— Мы хотим приготовить повесть поскорее и вам помочь и потому отдали рукопись на внешнюю редактуру. А вы тем временем подумайте над тем, что я говорил.
Что такое внешняя редактура, я тогда, разумеется, не знал, с советами Панферова согласился и отбыл в свой Калинин окрыленным. Сделав что смог, вернулся в Москву знакомиться со своим внешним редактором. То, что тот сделал с моей рукописью, ввергло меня в гнев и трепет — она вся оказалась исчерканной, ни одной целой главы. Местами из нее вылетели куски, и, наоборот, по полям свисали жирные подтеки со вставками… Ну нет, с этим я, понятно, не мог согласиться. И я написал Панферову записку, где сообщал, что свинья, забравшись в огород, не могла бы сделать там больших опустошений, чем этот внешний редактор. Оставил пакет и забрал рукопись под мышку. Бледный молодой человек в больших очках, столь дружелюбно меня некогда встретивший, охладил мой гнев, резонно заявив, что рукопись в работе и без ведома редактора он отдать ее не может. Ведь я же журналист и должен это понимать. Он тут же позвонил Панферову и доложил, что вот тут рядом бушует автор.
— Федор Иванович просит вас заехать к нему домой, — сообщил он, положив трубку на рычажки, и на бумажке написал адрес Панферова.
Уже на пути, листая в автобусе рукопись, я убедился, что внешний редактор не такой уж хищный и кровожадный зверь, каким он поначалу мне показался. Со многими его рекомендациями нельзя было не согласиться. Да и стилистическая правка, в общем-то, была толковая. Перед Панферовым я предстал успокоившимся и притихшим. Они с женой — немолодой уже женщиной, с хорошим простым лицом — пили чай. Она налила стакан и мне, будто старому знакомому, заглянувшему на огонек
— Вам это не крепко? А то Федор Иванович у нас любит крепкий, круто завариваем.
Никогда в жизни не видел я, чтобы чай пили с таким вкусом и смаком, как за этим столом. Панферов пил стакан за стаканом, откусывая зубами от куска сахара. На коленях у него лежало развернутое полотенце. Он время от времени отирал им с лица пот и обмахивал шею. О рукописи не было сказано ни слова. Только когда чаепитие было закончено, он, вставая, сказал:
— Да, говорят, вы там в редакции разбушевались. Зря. Я вам дал очень хорошего внешнего редактора. Он уже несколько моих первопечатных, — и тут он назвал фамилии авторов, удачно дебютировавших в «Октябре» в последние годы, — вот всех их в путь благословил. Все его благодарили. Чутье и вкус — дай господи!… Только у меня правило — ничего авторам не навязывать. Все, что он у вас там сделал, — примите как совет, чего жаль — восстановите, что не нравится — вычеркнете… Только быстро. У нас вы через номер идете…
Простились мы уже как старые знакомые, и уехал я с чувством большой благодарности к Панферову, который становился для меня вроде бы крестным отцом. И вот теперь эта телеграмма. Нет, нет, черт возьми, не зря я здесь поработал. Выполз-таки мой герой в люди…
Как бы хотелось очередным самолетом, который, кажется, послезавтра уходит на Москву, вылететь туда, к семье — к жене, к детям, о которых я почему-то много думаю все последние дни. О процессе, честно говоря, не хочется даже думать. Но что делать — я надолго, очень надолго привязан к нему.
17. Прогнозы Ярослава Галана
В последнее время я как-то очень подружился с украинским писателем Ярославом Галаном. Несмотря на свою хмурую внешность и замкнутость, он оказался, как я уже говорил, человеком необычайно интересным, с обширными знаниями, острым, аналитическим умом. Получивший образование в Краковском, а потом в Венском университетах, он свободно говорит по-русски, по-украински, по-польски, по-немецки, знает французский и понимает английский языки. Это позволяет ему общаться со всей нашей вавилонской башней, минуя, так сказать, языковый барьер. Поэтому все происходящее он видит зорче нас, а главное, точнее. И это дает ему возможность делать выводы, порой забегая далеко вперед событий.
Мы часто бродим с ним теперь по парку Фабера, обсуждая виденное, слышанное, и я всегда поражаюсь его дальновидности. Признаюсь, сначала фултоновское выступление Черчилля я принял как досадное, но не слишком важное событие: просто старый честолюбец, оказавшийся вне премьерского кресла, соскучившись по газетной шумихе, всегда бурлившей вокруг него, решил напомнить о себе и брякнул эту речонку, густо наперченную столь обычным для него антисоветизмом. Создали в честь него в пресс-кемпе коктейль «Сэр Уинни» — ну и ладно, и хватит с него.
— Вы ошибаетесь, — возразил Галан, когда я поделился с ним своими мыслями. — Черчилль не только экстравагантный старик, любящий рекламу. После смерти Рузвельта — это виднейший лидер западного мира. Он все точно и заранее рассчитал — и университетскую трибуну в Америке, и время, когда, напуганный своими неудачами в Восточной Европе, капиталистический мир ищет себе лидера и ждет сигналов к действию… От этого выступления идут очень широкие круги. Протрубила труба магистра ордена империалистических крестоносцев. И все Отряды черных рыцарей, явные и давние, пришли в движение.
Он оказался прав, Ярослав Галан. Это мы увидели прежде всего по поведению подсудимых. Прочитав через спины своих адвокатов речь сэра Уинстона, они сразу воспрянули духом. То, на что надеялся в последние дни войны, сидя в своем бункере, Гитлер, то, о чем он мечтал, перед тем как пустить себе пулю в лоб, кажется теперь совершившимся: Черчилль скликает силы для похода на Советы, недавние союзники готовы передраться между собой. А когда собаки грызутся, кошка может спокойно влезть на забор и занять безопасную позицию.
— Ну а на процессе это не отразится? Как вы полагаете, будет он доведен до конца?
— Как вам сказать, — задумчиво ответил Галан, и его большая лобастая голова наклоняется вперед, будто он хочет кого-то или что-то забоднуть. — Пока, как видите, не отразилось, а в дальнейшем… Кто знает? Вы заметили, как защита переменила тактику? Раньше она старалась скомпрометировать свидетелей обвинения, как это было с Паулюсом, опровергнуть показания, документы, а теперь старается тянуть, только тянуть, любыми средствами, тянуть как можно дольше. Вот Штаммер, например, одолел суд просьбами продлить каникулы до трех недель. А этот вызов десятков свидетелей, живущих в разных странах, на котором настаивает адвокат Риббентропа!
— И все же на ходе процесса это пока не отразилось.
— Да, пока… А вот на положении в зонах, оккупированных западными союзниками, отразилось. И очень существенно. Пока вы пили сливовицу и боровичку в Чехословакии, я немного попутешествовал по Баварии… Тревожно, весьма тревожно.
И он принялся рассказывать, что вокруг Мюнхена, в маленьких городках, да и тут, в Нюрнберге, собираются силы украинских националистов — бандеровцы, мельниковцы, жовтоблакитники. Остатки разбитых власовских частей. По лагерям, где размещены люди из восточноевропейских стран, своевременно не вернувшиеся домой, рыщут американские вербовщики, агитаторы. Сулят им деньги, морочат головы: не возвращайтесь домой, там вас ждут преследования, оставайтесь в свободном западном мире, где для вас будут хорошие условия, лучшая работа… Так прямо откровенно и говорят.
— А для чего? Для каких целей? Ясно, что не из филантропии американцы собираются подкармливать разных украинских, белорусских, прибалтийских подонков, воевавших против своей Родины в эсэсовских частях.
У Ярослава Галана — львовского коммуниста, не раз побывавшего в тюрьмах польской дефензивы, — неспокойно на душе. Пользуясь своим опытом подпольщика, он бесстрашно заходит в эти зарождающиеся контрреволюционные организации, посещает католические мессы и отлично информирован. Его тревога за будущее имеет серьезные основания.
Во всех этих организациях, по словам Галана, царят дикие нравы. Ярослав рассказал, как вскоре после войны погиб закарпатский епископ Феофан — интереснейший и честнейший человек, с которым я познакомился еще в дни войны в старинном Мукачевском монастыре. Тогда он только что вернулся из поездки по Советскому Союзy и начал печатать в закарпатских газетах серию очерков «Путешествие в страну чудес». Это был широко мыслящий человек, доказывавший, что коммунизм развивает в современном обществе идеи раннего, или, как он выражался, «чистого» христианства. В очерках своих рассказывал о мире тружеников без эксплуатации и эксплуататоров и говорил, что Иисус Христос, с гневом изгнавший когда-то торгующих из храма своего и возгласивший, что легче верблюду проникнуть через игольное ушко, чем богатому попасть в царствие небесное, сейчас, в середине двадцатого века, аплодировал бы русским большевикам…
Теперь Галан рассказал мне о конце этого человека. О страшном конце. Однажды в своей корреспонденции епископ Феофан нашел чистый лист бумаги, на котором был изображен трезубец. Он знал, разумеется, что это предупреждение боевой организации бандеровцев. Но не обратил на него внимания или неосмотрительно положился на «волю божью». А через несколько дней Феофана нашли в келье мертвым. Его умертвили зверским образом, какой украинские националисты применяли против своих врагов. Бандиты незаметно проникли в монастырь, пробрались в келью епископа, заткнули ему рот кляпом и, наложив на голову обруч из провода с заткнутой под провод палкой, начали эту палку вращать. Вращали медленно, садистски наблюдая муки жертвы до того момента, пока череп епископа не треснул.
— Теперь эту сволочь подкармливают, снабжают деньгами и вооружают американцы, — сказал Галан. — Я думаю разоблачить все это в книге… Сейчас собираю материал.
— И не боитесь с ними общаться? Судьба Феофана не напугала вас?
— Я считаю своим долгом сорвать все романтические одежды с этого отребья, переметнувшегося сейчас из-под крыла Гитлера под крылышко Трумэна [8].
Да, он, конечно, прав, этот коммунист-подпольщик. Что-то очень нехорошее затевается в западном мире, и в частности в Баварии — на родине нацистского движения — и в особенности тут, в Нюрнберге — колыбели этого движения, а ныне — месте стоянки 1-й американской дивизии, командование которой несомненно потакает сплачиванию различных антисоветских сил.