День колхоза «Новая жизнь» начался. Ездовые заспешили во двор. Плотники застучали, запилили, и звуки топоров, застревая в общем потоке рокочущей волны, то терялись, то возникали снова. А весёлое весеннее солнце взошло и брызнуло на колхоз чуть тёплыми лучами.
Мне необходимо было провести этот день в бригаде Митрофана Андреевича Каткова. И я решил пораньше найти бригадира: днём трудно поймать его в поле на громадном массиве бригады в тысячу гектаров. Встретились мы в воротах бригадного двора.
— Доброе утро! — поздоровался он.
— Доброе утро!
— А я домой: на завтрак.
— Что так рано? Солнце встаёт, а уже и завтрак.
— У меня заправка такая: наряд — вечером, ранним утром — во двор, а потом — в поле, на весь день.
Мы договорились о плане наших поездок по полям. Вдруг, ни с того ни с сего, он взял меня за локоть, и спросил:
— А ну-ка, Владимир Акимыч, скажите: что есть блин?
— Блин? — удивился я.
— Да, блин. Не знаете? Блин — залог здоровья. Солнце, воздух, вода и… блин! — Он весело расхохотался. — Пошли ко мне, зоревой завтрак учиним. Попробуете, какие блины умеет сотворять моя хозяйка. Пошли, пошли!
Я пробовал отказаться, упирался. Но где там! Он стал против меня, взял за пуговицу ватника и молча улыбался шустрыми чёрными глазами. Не пойти было невозможно.
Мы зашагали рядом.
— Значит, залог здоровья? — переспросил я.
— Именно. Эх, сколько этих блинов поедается всем колхозом! Уму непостижимо. Есть у меня в бригаде Прокофий Иванович Филькин. Вы-то его знаете хорошо. Так вот он-то умеет едать блины. Отлично умеет. Пригласила его как-то тёща в гости: «Приходи, дескать, Проша». «С нашим, — говорит, — удовольствием, мамаша». Завела она добрую дежу теста и стала его кормить, Прокофия-то. Стал он есть. Только блин со сковороды, а он его — трубкой. Раз в сметану и — в рот, целиком! Раз! И — в рот. Раз! И — в рот. Она печёт, а он на лету поедает их. Раз! И — в рот. Раз! И — в рот. Дежа кончается — такая дежа, что пятерым хватило бы. Умаялась тёща. Испекла она последний блин, сбросила со сковороды и говорит: «Ух! Как и не пекла!» А Прокофий Иванович-то вытер пот рукавом и отвечает: «Эх-хе-хе! Как и не ел!»
Я рассмеялся. Митрофан Андреевич — тоже. Трудно поверить, что вот этому весёлому, не по летам моложавому человеку сорок два года, что он четыре раза ранен во время Отечественной войны, что на его плечах — тысяча гектаров земли и двести человек и что сейчас — разгар весеннего сева.
Мы подошли к дому Каткова. Это не просто хата, а четырёхкомнатный домик, крытый железом, с аккуратным палисадничком. Из трубы тянулся лёгкий дымок. А когда взошли на крыльцо, то запахло и блинами.
— Фрося! — приветливо крикнул хозяин, входя в комнату. — Вдвоём пришли завтракать.
— Пожалуйте, — ответила она. — Мне хоть ещё двое. Хватит.
Помыли руки и уселись за стол. Катков шутил:
— Не знаю, как оно там по медицине, но если я с утра упакую дюжину блинков в полный диаметр сковороды да закантую поясом, то целый день — хоть бы что. Правильно, Фрося?
Ефросинья Алексеевна, наливая блин на вторую сковороду, ответила:
— Хвастаешь! Больше семи блинов не съедаешь.
— Ну, уж и нельзя лишнего прибавить.
Ефросинья Алексеевна улыбнулась и положила горячий блин на чистое полотенце, разостланное на столе.
Запах подрумяненного круглого и пышного блина захватил всю комнату. Ну и запах! Недаром же вся улица пахнет блинами там, где их пекут. Опустишь такой блин в миску со сметаной, положишь его в рот, а он так и дышит во рту! Вот уж, действительно, настоящие блины, какие не каждому доводилось есть.
Шипела сковорода. Потрескивало в печке. Хозяйка стояла к нам в пол-оборота, опершись на чаплик. Голова её повязана голубенькой, с цветочками косынкой; лицо уже покрыл лёгкий весенний загар. Она первая прервала молчание:
— Я ведь, Владимир Акимыч, насилу приучила его питаться. — Она указала на мужа. — Бывало, вскочит чуть свет, схватит кусок хлеба за пазуху и бежит. Теперь наладился. Вы ему не верьте, когда он о себе говорит. Я-то его знаю. Пришёл вот завтракать, будто только и день у него начался, а сам на рассвете уже и в тракторный отряд на мотоцикле съездил, и на ферме побывал, и наряд проверил…
— Уважаемая Ефросинья Алексеевна! — шутливо-строго обратился к ней Митрофан Андреевич. — Не переходите на личности: аппетит понижается.
Позавтракали мы отлично. Я поблагодарил хозяйку.
— Мне-то куда сегодня? — спросила она у мужа.
Митрофан Андреевич схватился за голову обеими руками и воскликнул:
— Прорыв! Развал бригады! Гроб дисциплине! Своей жене забыл наряд дать. Подскажи, пожалуйста, сама. Не на огороды ли? Точно: туда.
Жена улыбалась спокойной улыбкой.
Мы вышли. На крыльцо медленно поднялся нам навстречу отец бригадира, Андрей Петрович. Волосы у него совсем белые, как молоко, бородка подстрижена аккуратно, лопаточкой, а волосы — в кружок. Сразу видно — опрятный старик. Без малого девяносто лет имеет он за плечами, но видит и слышит ещё хорошо и не может не работать.
— Здравствуйте, Андрей Петрович!
— Здравствуй, детка! (Всех, кому меньше шестидесяти, он называет «детка».) А я вот, утречком-то, в огороде покопался. Я люблю — утром. — Он присел на лавочку. — Всё торопитесь. Весна… Хорошо — весна. Торопиться надо. Только вот не пойму одного: зачем перекрёстный сев? Для какой радости два раза по одной пашне ездить вдоль и поперёк: туда — полнормы семян, сюда — полнормы? Ну ладно, пущай урожай выше на полтора центнера, но узкорядный-то так же даёт, как и перекрёстный. Вот и делали бы узкорядные сеялки, а не гоняли тракторы вдоль и поперёк. А то, вишь ты, — обратился он к сыну, — в одном месте не начинал сеять — теряешь половину урожая, а в другом — взад-вперёд, вдоль-поперёк, вдоль-поперёк! А гасу-то, гасу сколько попалят!.. Сколько раз я тебе, Митроха, говорил: «Брось ты эту затею! Не может быть того, чтобы наука гоняла тракторы туды-сюды». Узкорядные надо! Один раз сеять по одному месту.
— План есть на перекрёстный сев, папаша. План надо выполнять.
— «План, план»… Заладили, как сороки на суку. Ты, Митроха, смотри за этим — на то ты и партейный. Значит, если план подходящий для колхоза и государства, то делай, а если не подходящий — плюнь! Аль напиши им туда. — Дед махнул рукой вверх, туда, куда, по его мнению, следовало писать. — Право слово, верно говорю, — обратился он уже ко мне. — Мне — и то доходит, а вы должны душой болеть… Ишь ты! Вдоль-поперёк, вдоль-поперёк!
— Андрей Петрович, — сказал я, — пока нет узкорядных сеялок, надо сеять перекрёстно… Урожай надо повышать.
Он, задумавшись, смотрел в пол и сразу же согласился:
— Пожалуй, так. А насчёт узкорядных — напишите туда… Блинков-то поели? — по-стариковски перешёл он вдруг на другую тему.
— Сыты, папаша.
— Блинки — это хорошо. После них человек делается прочный, тугой. Ходит себе день-деньской, до самого вечера… Ну идите. Торопитесь, неугомонные, торопитесь. — И он, покряхтывая, направился в хату, но в дверях повернулся к нам и сказал: — Митроха! Денька через два, а может и завтра, дождик должон быть. Налегни на сев-то.
— Вот тебе на! Глянуть на барометр, — забеспокоился Митрофан Андреевич. Он ушёл в хату, и тут же вернулся. — Да, давление падает.
— Ты на свою машинку смотри не смотри, а на днях дождю быть, — сказал Андрей Петрович.
— Как же это вы, Андрей Петрович, узнаёте об изменении погоды? — спросил я.
— Э-э, детка! Давно уж я живу-то. По всем приметам узнаю. Ласточка идёт низом, значит — мошка летит низом. Это раз. — Он загнул костлявый палец. — Курица обирается носиком, перо мажет жиром. Это два. — Он загнул ещё один палец. — У курицы, значит, шишка такая над хвостом имеется, жировая… Свинья тоже чует, тело у неё зудит, чешется она, солому в зубах таскает. Животная, она чувствует. И человек чувствует. Только иной замечает, а иному — наплевать… И в сон ни с того ни с сего клонит, и, если по старости, кости ноют, и волос на голове не такой делается, а спина — того…
Андрей Петрович загнул уже несколько пальцев, а Митрофан Андреевич нетерпеливо посматривал на меня и будто говорил глазами: «Разошёлся папаша, а времени у нас нет». Однако вслух он, обращаясь ко мне, заметил:
— Точно узнаёт папаша! Живой барометр.
— И лебеда тоже вот хорошая примета, — продолжал загибать пальцы Андрей Петрович. — Как снизу листочков слёзки пойдут, так и смотри другие приметы. Если все приметы сходятся, то уж хочешь не хочешь, а дождю быть… Примет этих много, детка. Много. — И он ушёл в сени, так и не разогнув пальцев, будто ещё и ещё вспоминал приметы и собирался фиксировать их на пальцах. Из сеней всё ещё слышался голос старика: — Дым примерно низом стелется, в трубу плохо тянет — тоже к дождику. Солнышко в тучи садится — жди мокрости. Много примет. Много. И всё правильные.
Мы сошли с крыльца.
— Теперь минут на десять завернем во двор. Могут оказаться отставшие, надо их подтолкнуть, — сказал Митрофан Андреевич и ускорил шаг.
— Громадный опыт у папаши, — продолжал он на ходу. — Интересно, почему учёные метеорологи не дадут научных объяснений народным приметам? Люди тысячи лет примечали: не можем же мы выбросить эти наблюдения.
— Практически мы их и не выбрасываем, но объяснить, конечно, надо бы метеорологам, — согласился я.
Войдя в ворота бригадного двора, мы увидели двух колхозников. Один из них, Витя-гармонист, осматривал колесо, а второй, тот самый Прокофий Иванович, запрягал лошадей. Митрофан Андреевич как-то сразу помрачнел и направился прямо к ним.
— До десяти стоять будете? — спросил он строго.
Витя-гармонист — с пышным чубом, в клетчатой кепке, заброшенной на затылок так, что, казалось, вот-вот она упадёт, — ухватил рукой обод колеса брички и потряс его.
— Обратите внимание, Митрофан Андреевич: рассохлось. Разваливается. Виляет по дороге восьмёркой. Не колесо, а вальс «Разбитая жизнь». Не по моей вине задержался — ищу колесо.