Наталья долго говорила об Остапчуке. Таких, как он, мало. Видно, трудная была у него жизнь. И теперь ему не легко. Чуткий, с большим сердцем. У него есть мечта, романтика. А сколько таких, что живут изо дня в день, ползком… Не все его понимают, а она — она поняла сразу и поехала бы с ним на остров Диксон, в Нарьян-Мар…
Мария, до этого грустная и молчаливая, вдруг рассмеялась.
— Почему в Нарьян-Мар? Что ты выдумываешь?
Потом стала звать в кино. Привезли новую картину. Наталья горько улыбнулась: какое кино? Кончились её радости. После долгих уговоров она всё-таки пошла. Картина была весёлая, вокруг все смеялись. Наталья думала: хорошо смотреть на счастливых людей. И у Остапчука было счастливое лицо, когда он крикнул: «Едут, едут!..»
Была весна. Ожидание и тревога сжимали сердце. Девушке с обветренным лицом, всегда открытым солнцу, с потрескавшимися губами, шероховатыми, огрубелыми пальцами казалось, что вот пришло к ней большое чувство — любовь. Только ей не судьба… Что ж, она будет ему самым преданным другом. Пройдут годы, годы. И никто не будет знать, что всю жизнь она его любила. И презирала Данилевского и всех похожих на него.
4
На ночной поезд Данилевский опоздал. Видно, задержал ужин и длинный разговор с директором.
Остапчук об этом не знал. Когда он вернулся из тракторной бригады, Данилевского уже не было.
— Полчаса назад уехал, — сетовал директор. — Очень жалел, что не попрощался с вами.
Остапчук промолчал. Он не жалел.
Директор потирал руки и возбуждённо говорил:
— В основном, говорит, доволен. Есть, говорит, значительные сдвиги, однако успокаиваться ещё рано…
— Так и сказал? — хмуро спросил Остапчук.
— Так и сказал, — почти с гордостью подтвердил директор.
Остапчука не оставляло тяжёлое чувство горечи, стыда, досады. «Ни слова от души, — думал он. — Бездушно-казённое удовлетворение (в основном!) и такое же бездушно-казённое поучение: рано успокаиваться… Как будто может прийти такой день, когда успокаиваться будет не рано…»
— Да-а, — потирая руки, с завистливой ноткой в голосе протянул директор. — Действительно умеет. Его хотели к нам послать. Потом в Васильевку. Вынырнул… Теперь Пётр Миронович и сам говорит: «Хорошо, что Данилевский упросил меня. Нужен. Умеет. Без него иной раз как без рук…»
Остапчук крепко сжал губы. Ему хотелось крикнуть: «Да замолчи ты!» Не сказав ни слова, он ушёл к себе, развернул план уборочных работ, но думал о чём-то другом.
Вдруг, как свежий побег сквозь засохшую почву, пробилась мысль: Тоня, Вовка приезжают. И Данилевский с его круглыми словами и плавными жестами растаял, как туман над стоячей водой.
Через два дня позвонил начальник областного управления сельского хозяйства Гавриленко:
— Что там у вас произошло с Данилевским?
«Начальство уже информировано», — усмехнулся Остапчук и сухо ответил:
— Ничего особенного. Поругались немножко… Столько дел и забот набежало за эти дни, что позавчерашние разговоры уже мало его волновали.
— Поругались? — Слышно было, как Гавриленко хмыкнул. — Если на пользу дела, так это хорошо.
— Серьёзный спор всегда на пользу, — сказал Остапчук. — Беда только, что мы не любим ссориться там, где нужно и когда нужно. Сглаживаем острые углы.
— Знаю, тебе пальца в рот не клади, — прогудел Гавриленко. — Какие же есть претензии, жалобы?
— На кого?
— О Данилевском говорю.
Остапчук пожал плечами.
— Никаких жалоб. — И быстро жёстким голосом прибавил: — Но больше его не присылайте.
— А что?.. Выгонишь?
— Нет, — тихо и спокойно ответил Остапчук. — Я его убью.
— Ха-ха-ха… — послышалось в трубке, и что-то затрещало, защёлкало. Разговор прервался. Остапчук, довольный, положил трубку.
Но через минуту снова раздался звонок.
Начальник всё ещё смеялся. Настроение у него, как видно, было хорошее. Дела идут недурно, есть значительные сдвиги. В выходной день поймал вот этакую щуку… Остапчук читал, как по нотам. Но сегодня в громком, уверенном голосе Гавриленко, даже в его смехе звучали какие-то необычные интонации.
— Убью, говоришь. Сердитый, брат, из тебя агроном… А как там обработка? Сроки, сроки… Вот что меня беспокоит. Надо было бы тебя послушать.
«Эге, видно, на заседании бюро вчерашними цифрами дело не ограничилось», — догадался Остапчук.
— Обрабатываем тракторами, — скупо сказал он. — Освобожусь немного — приеду. Или сейчас вызовете?
— Кхе-кхе… — закряхтел начальник. Потом сказал: — Я сам приеду, посмотрю, как дело идёт.
Остапчук усмехнулся: «Боишься вызывать в горячие дни… Наука идёт на пользу».
С самого утра не давала покоя мысль. Надо ещё раз съездить к Ковде. Там молодой агроном. Необходимо самому на поле проверить, как произведено прореживание в гнёздах, как выправлены смещённые квадраты. Иначе невозможна будет механизированная культивация в двух направлениях — вдоль и поперёк. А ведь в этом же весь смысл нового способа сева, которого добивались с таким напряжением сил и нервов.
Из конторы МТС Остапчук вырвался только в одиннадцать часов. Директор хотел подвезти его на машине, но позвонили из райкома, и машина помчалась в противоположную сторону. Остапчук был рад: тут близко, приятнее прокатиться на двуколке.
И вот он уже с вожжами в руках, а рядом сидит Вовка, крепко держится за отцовский пиджак и глазами, светящимися любопытством и восторгом, оглядывает всё кругом.
Неказистая серая лошадёнка рысцой бежит прямой и длинной улицей, которая стремительно вырывается в поле.
Остапчук смотрит — сады отцвели, весна, которую он видел и не видел, доживала последние дни, вступала в ветреное, обожжённое солнцем лето.
Выехали за село. Вовка замер — перед ним раскинулся степной простор. Из-под ног лошади поднялся столбик пыли и, кружась, побежал впереди.
И опять Остапчуку подумалось, что сегодняшний день, как и все его прошедшие дни, под встречными течениями разнообразных дел и забот завихрился, рванулся вверх и бежит широким шляхом, как этот вот смерч, мимоходом сметая пыль, а иной раз сухой прошлогодний листок, завалявшийся на дороге.
Перевод с украинскогоА. ОСТРОВСКОГО.
Ю. НагибинСЛЕЗАЙ, ПРИЕХАЛИ…
Около восьми часов утра в пустынной приемной Замостьевского райкома партии сидел пожилой человек с бурым от зимнего загара, худым, морщинистым лицом. На нем был черный, побелевший в проймах нагольный полушубок, ватные штаны и валенки в самодельных галошах из автомобильной покрышки. За поясом — старым солдатским ремнем — торчал кнут с новым кленовым кнутовищем. Человек сидел в кресле, на самом краешке, упершись руками в колени, рядом с ним, на полу, лежали старая шапка-ушанка и большие брезентовые рукавицы.
Повстречайся такой человек во фронтовой обстановке, можно было бы безошибочно сказать, что это ездовой; впрочем, такова и была гражданская профессия Сергея Даниловича Марушкина, ездового Замостьевского райкома.
Кроме ездового, в приемной за столом, уставленным телефонами, сидела молодая женщина в кокетливой шелковой кофточке и больших валенках — помощница секретаря Марина Петровна. Она что-то быстро писала, уронив на бумагу густую прядь волос. Ездовой не раз с тоской взглядывал на помощницу, видимо, желая о чем-то спросить, но не решаясь оторвать ее от работы. Наконец он не выдержал:
— А не скажешь ли, Марина, что это я нынче ни свет, ни заря понадобился?
— Агроном с Москвы прибыл, в колхоз повезете.
— Агроном — это хорошо! — одобрил ездовой.
Марина подняла голову, как-то разом утратив интерес к тому занятию, которому только что самозабвенно предавалась.
— Девчонка, от горшка два вершка! Видать, только институт кончила.
— Ну, это ты зря, Марина! — строго сказал ездовой. — Знаешь поговорку: мал золотник, да дорог… Куда же мне ее везть?
— Не знаю, мне не докладывают, — отрезала Марина.
Ездовой вздохнул и отвернулся к окну. На дворе медленно расцеживалась ночная мгла, переходя в сумеречное, пепельное утро. Как будто без зари, без солнечного восхода, рождался из ночи хмурый февральский денек. Но, проглянув привычным взглядом даль меж городских построек, ездовой увидел, что над черной полоской леса мглистое небо чуть тронуто желтизной, будто мазнули кисточкой.
Он еще подвинулся к окну и увидел двор и свою лошадь, впряженную в розвальни. Ладный меринок с гладким, сытым крупом, в колечках влажной шерсти пытался ухватить зубами обросшую ледком стойку крыльца.
— Балуй, чтоб тебя!.. — любовно выругался ездовой, как-то не сообразив, что меринок не может его услышать, зато отлично слышит Марина.
Его дубленое лицо стало цветом в медь; искоса, одним глазом глянул он в сторону помощницы, но Марина, по счастью, вышла из приемной.
В глубине двора стояла облипшая снегом райкомовская «Победа» с сопревшим брезентовым верхом.
«Значит, со станции агронома на «Победе» доставили, — подумал ездовой. — Ну, а в колхоз-то после вчерашнего снегопада разве на ней проедешь? Дудки! Тут четырехногого вездехода подавай!.. А куда, интересно, ее направят? Скорей всего к петровцам, им без специалиста зарез… А может, в «Богатырь»? Ихний председатель давеча шумел насчет агронома… — По привычке пожилых одиноких людей ездовой не заметил, как стал размышлять вслух. — В Стрельникове и Двориках тоже агронома ждут… Ей-то, конечно, в «Богатырь» интересней. Там и клуб и житуха поважней…»
— Только председатель — ой-ой! При нем не разгуляешься! — произнесла за его спиной Марина.
— А у тебя одни гулянки в голове, — через плечо бросил ездовой.
Марина не успела ответить. Дверь, ведущая в кабинет, распахнулась и показался секретарь райкома Окунчиков в сопровождении маленькой девушки в городской шубке с серым барашковым воротником и такой же шапочке. Из-под шапочки на лоб и на круглые румяные щеки выбивались тонкие светлые волосы. В руке она держала чемодан с привязанной к ручке авоськой, набитой какой-то снедью.