Смертью оглядывали пустые шкафчики и гадали, сколько людей сегодня ночью умрет от ерунды, настоящей ерунды – дизентерии, диареи, холеры, – лишь потому, что перестали поступать деньги. Он был очень вежливый, Смерть, обязательно находил время поговорить с медиками на передовой. Я рада, что он обо мне помнит – теперь, когда настал мой час.
Чарли с ответной улыбкой крепко сжал старческую руку.
– Порой я – последняя любезность. Познакомиться с вами для меня огромная честь.
Они еще немного поговорили, глядя на заходящее солнце.
На обратном пути в Тампу, в гостиницу, Чарли остановился на красный свет светофора, и дорогу перед машиной перешла группка из пяти человек: мужчины и женщины, из одежды – одни вьетнамки, в руках пакеты с покупками.
«Шоссе, – гласила вывеска чуть дальше по дороге, – содержится на средства нудистов».
В магазинчике, где Чарли купил бутылку воды, у двери терпеливо ждала женщина в жемчугах и больше ни в чем – ждала, пока улыбающийся продавец принесет ей халат, дабы она не волновала других покупателей.
Глава 80
В прекрасном необъятном краю…
…в краю закона и свободы…
В Вашингтоне, округ Колумбия, вестница Голода стукнула кулаком по клаксону машины и с неожиданным для профессионала прямодушием рыкнула:
– Идиотская кольцевая! Ну почему, мать вашу, она не может доставить меня куда надо…
В лесу на склонах Южной Каролины вестница Войны подняла повыше мобильный телефон и сказала:
– Я думала, покрытие тут будет получше.
– Для наших целей, мэм, хорошее покрытие ни к чему.
– Но вы ведете дела…
– Из кабинетов. Здесь мы только тренируемся.
– Ага. Тогда понятно…
– Наши клиенты рассчитывают на охрану высочайшего уровня.
– Конечно-конечно. А вот скажите, базуки предоставляют они – или вы?
– Такая вспышка не…
– …мы не можем взять ответственность за…
– …вирулентность зашкаливает…
– Пора ВОЗу пошевелить задницей!
– Главный вопрос, конечно, о риске для населения, и я считаю…
Атланта, Джорджия. Вестник Чумы проводит здесь столько времени, что подумывает о покупке жилья. Он сворачивает оригами – великолепного лебедя – из верхнего листика отчета и оставляет его на столе. А спор продолжается.
В окружении розовых и бежевых домов неподалеку от центра Тампы взлетает в небо высотка: наверху логотип, в окнах зеркальные стекла. В объятиях вестника Смерти рыдает женщина, которая всю жизнь продавала медицинские страховки.
– Черт-черт-черт-мать-их-черт! К чертовой бабушке, я думала, это оплатят, думала – оплатят, а мне отказали, говорят – его страховка не покрывает, не покрывает, а я столько для них сделала, как можно, мы уже все распродали, все распродали…
В календаре у Чарли значилась встреча с десятилетним мальчиком, Чарли приехал в больницу и подарил мальчику плюшевого динозавра, поскольку малыш любил такие игрушки, но тут в календаре возникло еще имя матери, Смерть вручил динозавра и ей, чтобы она вместе с сыном поиграла в парк юрского периода – пока есть время.
В Мексиканском заливе старец на яхте ждал шторма.
– Тут, может, и не Эльдорадо, – смеялся старик, – а все ж океан! И волны есть, и небеса, и шторм!
Чарли потягивал бурбон и дивился крупным черным венам, выпиравшим у старика на руках: до чего хрупкие, проколешь – и лопнут. Старик кашлял – эмфизема или что похуже, – но шорты его бодро хлопали по высоким угловатым коленям, а скудные остатки волос браво реяли на ветру, так что никакая эмфизема была старику не помеха.
– Я видел Смерть не раз, – хохотнул он в ответ на вежливый интерес Чарли. – Как-то я встретил его в центре шторма, верхом на плоту из китового уса, Смерть плыл неторопливо, будто ничто его не тревожит, ничто на всем белом свете. Цветом Смерть был, как утопленник, а глаза – тусклые, рыбьи, мир вокруг нас бушевал и крутился, но мы потолковали, и Смерть сказал, что однажды он меня найдет, в другой раз. Говорят, на днях с юга прилетит большой ураган, а я никогда не мечтал помереть в своей кровати!
Старик вновь рассмеялся, в радостном предвкушении потер руки – тощие, опутанные венами, точно веревками, – и вскинул глаза на небо, поторапливая тучи.
Еще встреча: странная, совершенно для Чарли неожиданная.
Он приехал на окраину Орландо, хотя в действительности окраину этого города определить было трудно; Орландо расползался в разные стороны, вдоль шоссе вырастали все новые и новые микрорайоны, очередное ответвление от автострады вело мимо стриженых лужаек с несгибаемой травой, мимо изогнутых прудиков со стоячей водой, где днем крокодилы отдыхали от жары, а в сумерках превращались в плавучие бревна и подмигивали собачникам. Небольшой район с собственной баскетбольной площадкой, близнецами-крылечками и подъездными дорожками на две машины, с одинаковыми домами, с американским флагом перед каждой дверью и с опущенным красным флажком на почтовом ящике. Чарли попробовал отыскать здесь, среди похожих друг на друга безымянных улочек номер двадцать две тысячи триста девятнадцать – и немедленно заблудился. Когда же дом был найден, Чарли оказался там не первым.
Бетонную дорожку заполняли коробки. На белом бордюре ждал диван. В грузовик, уже и так полный вещей, запихивали обеденный стол. В кресле-качалке восседал мужчина, а со всех сторон соседи поглядывали из-за жалюзи и причитали – какая жалость; некоторые выносили холодный лимонад и спрашивали, чем помочь, выясняли, что нечем, и неловко топтались рядом.
Нарядная дама, вся в бежевом, угостила мужчину в кресле-качалке лаймовым пирогом – шедевральным, вкуснейшим, из лайма, который вырос у дамы в саду; мужчина проглотил лакомство, точно во сне, даже кислая начинка не сумела расшевелить беднягу. Дама ласково пропела:
– Все будет хорошо, дружочек, я искренне в это верю, – и, вынув тарелку у него из рук, тяжело побрела в дом, пока кожа не обгорела.
Чарли припарковал машину у обочины, в нескольких метрах от самого большого грузовика, отметил про себя, что никто здесь у обочины не паркуется: каждая машина аккуратно пристроена на аккуратной подъездной дорожке у аккуратного одноэтажного домика белого цвета. Чарли вылез в липкую, предгрозовую флоридскую жару в ту самую минуту, когда последнюю коробку сунули в грузовик, захлопнули дверь, и последний рабочий в синих шортах и пятнистом буром жилете забрался на пассажирское сиденье, оставив на бетонке мужчину, кресло-качалку, одинокий коричневый чемодан – и больше ничего.
Чарли шел, в грузовиках заводили моторы, и люди из кабин с любопытством поглядывали вниз, на Чарли. Они тронулись, а Чарли замер перед креслом-качалкой и произнес:
– Э-э…
Мужчина и бровью не повел. Возраст его определить было трудно. Слабый загар – спасибо солнцезащитному крему – придавал коже устойчивый розовый оттенок и говорил о происхождении из тех краев, где дождь привычнее солнца. Морщинки у глаз и вокруг рта намекали на ход времени. Огромные ладони полностью обхватывали ручки кресла. Чуть заметная седина трогала виски – пожалуй, преждевременно – и терялась на солнечно-каштановом фоне. Могучие кустистые брови нависали над большими голубыми глазами. Мужчина сидел совершенно неподвижно, лишь нижняя челюсть ходила вправо-влево, взад-вперед, – и смотрел в никуда.
Чарли кашлянул, попробовал еще.
– Мистер Робинсон?
Мужчина не шевельнулся. Его белая рубашка на спине и под руками обильно пропиталась потом. Ниже светлых льняных брюк ярко зеленели кроссовки с грязной истертой подошвой. Правый мизинец украшало серебряное кольцо, нос был искривлен – однажды его сломали во время футбольного матча и неудачно вправили, – а под нижней губой, точно Большой каньон, темнела ямка.
– Мистер Робинсон?
Он медленно поднял глаза и поглядел на Чарли, не видя, словно вестник Смерти был и не человеком вовсе, а лишь тенью, загораживающей обзор.
– Мистер Робинсон, меня зовут Чарли, я… я…
Слова, простые и знакомые, где-то застряли.
Мужчина щурился от яркого солнца, ждал, неподвижно застыв в кресле-качалке.
– Я вестник Смерти.
Долгое молчание.
Робинсон медленно втянул губы, будто решил попробовать их на вкус, – челюсть ходила вправо-влево, взад-вперед, – потом посмотрел в сторону и спросил:
– Что, пора?
– Нет, мистер Робинсон, я… Начальник присылает меня иногда в качестве последней любезности, а иногда в качестве предостережения, меня отправили… Это ваш дом?
Глядя в никуда, мужчина покачал головой.
– Нет, сэр.
– Его…
– Забрали. Долги. Все ушло. И жена. Она – раньше, несколько лет назад, но тоже из-за денег.
Прозаичность этих слов, простая констатация факта ввергла Чарли в молчание.
– Я… очень вам сочувствую.
– К тому давно шло, – пожал плечами мужчина. – В один прекрасный миг наконец прозреваешь, все вранье отпадает, да только ничего уж не изменишь.
– Вы… Где вы будете жить?
Робинсон вновь вскинул голову и теперь, кажется, увидел Чарли ясно, разглядел его одежду, лицо, позу. Наконец уточнил:
– Вы вестник Смерти?
– Да.
– Вы опоздали. Надо было приходить раньше судебного исполнителя.
– Исполнитель еще не… это не… – На язык просились банальные слова утешения.
Чарли спиной ощущал взгляды соседей, они наблюдали, спрашивали себя, что им делать, что можно сделать, что безопасно сделать, взвешивали так и эдак. Чарли проглотил слова утешения и сказал совсем другое:
– Мне велели вас подвезти.
– Подвезти?
– Да. Мой начальник… любит делать людям подарки. Это… это входит в… Да, раньше мне таких поручений не давали, но вот теперь… Знаете, я еду в Нью-Йорк. По дороге еще будут остановки, однако…
– Издеваетесь? – Мягко, негромко, огромные ладони на ручках кресла.
Эта мягкость напоминала неспешный бег волка, выслеживающего добычу в заснеженной пустыне.
– Нет. Я… Я очень сочувствую вашему положению.
Молчание. Обычно молчание не напрягало Чарли; те, к кому он приходил, уяснив цель его визита, говорили либо все, либо ничего; оба ответа Чарли устраивали. Это же молчание… Полуденный зной, от которого печет глаза; запах болота; испанский мох, длинной бородой стекающий с деревьев… По внутренней стороне руки вдруг потекла струйка пота. Чарли смотрел на Робинсона и гадал, почему тот не шевельнется, не заговорит, не заорет, не врежет вестнику кулаком. Чарли с любопытством ждал, как все обернется, и с удивлением понимал, что его устроит любой вариант.