Мне шумно зааплодировали.
В перерыв Варя Кивачева встретила меня в буфете, усадила в угол за столик, заказала две бутылки фруктовой воды, пачку печенья и принялась рассказывать, как давно их колхоз добивается от области агронома, но агрономы, как видно, «народ дефицитный, на вес золота».
К нашему столику подошел приземистый мужчина с густыми картинными усами.
— Скрепляете, так сказать, союз труда и науки. Доброе дело. Только не тот сорт горючего выбрали… Он принес две бутылки пива и подсел к нам.
— Андрей Егорыч Усов, — познакомила меня Варя. — Бригадир из соседнего колхоза. Мы с ним второй год соревнуемся.
— Верно, — подтвердил Усов. — И опасная соперница, скажу вам. Все бегала, опыт перенимала, «покажи да расскажи, Андрей Егорыч», а в этом году раз-раз — и в дамки. По озимой пшенице выше всех по району взвилась. Смела. Мне уж проходу не стало: «Усов на пенсию собрался». Ну, погоди, молодица, новый год, он свое покажет.
— Непременно покажет. Я, Андрей Егорыч, урожай по пшенице думаю еще поднять пудов на тридцать. Будете со мной соревноваться?
— Посчитаем, посмотрим, — уклончиво ответил Усов. — Ты лучше об урожае гречихи подумай. Скучная у вас картина получается.
— Это верно, — согласилась Варя. — Не везет нам с гречихой.
Она налила пива в стаканы, чокнулась и пристально поглядела мне в лицо.
— А вы… вы по-серьезному в колхоз решили? Не передумаете?
— А вы как считаете?
— Я ведь это к тому… Слово-то с трибуны, оно легко идет, как по маслу. Все же у вас город, культурная обстановка…
— Теперь уж никак невозможно вспять идти, — Андрей Егорович пригладил усы. — Вспрыснуто… Навек закреплено.
В институте, узнав из газет о моем критическом выступлении на совещании, были немало удивлены. Пальчиков пригласил меня к себе в кабинет.
— Я абсолютно с вами согласен, товарищ Черкашина. Все, что вы сказали, — святая правда. — Он погладил газету и поднял на меня свое благообразное лицо. — Но, понимаете, вы сделали не то ударение, не тот акцент… На таком совещании, как вчера, надо было рассказать о целях нашего института, о наших планах, так сказать, заинтересовать людей, привлечь их внимание. Вы же, как видно, недостаточно продумали свое выступление.
— Простите, Аркадий Сергеевич, говорила, как думала.
На другой день я подала Пальчикову заявление с просьбой отпустить меня в колхоз. Весть об этом распространилась среди сотрудников с необыкновенной быстротой. На фоне довольно ровной и безмятежной жизни института даже это небольшое событие выглядело сенсацией.
— Позвольте, — заметил Пальчиков, прочтя мое заявление, — а книга, что вы начали писать с мужем? Если бы Николай Григорьевич был жив, разве он позволил бы вам покинуть институт?
Я напомнила Пальчикову, что вот уже три года я занимаюсь чем угодно, но только не книгой.
— А потом… Вы же сами были не большим поклонником нашей работы.
— Я, конечно, критиковал. В ней много неудачного, спорного. Но надо работать, работать…
На утро новая весть разнеслась по институту. Еще четыре человека подали заявление о переходе в колхозы: Репинский, Поспелов и супруги Кручинины. Последние более всех поразили сослуживцев. Пожилые (каждому из супругов было за сорок), они уже имели взрослых детей и работали в институте с первых дней его существования.
— Это что же делается, товарищ Черкашина? — вновь заговорил со мной расстроенный Пальчиков. — Мало того, что вы сами уходите, да еще других подбиваете. Так у меня весь институт на травку пожелает, на лоно природы.
Я поклялась, что ни с кем не говорила ни слова.
— Понимаете, в какое вы меня положение ставите? Вы только что выступили с критикой руководства… и вдруг уходите. У людей может создаться впечатление, что я выживаю вас, травлю.
— Но я ж по доброй воле заявление подала. Об этом все знают…
— Все это так… Но понимаете… слухи, кривотолки. — Пальчиков вдруг вышел из себя и потряс руками. — И вообще я категорически возражаю. Сейчас же буду писать в министерство и надеюсь, что меня там поддержат!
Но было уже поздно. Еще через два дня в газетах появилась заметка о том, что в Институте зернового хозяйства началось движение за переход специалистов сельского хозяйства на низовую работу. В числе инициаторов упоминалось и мое имя.
Через три недели я уже была в колхозе имени Пушкина. Председатель Ефим Шарапов встретил меня радушно, познакомил с бригадирами, с хозяйством.
Варя Кивачева договорилась со своими стариками, и те охотно пустили меня в пустующую комнату.
Отец Вари, Никита Дмитриевич Кивачев, был крепкий, осанистый старик, с сивой густой бородой и крупным носом.
— Чего ради, гражданочка, в село-то подались? — строго спросил меня Никита. — С начальством что ли на службе не поладили?
— Да нет, — рассмеялась я. — Просто охота в колхозе поработать.
— А-а, — неопределенно отозвался старик. — Охота, говорят, пуще неволи. Ну, что ж, выручайте Варвару мою. Она вас тут ждет не дождется…
— А что такое? — спросила я.
Никита Дмитриевич рассказал, что их колхоз получил от района задание почти втрое расширить посевы гречихи и значительно повысить ее урожайность.
Когда об этом зашел разговор на правлении колхоза, то многие бригадиры очень сдержанно отнеслись к такому заданию, а вот его не в меру ретивая и горячая дочка сама напросилась, чтобы большую часть посевов гречихи закрепили за ее бригадой. «Хочу, — говорит, — чтобы в колхозе вдоволь гречневой каши было».
— Так это же похвально, Никита Дмитриевич. Радоваться за дочку нужно, — сказала я старику.
— Опасаюсь, Петровна, — старик пошевелил мохнатыми бровями, — как бы пустоцветом Варькино слово не обернулось… Стыда не оберешься.
— Почему же пустоцветом?
— Тут дело такое. Вот рожь, скажем, или пшеницу умеют у нас в колхозе выращивать, любят их, заботятся, а гречиха, вроде падчерицы, — заброшенная культура, на последнем счету в колхозе. Ни сноровки до нее у людей, ни умения. Ну и урожай, конечно, курам на смех. А Варька возьми да и сболтни на собрании: «Сниму с каждого гектара по двести пудов». Это же ни в какие ворота не лезет!
Я не нашлась, что возразить Никите Дмитриевичу: действительно, урожайность гречихи по области в последние годы была очень низкой.
Переговорила об этом с председателем колхоза. Он также заметил, что обещание Кивачевой о двухсотпудовом урожае несерьезно.
Через несколько дней Варя вернулась с курсов.
Никита Дмитриевич спросил, чему она там научилась и что думает теперь насчет гречихи.
— Вот тут и гадай, как к этой культуре подступиться, — призналась Варя. — Я на курсах и агрономов пытала и в книгах рылась — и никакого ответа. Выходит, что сей гречиху, трудись, старайся, а высокого урожая не жди.
Никита Дмитриевич посмотрел на грустное, осунувшееся лицо дочери.
— Я же говорил, лишку ты хватила, Варюша. Пока не поздно откажись от своего обещания.
— Что ты, батя, — растерялась Варя. — Я же Усову вызов на соревнование послала.
— Этого еще не хватало, — Никита Дмитриевич с досадой покачал головой. — Придется, видно, поломать…
И вдруг я ощутила на себе настойчивый, вопрошающий взгляд Вари, точно от меня всецело зависела судьба урожая.
— Да что она, заколдованная, эта гречиха? Так уж и сделать ничего нельзя?
Я сказала, что способы получения хороших урожаев гречихи агрономам, конечно, известны: умелый выбор участка, внесение удобрений, правильный уход за посевами, но все же по двести пудов с гектара вырастить пока никому не удавалось.
— Вот-вот, — уныло согласился Никита Дмитриевич. — Закон природы. Его, видно, не перейдешь. Перед ним и наука шапку ломит.
— Хорош наставник — наука. Люди в беде, а она голоса не подает, — запальчиво сказала Варя, кинув на меня недовольный взгляд. — Завтра к Андрею Егорычу поеду.
— Это еще зачем? — удивился Никита Дмитриевич.
— Мы же соревнуемся с ними? Может, что и подскажет.
— Да чем он тебе поможет, Андрей Егорыч? Тут вот и пообразованнее его люди, — старик кивнул в мою сторону, — и то ничего поделать не могут.
— Что же теперь, так и сидеть сложа руки? — с досадой сказала Варя.
С тяжелым сердцем я вернулась к себе в комнату. Я понимала, как разочаровали Варю мои слова. Но что я могла ей посоветовать?..
Невольно взгляд мой остановился на чемодане, в котором я хранила свои бумаги.
Зажгла лампу, раскрыла чемодан и поспешно принялась перебирать книги, старые журналы, тетради с выписками и заметками.
Вот, наконец, и она, наша давняя работа: «Новый способ сева гречихи».
Мы выезжали в совхозы, вели наблюдения, ставили опыты. Но книга осталась незаконченной: после смерти Николая меня загрузили новыми заданиями.
Долго я читала отдельные перепечатанные главы, рукописные заметки. В них затрагивался тот самый вопрос, который сейчас так остро волновал Варю Кивачеву. Я прочла материалы несколько раз, и меня бросило в жар. Я возбужденно заходила по комнате.
А что если рассказать о нашей работе Варе, председателю, всем колхозникам и предложить план действия? Они, конечно, согласятся: это же их кровное, насущное дело. «Согласятся ли?» — уняла я свои разгоряченные мысли, вспомнила, как сдержанно отнесся к этой работе директор института Пальчиков, как он советовал дать ей отлежаться, не спешить с выводами. «Имею ли я право толкать колхозников на риск, если мне и самой не все еще ясно?».
Я долго вглядывалась в портрет Николая, висевший над моей кроватью. Как мне не хватало сейчас его твердого слова, доброго совета.
«А что если поехать в институт, поговорить со старыми друзьями, может быть, даже и с самим Пальчиковым, объяснить им, какое положение сейчас в колхозе?»
В комнату осторожно заглянула Варя.
— Не спите, Надежда Петровна? — вполголоса спросила она. — И у меня сна ни в одном глазу нет. Лежу и все думаю, думаю.
Варя присела ко мне на кровать.