Спустя двенадцать часов после этого она покинула Мексику в автомобиле своего американского друга, в багажнике. На границе журналистка молила всех богов, чтобы ее друга – тоже журналиста и гражданина США – не обыскивали.
Когда машина проходила таможенный досмотр, навстречу проехал автомобиль с водителем и едва различимым пассажиром на заднем сиденье. Журналистка об этом не знала, а вот пассажир ее знал, он придирчиво изучил душный багажник, где она пряталась, – и на этот раз, послав вперед вестника в качестве предостережения, Смерть миновал журналистку.
Сейчас она работает уборщицей в нью-йоркском отеле, и время от времени шеф-повар угощает ее блинчиками, оставшимися после завтрака, и поливает их ее любимым кленовым сиропом, но вы не отыщете имени журналистки в списках сотрудников; вообще, это просто чудо, сколь больших успехов достигают крупные отели при столь малом количестве сотрудников. Журналистка живет в квартирке с пятью соседками, такими же нелегалами, хозяин принимает наличные – и еще берет немного сверху за молчание, – а по воскресеньям журналистка помогает в саду одной богатой даме на другом берегу реки, в Хобокене; дама обязательно угощает журналистку кофе с кексами, хоть и считает, что иммигранты несут в ее обожаемую Америку наркотики и преступность.
Однажды журналистка вернется домой.
Однажды она возведет Иерусалим.
Чарли этого не знал. Он доставил послание и сел в самолет на Мехико, повез добрые пожелания и бутылочку ароматического масла бывшему кубинскому палачу, который теперь умирал в больничной палате.
– Ах, – шелестел палач, пока Чарли сидел у его постели и слушал жужжание аппаратов, – приятно, что ваш начальник помнит своих.
В висках у Чарли стучало от жуткого похмелья, ровное гудение больничного оборудования убаюкивало, а палач рассказывал об убитых им людях и об увиденных чудесах, об историях, услышанных в тюрьме, и о преступлениях. Он мягко и неторопливо говорил о кубинских диктаторах, предшественниках Кастро; о том, что такое измена и в чем ее причины; о хороших людях, которые умирали за свои убеждения, и о плохих, с не меньшей искренностью умиравших за свои; и о любезности, которую палач всегда старался оказывать, о последней любезности, любезности будущим покойникам, ведь он отнимал жизнь, и по окончании его работы не оставалось никакой надежды на спасение, никакой возможности уверовать или узреть свет – одна лишь тьма. На самом деле после приведения смертного приговора в исполнение надежду теряют не мертвые, выдохнул палач. Нет-нет, не мертвые – живые.
Тогда, в ту мексиканскую поездку, Чарли любил свою работу, он казался себе исповедником, незнакомцем, который не осуждает и не лезет с нравоучениями, а приходит предупредить и уведомить; любезным слушателем историй – историй о прожитой жизни, о жизни, подошедшей к концу. Порой исповедь была пропитана гневом, криками и спиртным; порой она звучала тихим бормотаньем у больничной постели, но всегда Чарли слушал и испытывал благоговейный трепет. Будь он Чарли, он бы, наверное, плакал, но Чарли он не был. Он был вестником Смерти. Стоял между этой жизнью и следующей, и его переполняли благодарность и гордость, очень сильные, – за то, что живые говорят с ним в конце пути.
Чарли вышел из больницы и встал подышать. Тут на сумасшедшей скорости подкатил синий фургон, оттуда выскочили трое в белых жилетах и ярких шортах, приставили к горлу Чарли нож, заорали: «Вперед, вперед!», натянули ему мешок на голову и бросили в фургон.
Глава 93
Страха не было.
Занятно.
Чарли везли в фургоне по Мехико, мешок на голове вонял помидорами, в спину давил чей-то ботинок, но Чарли, похищенный бог знает кем и бог знает зачем, не боялся. Он представлял себя в плену, прикованным к стене цепью; картина выглядела безобидной – вроде спокойной передышки, возможности подумать без помех, когда не отвлекают ни очередной самолет, ни горничная, пришедшая убрать номер, ни обыденная жизнь. Да, если пребывание в плену слишком затянется, то Чарли, наверное, спятит, но это тоже неплохо, правда? А если за него потребуют выкуп? Милтон-Кинс, пожалуй, заплатит. Любопытно, есть у управления на такой случай страховка, которая покрывает расходы? А если убьют, пустят пулю в затылок? Что ж, Чарли закроет глаза, не станет смотреть. Он надеялся выжить, мысль о смерти казалась тогда нереальной и смехотворной. Стать чем-то потусторонним? Стать призраком, мелькнувшим в зеркале, – призраком с его, Чарли, лицом, в которое он вглядывается, а оно вглядывается в ответ, и нет больше вокруг ничего и никого? Живые вглядываются в мертвых, мертвые вглядываются в живых, и Чарли посмотрел в глаза своему призраку – и не ощутил страха.
Фургон нещадно трясло. Застряли в пробке. Чарли слышал сердитое рычание двигателя, вдыхал выхлопные газы, проникающие сквозь пол. Поехали вновь. Остановились. Что поделаешь, час пик. Кто-то, идущий посреди дороги, предложил вымыть окна, и водитель закричал по-испански:
– Отвали, отвали, не то пристрелю!
Женщина с ведром и губкой проворчала что-то насчет матери водителя с ослом и побрела дальше.
Выехали из пробки, водитель выжал газ до отказа и помчал, сигналя и виляя; фургон зашатало из стороны в сторону. Сидящие сзади хранили молчание, лишь раз кто-то спросил, где Сердж, услышал в ответ: «Не знаем», и на том разговор оборвался.
Долго ли они ехали и куда? Чарли не представлял. Наверное, будь он поопытней – умей, например, стрелять из автомата или мастерить бомбу из клея да консервной банки из-под томатов, – тогда Чарли отсчитывал бы секунды после похищения и повороты фургона, ориентировался бы при помощи какого-нибудь…
…какого-нибудь хитрого приема…
…которого Чарли попросту не знал.
Он был чужаком в чужой стране, во власти здешних чужаков, и до сих пор попадались ему чужаки сплошь добрые, участливые, великодушные, а вот сегодня они его похитили, и, если подумать, рано или поздно этого следовало ожидать.
Фургон затормозил на жилой улице – такие улицы есть где угодно. Окраины Мехико начинались и заканчивались, начинались и заканчивались много-много раз, по мере того, как город рос и каждые пять лет сметал свои дальние рубежи; внешние границы очень быстро становились внутренней частью столицы, внутренняя часть обретала статус делового кипучего центра, а деловой кипучий центр переживал кризис, поскольку интересы смещались к очередному новому коммерческому проекту, его возводили на землях, где раньше была трясина, а теперь погребенные под почвой кости ацтеков обеспечивали строительству крепкий фундамент.
Бетонные дома цвета вареных креветок выглядели относительно новыми, сквозь плиты лезли к солнцу ненасытные сорняки; одну длинную стену украшали граффити: огромные зеленые чудища нависали над добычей, летающие герои комиксов сжимали в руках меч невероятной длины, чьи-то ладони тянули к кроваво-красному солнцу пальцы, серые от пыли и растрескавшиеся от старости. Над улицей зигзагом нависала линия электропередачи, от нее ответвлялись тысячи проводов и убегали в раскрытые окна, где играли телевизоры. Асфальт на дорогах отсутствовал, посредине шла неглубокая сточная канава, упиралась в квадратную дыру, на которую когда-нибудь приладят канализационный люк. Сквозь распахнутую дверь долетел женский смех – громкий и пронзительный, точно звон бьющейся скрипки; смех перерос в истерические всхлипы и икоту – видимо, какая-то безумно смешная шутка довела женщину до полного исступления.
Чарли, по-прежнему с мешком на голове, мало что различал вокруг, пока его тащили по улице. Какой-то прохожий быстро перешел на другую сторону и отвел глаза. Из окна выглянула девочка-подросток, ахнула, подозвала подружку, спросила, что делать; подружка посоветовала звонить в полицию, и девочка позвонила, однако ее сочли телефонной хулиганкой и патруль не прислали. Впрочем, если бы и прислали, это вряд ли бы помогло.
За угол, в открытую дверь. Низкий гул голосов, воздух жарче и суше, нарастающая музыка… фолк-рок? Нет, если прислушаться, то за акустической гитарой можно разобрать ударные и клавишные:
– …я вверяю себя тебе, я вверяю себя тебе, ты мой творец…
Голоса стали громче, и музыка тоже, сквозь мешок забрезжил свет – непонятный, не от лампы, не от автомобильных фар. Чарли остановила чья-то рука, мешок сняли, и Чарли узрел
Смерть.
Нет – не Смерть.
Лицо у нее – белая кость, без глаз, без языка, широкая зубастая улыбка. На голове – небесно-голубой капюшон в обрамлении мелких белых цветов. Плечи и тело – всего-то четыре фута росту – окутаны голубой и розовой тканью и окольцованы пластмассовыми венками и леской, на которых висят клочки бумаги и денежные подношения, банкноты (песо) и фотографии близких: улыбающиеся дети, отсутствующие мужья, больные товарищи и жены машут с больничных коек. У ног создания – алтарь, уставленный свечами, пивными банками, текилой, блюдами с рисом и фасолью; в маленьких черных плошках тлеет фимиам, толстая сигарета с марихуаной наполняет помещение мягким серовато-зеленым дымом. В одной руке создание держит земной шар, пластмассовый, с дырочками от креплений; в другой – пистолет дулом в пол.
Раньше комната, видимо, была гостиной или кухней, ее расширили, выбив стену, и подперли провисший потолок лесами. Теперь зал вмещал около сорока человек; кто-то стоял на коленях, кто-то прижимал руки к груди. В углу сидели в инвалидных креслах две пожилые дамы и мужчина, место для них выбрали заботливо, и ничто не загораживало им статую. На полу у своих ног Чарли заметил лужицу крови. Сердце его подскочило к горлу да там и осталось – он увидел обезглавленную курицу, жизнь ее по каплям стекала в желтую миску у двери, через которую Чарли вошел. Одни люди держали свечи, другие довольствовались зажигалками, пламя мигало и потрескивало в такт дыханию молящихся, а те исступленно бормотали, возносили молитвы Госпоже ночи, Белой дочери, самой Санта Муэрте, да славится имя ее.
Чарли стоял впереди всех. Никто и не думал на него нападать, никто не обращал на него внимания. При желании он мог бы протянуть руку и просунуть палец в пустую глазницу идола. Похитители Чарли уже уходили, задержался лишь один, преклонил колени, перекрестился, поцеловал четки и поспешил за остальными. Музыка стала чуть другой, к прежнему гнусавому фолку добавился отчетливый ритм рока.