— А почему допустил до этого? Ты ездовой. Разве раньше не видел, что колесо надо перешиновать? Тебе что: няньку на бричку надо? — Митрофан Андреевич засыпал Витьку вопросами так, что тот не сумел ничего ответить и стоял, вытаращив свои большие голубые глаза, будто недоумевал и собирался сказать: «А ведь и правда — я виноват! Как же это я так?» Но он ничего не сказал в оправдание, а только привёл кепку в надлежащее положение и спросил:
— Ну, а сегодня-то как же?
— Сегодня получишь штраф в один трудодень за халатное отношение к колхозному имуществу. Третий раз уже тебе замечаю, теперь придётся штрафовать. Колесо возьмёшь новое. Отправишься немедленно в поле. Завезёшь в кузницу старое колесо… Эх ты!.. «Разбитая жизнь»!
— Ну, во-от! Скорей уж и штраф. Безо всякого подходу… Я человек старательный, а ко мне без всякого убеждения. Возражаю.
— Уже третий случай с тобой. Хватит! Убеждал, убеждал, а ты теперь и с колесом допустил. То постромку потерял, то на «Разбитой жизни» ездишь.
Витя немного подумал и сказал:
— Исправлюсь. Клянусь инструментом! — И он постучал по ящику с баяном, который стоял в передке брички.
Митрофан Андреевич посмотрел на баян, потом на Витьку, брови его вздрогнули, в глазах появилась чуть заметная улыбка.
— Клянёшься? — спросил он.
— Не повторяю. Сказал твёрдо. — Витя ткнул себя большим пальцем в грудь.
— Ладно. Но только в последний раз. И кроме того, — музыка музыкой, но среди бела дня не баловать, а работать.
— Днём настроения быть не может.
— Что ж ты, играешь только ночью?
— Да, вечером или ночью. «Каприччио» разучиваю.
— И как оно?
— Получается.
— Вот с колесом только не получается.
— Проза, — возразил Витька и закинул ногу на ногу, опершись на бричку.
— Да ты что на одной ноге стал? Или думаешь до обеда стоять? Я с тобой уже пять минут потерял.
— Я что? Я ничего. Вы же сами музыкальный разговор затеяли.
— На́ ключ от сарая! Бери колесо.
— Момент! Один момент, и Витька будет в поле.
— Ну куда побежал? (Витя с разбега остановился и обернулся к нам.) Наряд возьми в кузницу. Колесо не примут без него.
— Не учёл. Есть, наряд взять в кузницу.
Митрофан Андреевич развернул блокнот, положил его на грядушку брички и быстро написал наряд. Он подал листок блокнота Витьке, и тот ринулся в сарай, выкатил новое колесо, действительно моментально заменил старое и выехал со двора, снова забросив кепку на затылок.
— Ох, Витька, Витька! Горе мне с тобой, — вполголоса сказал бригадир, глядя ему вслед. — Парень окончил семилетку, а места не найдёт. В сельскохозяйственную школу отказался наотрез, в техникум ни под каким видом не хочет, а зарубил одно: в музыкальное училище. — Он помолчал. — Наверно, надо правлением хлопотать да определять его по музыкальной линии… Всё равно уйдёт сам. Ну, этот с большим талантом, у него балалайка, и та плачет… А все остальные тоже уходят. Как только окончил семилетку, так и до свидания: поминай, как звали! Из всего колхоза один Петя Федотов агрономом будет, а другие — кто куда. Даже обидно: семилетка в колхозе, а по сельскому хозяйству не учат. Только и знаний дают, как фасоль прорастает. С детства отбивают интерес от поля: выходит парень из семилетки и ни бельмеса не соображает ни в полеводстве, ни в животноводстве, ни в технике сельского хозяйства. — Митрофан Андреевич с досадой стукнул блокнотом о ладонь и заключил: — Честное слово, напишу в Цека партии по этому вопросу. — Вдруг он спохватился и глянул на ручные часы. — Уже больше десяти минут торчим здесь, а он всё запрягает, — и кивком головы указал на Прокофия Ивановича.
Прокофий Иванович — мешковатый на первый взгляд, тучный мужчина лет пятидесяти, с круглым красным выбритым лицом — медленно обходил вокруг брички. Он неуклюже перестанавливал мощные ноги и ощупывал колёса, постромки, поправлял хомуты, трогал вожжи. Всё как будто бы было в порядке, но он снова принимался просматривать, ощупывать, что-то всё-таки прилаживать и поминутно каким-то полусонным голосом говорил:
— От ты, ёлки тебе зелёные!
— Что он медлит? — спросил я потихоньку у Митрофана Андреевича.
— Ему стронуться с места труднее всего на свете.
— А вы пошевелите его построже…
— Этого нельзя. Я его отлично знаю: растревожь с утра, так целый день будет мучиться. Но уж если начнёт работать, то… В общем, сами увидите.
Однако Катков не выдержал и двух — трёх минут и обратился к нему:
— Прокофий Иванович! Что у вас там?
— Хомут, — многозначительно ответил тот.
— Что — хомут?
— Не видишь: с Великана хомут.
— Великан захромал.
— Знаю — захромал… От ты, ёлки тебе…
— Ну?
— Что — ну? Другого коня дал конюх заместо моего. Сам знаешь.
— Так что ж тут такого? И поезжайте.
— А?
— Поезжайте, говорю, быстрее: спешить надо. Потник под хомут вчера подшили, подогнали хорошо. — При этом Митрофан Андреевич потрогал хомут, сунул под него ладонь. — Хорошо сидит хомут. Не задерживайтесь.
— От ты, ёлки зелены! У меня лошади не парные, а я сломя голову скачи. Надо всё проверить, приладить и… этого… Великана посмотреть. Ты посмотри сам. Может, лечить надо, а я уеду и не узнаю. А потом ты же и скажешь: «Прокофий, мол, такой-сякой». — Говорил он всё это будто нехотя, с расстановками, без жестов и, казалось, обдумывал каждое слово.
Наконец терпение бригадира иссякло.
— Да до каких же пор стоять-то будешь?
— Великана посмотри, — всё так же невозмутимо отозвался Прокофий Иванович.
— Тьфу! — плюнул Митрофан Андреевич и, отвернувшись в сторону, сказал: — Веди Великана! Я и без тебя его смотрел и знаю, что с ним.
— А то при мне посмотри. Лошадь, ёлки зелены, любит хозяина… А я, ёлки зелены, должен целый день думать, что с моей лошадью. — При этом он, казалось, пытался сойти с места, но это далось ему нелегко.
— Да веди же лошадь! — слегка повысил голос Митрофан Андреевич.
— Что ж ты сердишься? Тут без никакого сердца. Лошадь за мной закреплена, я на ей пять лет работаю. Как это так: сел — и уехал? Лошадь, она, ёлки зелёные… как бы, например, к человеку приставлена.
— Прокофий Иванович! Ей-богу, не выдержу! — воскликнул Митрофан Андреевич.
После этих слов Прокофий будто и чаще зашевелил ногами, но зато шажки его стали мельче, и никакого ускорения не получилось — одна видимость. Наконец он вывел прихрамывающего Великана. Митрофан Андреевич поднял больную ногу лошади, зажал её меж колен и заговорил сдерживаясь:
— Плоское копыто. Намяла под стрелкой, ковать надо на войлок.
— Вот и я так думаю. Правильно.
— Подкуём завтра утром.
— Кто?
— Кузнец, конечно.
— А кто поведёт?
— Конюх.
— Не-е! Я сам. Пиши наряд. Завтра чуть свет сам поведу в кузницу.
— Ох! — вздохнул бригадир. Он написал наряд и вручил его Прокофию Ивановичу. — Ну теперь-то всё?
— Всё, — утвердительно ответил тот. Он аккуратно сложил наряд вчетверо, положил в полинялую кепку, надвинул её прочно и полез в бричку. Наконец тронул лошадей, но они, чуя характер ездового, тоже не спешили. И уже через десяток метров Прокофий Иванович остановил их: — Тпру! Елки тебе зелёные!
Теперь он сдвинул кепку легонько на лоб, почесал затылок. Оглянулся на нас. Посмотрел на лошадей. Потом снова в нашу сторону и… продолжал стоять, пока не увидел мальчика у ворот.
— Пашка-а! — крикнул он.
— А-а?
— Иди-ка!
Мальчик подбежал и спросил:
— Чего вам, дядя Прокофий?
— Подай-ка сумку с продухцией. Вон она лежит. Заторопился — забыл.
Паша подал объемистую сумку, а Прокофий Иванович тронулся наконец с места.
— Как уж это начнут торопить, как начнут, обязательно, ёлки тебе зелёные, забудешь чего-нибудь… Но-о! Заснули-и! — Он слегка взмахнул кнутом, который у него был только для видимости (лошадей он никогда не бил), и выехал за ворота.
Громкоговоритель отбивал поверку времени. Митрофан Андреевич заторопился.
— Семь, — сказал он. — Задержались немного. — Он быстро выкатил мотоцикл из сарая и сразу повеселел. — Вот машина незаменимая — ИЖ-49. Три подарка нам от советской власти в последние годы: самоходный комбайн, мотоцикл ИЖ-49 и… автомашина «Москвич». — Последнее слово он произнёс с лёгким вздохом.
Никаких средств передвижения Митрофан Андреевич не хочет знать, кроме мотоцикла (хотя на «Москвич» уже собирает деньжата). Он не просто ценит мотоцикл как машину — он его любит. Вообще, Катков к машинам неравнодушен. Зная эту его слабость, я прислонил ладонь к рёбрам охлаждения мотора — он был горячим — и подумал: «Э-э! Да он и правда полполя объездил ещё до солнца».
— А заводить будем полчаса? — пошутил я.
— Он у меня и холодный заводится, как часы. — В словах его послышались ревнивые нотки.
Митрофан Андреевич слегка — совсем маленечко — надавил педаль стартера, не прикасаясь руками к мотоциклу, и мотор заработал так, будто только и ждал хозяина: тихо похлопывая и слегка вздрагивая.
Я сел на заднее сиденье, и мы помчались в поле. Но около зернохранилища нам замахали руками, закричали, требуя остановки. Сильнее всех кричала Настя Бокова:
— Стой! Подожди! Митрофан Андрееви-ич! Сто-ой! — Она стояла в кузове автомашины и махала платком.
Мы завернули к зернохранилищу.
— Что у вас тут? — спросил Митрофан Андреевич.
— Не тут, а там, — указала рукой Настя в поле. Она — сильная, раскрасневшаяся от возбуждения — была, видно, не в себе.
— Что — там?
— Беда, Митрофан Андреевич…
Отец Насти убит в боях во время Отечественной войны, мать вскоре после этого умерла, а Настя осталась десяти лет сиротой. Взял её к себе тогда Прокофий Иванович Филькин, который после ранения остался «по чистой»; воспитывал, как мог: брал ежедневно с собой в поле, ещё девчонку научил работать косой, топором, управлять лошадьми, а к семнадцати годам Настя уже умела делать любую мужскую работу. Теперь ей уже двадцать лет, и она живёт в своей собственной хате, что осталась от семьи. Но Прокофия Ивановича любит, как родного отца. Колхоз для неё — родной дом, но вот только не любит Настя женской работы, не любит полоть тяпкой, сажать овощи, вязать снопы; во время сенокоса она косит наравне с мужчинами, во время сева и уборки грузит зерно, иногда подменяет Прокофия Ивановича, когда тому надо отлучиться, и работает на его лошадях. (Кроме неё, он никому не доверяет своих лошадей, а из колхоза отлучается лишь в самых исключительных случаях.) Вообще-то Настя собирается быть шофёром. Сейчас она работает грузчиком на автомашине и ещё с рассветом начала развозить семена по тракторным сеялкам.