Туристы.
Они толпятся у монумента Вашингтона, разглядывают скульптуры в непромокаемых плащах – скульптуры павших в корейской войне. Кружат по каменному мемориалу, посвященному героям Второй мировой; смотрят дальше, дальше, в сторону великолепных музеев Смитсоновского института.
– Видал? – провозгласил Робинсон, глядя в неподвижный пруд. – Америка борется за демократию.
Чарли закусил губу, и Робинсон вскинулся:
– Что? Что не так?
Действительно ли Америка борется за демократию?
(Давным-давно Война стоял на Омаха-Бич под свистящими пулями и хохотал, уперев руки в бока, а вокруг падали люди, и вода бурлила красным от крови. «Черт возьми! – воскликнул он, когда над северной Францией раскрылся последний парашют, когда танки покатили по распластанным телам смельчаков и трусов, павших в песках. – Вы послушайте, какая музыка!»)
Музей американских индейцев.
Чарли вручает маленькую резную фигурку женщине, которая ждет снаружи. Фигурка изображает морского льва. Женщина прижимает подарок к груди, смотрит огромными испуганными глазами и шепчет:
– Заходишь внутрь, и мой народ будто и не умирал.
Нищий, которого прогнали из центра вашингтонские стражи порядка: подобные личности не должны марать тамошних улиц. Нищий крепко держит чашку с чаем, словно боится ее упустить. Чай – угощение от Чарли.
– Я хотел пойти в контрактники, – шелестит нищий. – А там сказали, что у них уже полный набор.
Чарли купил чай потому, что бедолага замерз, а чай был горячим. Этого человека нет в списке Чарли.
Сотрудница Конгресса бежит трусцой вдоль реки. Останавливается, и Чарли отдает ей аудиокнигу – будет что послушать на следующей пробежке. Над головой ревут истребители, патрулируют столичное небо. Женщина принимает подарок, придвигается ближе и тихонько говорит:
– Это я. Я разрешила. Я дала команду.
Ничего не объясняет, надевает наушники и бежит дальше.
Тако на плавучей платформе у берега. На блюде – гора еды, чуть ли не с фут высотой. Чарли и Робинсон осиливают, сколько могут – чипсы и авокадо, колбасу и фрикадельки, мягкий расплавленный сыр и помидоры, – потом капитулируют и отдают остальное на съеденье команде веселых футболистов с подругами.
На выходе Чарли замечает знакомую фигуру, выбирающуюся из машины вместе с двумя женщинами и мужчиной. Темные прямые волосы, идеально сидящий костюм…
Поздороваться? Однако Патрик занят, никого вокруг не замечает, и Чарли без малейших угрызений совести проходит мимо.
– О боже, ты в Вашингтоне, я в Вашингтоне, давай-ка мы с тобой…
Вестница Войны бережно поставила на стол три высоких запотевших бокала с пивом и просияла белозубой улыбкой.
– Бомбежки, разумеется. Американцы нынче вторжений не любят; переживают, зайчики – вдруг кто-то из своих пулю схлопочет, – поэтому бомбят сверху, так точней и безопасней – для тех, кто в небе, а не на земле! Только сам знаешь, как оно устроено: бомбы, бомбы, бомбы, лишь несколько координат, расплывчатая точка-мишень на карте, и бабах! Дело сделано. Проклятое руководство.
Марион отхлебнула пива, со смехом облизала белую пену, осевшую на верхней губе, и глянула на Робинсона.
– Так вы, значит, путешествуете с Чарли?
– Да. В Нью-Йорк.
– Смерть уже встречали?
– Нет, мэм.
– Встретите. Чарли просто так людей не подвозит – а может, и подвозит, – но если уж ему кто и отдал такое распоряжение, то это Смерть, а значит, Смерть идет следом. Он за вами явится, когда настанет время, уж не волнуйтесь.
– Я не волнуюсь, мэм.
– Молодец! Вот это сила духа! К чему страшиться неизбежного? За нас, ребята, за нас!
Все трое осушили бокалы.
Позже, сидя у реки, в непривычной тишине после бесконечной дороги, Робинсон начал:
– Прости, что я на тебя наорал, когда ты назвал себя лишь посланником. Прости за то… за то, что я тогда наплел. Мол, пурга все это.
– Не переживай.
– Твоя работа. Сволочная работа. Кажется, я понял. Вроде бы понял то, что ты говорил про жизнь. Как по мне… шут его знает, все эти куклуксклановцы, дети, рыдающие старухи… и дорога, чертова дорога, долгая-долгая, я уже не соображаю, куда она ведет, я только думаю… прости, дружище, я скажу, как есть… я все думаю – кем надо быть, чтобы выдерживать такое?
Чарли долго молчал. По другую сторону реки садились и взлетали самолеты; рядом проехала парочка на роликах; какой-то старик облокотился о памятник верховному судье и стал вспоминать, куда подевались ключи от дома.
Наконец Чарли заговорил:
– Я ездил в Мексику… – Он умолк. Начал вновь. – Тебе можно рассказывать? Ну, ты умеешь хранить тайны? Можно доверить тебе эту историю?
Конечно, подтвердил Робинсон. Расскажи. Я хочу понять. Хочу разобраться.
Не знаю, сумею ли я ответить. Вечный вопрос, что такое Смерть, мне задают его постоянно… но для меня, для меня самого… Однажды меня послали в Мексику.
Глава 92
Однажды…
…в таких делах важна деликатность, сродни врачебной, никто не любит обсуждать интимные подробности своей жизни, но раз уж ты спросил…
Однажды вестника Смерти послали в Тихуану вручить бутылочку кленового сиропа журналистке, которая писала о криминале. Это было давно, еще до Нигерии, до крыс, людей и воронок в пыли, но уже после ледника. Намного позже ледника, господи, ледник остался в далеком прошлом, да и вообще, неужели тот человек, который узрел бледную фигуру на фоне беззакатного неба, был Чарли? Да нет, вряд ли. Совсем не Чарли.
Ладно, не в том дело…
Чарли поставил бутылку кленового сиропа на стол перед журналисткой, и она в ужасе посмотрела сперва на Чарли, затем на бутылку.
– Уже? Но у меня еще столько дел!
Он пробормотал стандартное утешение – иногда предостережение, иногда последняя любезность, ла-ла-ла…
Однако журналистка оборвала Чарли на полуслове и потащила за рукав к самой длинной стене редакции. Там в дешевых пластиковых рамках, отполированных до металлического блеска, висели сотни газет, посвященных важным и страшным темам, – выпуски за три последних года. На каждой первой полосе присутствовало два снимка: внизу – какая-нибудь женщина, чьи огромные круглые груди лезли прямо в фотоаппарат, а подпись под ними призывала познакомиться с [шаловливой/кокетливой/соблазнительной/прелестной/божественной/стыдливой/робкой/пылкой/чувственной] [Марией/Хуаной/Маргаритой/Габриелой/Розой/Алисой/Иоландой/и пр.]
и выше, во всю страницу, – мертвые тела.
Тела в грузовиках, распахнутые мертвые глаза смотрят на зрителя. Тела, швыряемые в яму по три сразу; яма высвечена ослепительно-белой вспышкой фотоаппарата. Тела, которые несут полицейские в синих рубашках; тела в морге; тела, брошенные у обочины; тела на полу магазина; тела с отсеченными конечностями, окровавленные торсы сфотографированы в цвете, пусть все видят.
– Думаете, вы – предостережение? – яростно выдохнула журналистка. – Да вся моя жизнь – предостережение, каждое мое утро! Знаете, сколько раз я видела Смерть?
(Правильный ответ – пять, но Чарли он неизвестен. Первый раз – на краю братской могилы, где были найдены одиннадцать пропавших учителей; второй – возле полицейского участка. В третий раз Смерть сидел позади горстки переселенцев, голодных и усталых, которые готовились идти на север через пустыню; в четвертый – Смерть помог маме журналистки войти в церковь, и в тот день маму разбил инсульт; в пятый раз Смерть шагал бок о бок с бандитами и вандалами, когда те с важным видом шествовали по центру дороги, а полицейские наблюдали, молчаливые и испуганные, и журналистка тогда подивилась самоуверенности головорезов, которые считали себя хозяевами города и маршировали с Госпожою ночи в своих рядах, – подивилась и сфотографировала Смерть, но снимок вышел смазанным, и журналистка потом все гадала, неужели белесые глаза вечного существа разглядела она одна.)
Сейчас она ругала вестника Смерти, отчитывала его, будто учитель в школе, требовала объяснить, чем он думает и как можно быть таким тупицей, а Чарли стоял – голова опущена, носки вместе – и ждал, пока журналистка накричится: он уже поработал вестником и усвоил, что возражать бесполезно, что крики есть часть процесса, что так люди выплескивают из себя переживания. Героем данной истории был не он, Чарли, а она, журналистка. Теперь-то он понимал. И упивался пониманием. Это была свобода, своего рода.
Журналистка кричала минут пять, а потом внезапно умолкла – осознала, что на нее смотрит вся редакция и что человек, вызвавший у журналистки такую ярость, не говорит ни слова, не возражает, не пытается оправдать свое здесь появление, а просто терпеливо ждет очередных ругательств на свою голову.
Тогда журналистка прекратила браниться, за рукав потащила вестника прочь из редакции в ближайший бар, заказала бутылку текилы и, когда они оба безбожно упились, заявила:
– Я отсюда не уеду. Я не сдамся. Никогда не предам свою страну и свой народ. Здесь идет война – война, которую необходимо выиграть, и я ее выиграю, любой ценой!
Чарли разглядел собеседницу сквозь дешевый алкогольный туман и провозгласил:
– Вы… вдохновитель… вашему народу!
Он нахмурился – слова, произнесенные заплетающимся языком, прозвучали как-то неправильно; однако журналистка неистово закивала, и в тот миг она показалась Чарли воистину величественной, богиней правды и справедливости, окутанной светом.
– Люди уезжают за границу, – воскликнула богиня, – потому что не верят в возможность перемен. Школы, медицина, полиция, коррупция, вечная коррупция. Но у нас прекрасная страна, такая многообещающая, мы уже восставали раньше – мы, народ, – восстанем опять, мы отыщем свой утерянный голос, разрушим старые стены, мы возведем Иерусалим.
– По-моему… – пролепетал Чарли и подтолкнул пустую рюмку к почти пустой бутылке, – это лучшая речь всех времен.
Вечером журналистка с трудом добрела домой и обнаружила на одеяле истерзанный труп своего кота, а на следующий день убили ее начальника, пятьдесят два ножевых удара; арестованный убийца посмеивался и беспечно болтал с полицейскими, все ему было нипочем; через пятнадцать часов он вышел под залог и бесследно исчез.