длинно он говорить не умел и перешёл прямо к делу: — Сенокос у нас закончен, поэтому за ольшаником можно поднимать пласт, обработать его в пару, а с осени приступать к закладке чеснока и другим подготовительным работам. Овощную бригаду надо укомплектовать из колхозников, знающих это дело. Вношу предложение — создать два огородных звена; звеньевыми назначить следующих товарищей: члена правления Федору Карповну Васину и Сидора Фомича Кожина — мастера по огородничеству. Если Сидор Фомич сумел у себя, то в колхозе ему никак невозможно дать плохой урожай. Придётся, конечно, отвечать теперь и за общее дело, а не только за самого себя. Какие будут суждения?
— А как будет обстоять дело с коромыслом? — намекнул Терентий Петрович. — Насчёт базарных дел как? С тех самых кувшинов так и идёт по народу поговорка: «Кто — на работу, а кто — с коромыслом».
— Пусть он сам скажет, — ответил Пётр Кузьмич. — По-моему, Фомич справится…
— У него свой огород — золотая левада. Некогда будет работать на колхозном огороде, — сказал кто-то из угла.
А Сидор Фомич молчал. Крепко задумался он, очень крепко.
— Ну, как же решил? — спросил Пётр Кузьмич.
— Дайте хоть немного подумать, — проговорил вполголоса Фомич.
— Сколько времени тебе на думки отпустить? — спросил Евсеич, перебирая пальцами клинышек бородки и усмехаясь.
Но Сидор Фомич не заметил иронии Евсеича и искренне ответил, глядя ему прямо в лицо:
— Ну, хоть бы… с недельку подумать надо.
Наступило молчание. Пётр Кузьмич смотрел на Сидора Фомича внимательно, будто проник ему в душу и видел, что там у него творится внутри. В тишине слышно было, как тикают торопливые часы-ходики, которым ожидать не полагается — они идут и идут.
Сидор Фомич вздохнул.
В этом молчании послышался голос Терентия Петровича:
— Позвольте слово!
Терентий Петрович на собраниях говорил редко, больше подавал реплики, но после совещания передовиков уже иногда и выступал. Многие обернулись в его сторону, но, по малости роста, его не было видно, поэтому послышалось сразу несколько голосов:
— Выходи, Петрович, наперёд!
— Давай на вид становись!
Терентий Петрович вышел к столу и тихонько, спокойно начал:
— Так, товарищи. Сидору Фомичу мы внесли предложение. Хорошо. А он собирается подумать с недельку. Выходит, если каждому из нас над таким делом думать по недельке, то получится развал колхозного строительства, а не путь к коммунизму. Точно говорю. — Сидор Фомич поднял голову и внимательно посмотрел на оратора. Они встретились глазами, и Терентий Петрович чуть-чуть повысил голос: — Помнишь разговор на сенокосе, Фомич? Помнишь! Ты что тогда сказал? Ты сказал, что тебе, дескать, при социализме жить хорошо. Ладно. Это правильно. А что ты сказал ещё? — Терентий Петрович вдруг заговорил баском, подражая Сидору Фомичу: «Мне коммунизм не к спеху. Мне и при социализме неплохо». Спорили мы с тобой? Спорили, подтверждаю. А что после того спора? «Поду-умаю!» — говоришь. Ладно, думай. Но только я скажу ещё. Значит, тебе твоя усадьба дороже всего на свете. Ты одной ногой — в колхозе, а другой — на своём луке да чесноке. Одна рука — в колхозе, а другая — на базаре. Вот какой вывод я тебе делаю.
Тут Сидор Фомич встал и заявил прямо:
— Не иначе — ты выпил.
Терентий Петрович шагнул к нему и, подняв лицо вверх, сказал вежливенько и так же спокойно:
— Давай дыхну! — И, не дожидаясь согласия, дохнул открытым ртом на Фомича.
— Тверёзый! — удивился тот и сел.
— Да разве ж можно по такому вопросу пить! — отозвался Терентий Петрович. — Небось, думаешь: «По какой причине он говорит?» Я отвечу. Что ж, Фомич, слов нет, ты живёшь вроде честно. Ты и чуть больше минимума выработал, но… — Терентий Петрович поднял палец вверх, вскинул бородку и раздельно произнёс: — Но ты сейчас — тормоз движения на данном этапе. Эх! Фомич, Фомич! И не один ты. Через то самое я и выступаю, а то молчал бы. Собственник ты, Фомич! Если ты хочешь понимать жизнь, то это самое — не лучше воровства. Точно говорю. — Терентий Петрович немного помолчал и вдруг воскликнул: — Не может того быть, чтобы у тебя и душа чесноком пропахла! Все ж мы тебя знаем — трудовик. Ну что ты всю жизнь упираешься? Тебя — к хорошей жизни, а ты — обратно.
Сидор Фомич ещё раз встал, и в голосе его послышалась просительная нотка.
— Ну, Терентий Петрович! — Он махнул рукой и сел, опустив голову.
— Слышь, Терентий! — заговорил Евсеич. — Ты что, не видишь, что человек стронулся с места и без того? Должон понимать: это же не с глазу на глаз разговор, тут публика. — И в его словах прозвучало что-то тёплое.
— Ладно, я кончил, — неожиданно сказал Терентий Петрович и пошёл на своё место. А уже оттуда добавил: — Только ты подумай над моими словами. Вопрос сурьёзный, Сидор Фомич. Я тебе не для критики, я душевно сказал.
Пётр Кузьмич спросил у присутствующих:
— Ну как же? Дадим Сидору Фомичу подумать?
На этот вопрос никто не ответил, но Сидор Фомич отозвался сам. Он сначала повёл плечами, будто стряхивая какую-то тяжесть, поднял лицо к председателю и медленно с расстановкой сказал:
— Что ж… Два дня хватит. Послезавтра скажу.
Пётр Кузьмич улыбнулся и заразил всех — все улыбнулись. Дескать, сразу пять дней уступил… Только Сидор Фомич всё ж таки снова вздохнул. Он даже оглянулся на сидящих, но, не увидев в глазах людей ничего похожего на злобу, потрогал усы и, кажется, улыбнулся тоже. А может быть, мне просто показалось.
С совещания мы шли вдвоём с Петром Кузьмичом. Шли некоторое время молча. Он заговорил первым.
— Я был неправ, Владимир Акимыч, — сказал, он, заключая вслух какую-то свою мысль.
— В чём?
— Можно и до Сидора Фомича дойти словом, но только надо уметь найти это слово. Вот Терентий Петрович нашёл. И Евсеич всегда находит. А я нет… Наверно, слово это должно быть точным и правдивым, как у Терентия Петровича, и душевным, как у Евсеича.
— Ты, Пётр Кузьмич, делом доходишь лучше слова.
— И всё-таки этого мало, — задумчиво проговорил он.
Мы попрощались.
«Найдёшь ты и слово! — думал я. — Не такой ты человек, чтобы не найти».
Один день
Ранним утром в деревне тихо. Птицы в это время ещё молчат. Звука тракторов ещё не слышно: они на техническом осмотре и заправке горючим после ночной смены. И такая тишина стоит, что кашлянет кто-то в километре, а слышно.
Накатанная дорога тянется ровными автоколеями посреди широкой улицы и кажется чисто подметённой. Грач-одиночка по-хозяйски идёт по дороге и что-то высматривает, изредка клюнет потерянное зёрнышко. Телёнок бредёт по улице и суётся к каждому предмету: о дерево почешет шею, о забор потрётся боком, у яруса строительных брёвен обнюхает торец сосны и лизнёт его, постоит немного и плетётся дальше. На грача он смотрит долго и внимательно, с каким-то не то недоумением, не то любопытством. А грач будто и не заметил потомка лучшей в колхозе коровы — прошёл мимо сосредоточенно и деловито; у раннего грача-разведчика хлопот много.
А больше никаких видимых признаков жизни на улице пока нет.
Ещё не сошёл с неба на западе серовато-мутноватый налёт, но зарево на востоке уже возвещает о близком восходе солнца. И всё живое молчит. Всё ждёт солнца, не нарушая тишины. Только разве петух на ферме спросонья прогорланит и захлебнётся, будто подавившись. Собратья отвечают ему нехотя и лениво: рассвело и без нас, дескать. И снова тихо, тихо.
Но вот груженная мешками семян автомашина выползла из-за угла зернохранилища, выбралась на дорогу, набрала скорость и засигналила телёнку. Тот повернул мордочку, стал попрочнее посреди дороги, наблюдая, что будет дальше. Конечно, машине дорогу он не уступил: видели, дескать, мы тебя на ферме — не удивительно! Пришлось шофёру аккуратно объехать упрямца.
— Лена! — послышался негромкий голос с фермы. — Шалапут опять ушёл. Не видела?
— Во-он! По дороге плетухает, — ответил второй женский голос.
Девушка в белом халатике показалась со двора и направилась к телёнку, беззлобно разговаривая с ним на ходу:
— Опять удрал, Шалапут?.. Ну иди, иди, горе моё!
И снова тишина. Зарево на востоке всё краснее и ярче. И жизнь становится живее и живее. С вёдрами прошла к колодцу женщина. Конюх потихоньку вывел на проводку жеребца-производителя; тот заржал голосисто и призывно, ему ответил голос молодой кобылицы. Тихой развалистой походкой прошёл во двор пожилой колхозник с кнутом в руках. Все движутся медленно, спросонья, а говор — несмелый, тихий. Только где-то вдали крикнул пастух, выгоняя коров на первые выпасы: «Куда пошла-а?!» — и щёлкнул кнутом, рассекая тишину.
Никто пока не спешит.
Но вот… лопнула тишина!
Застрекотал пронзительной пулемётной очередью пускач дизельного трактора, и звук его забарабанил по селу, несколько минут тормошил хаты, позвякивая в стёкла: и трещит, и трещит, и трещит. Так же сразу он умолк, а вслед за ним послышались сначала спокойные вздохи, а затем и ровный рокот дизель-мотора. Вот и ещё такой же пускач рассек воздух, и снова уже другой дизель заговорил баском на всё поле. Весёлым перебором ворвались в общий рокот колёсные тракторы ХТЗ.