Федор несколько секунд пребывал в размышляющем ступоре, а потом вновь ответил с предельной откровенностью:
– Да, как-то не приходилось. Я ведь в Ярославле учился, и там у нас эта дурь не в ходу была. Водку в казарму проносили, бывало, а вот это, нет. А вот ребята, что в Орджоникидзе учились, в тамошнем училище, многие курили. Говорили дерьмо, никому не понравилось.
– Нравится, не нравиться, это другой вопрос, главное попробовать, а уж дальше сам решай, стоит или нет по второму и третьему разу. Ты, наверное, в курсе слухов, что я колюсь? – на этот раз как-то обыденно спросил Высоцкий.
– Нее… не слышал, – Федор, не скрывая изумления воззрился на артиста.
– Тем не менее, это чистая правда. И ничего, живой как видишь. Главное чтобы зависимости не допустить, а попробовать все нужно, все ощутить, почувствовать, чтобы потом, в конце жизни не было мучительно больно. И я не сомневаюсь, мне больно не будет, ведь я живу в полный кайф, потому, что по большей части делаю что хочу. Вот сейчас мне срочно надо заработать много денег, я на все плюю на театр и прочее, все бросаю и еду на эти денежные гастроли. И я эти деньги получу, я не имеющий звания народного артиста, которого начальство ненавидит, здесь в дыре получаю за концерт 80 рублей при ставке 34 рубля с полтиной. Побольше, чем любой народный. Считай, за шесть концертов я сегодня за день заработал 480 рублей и все они мои, я ни с кем не делюсь. Отсюда я поеду в Усть-Каменогорск, там дам концерты, потом в… забыл тут у вас есть еще такой же, как этот горняцкий городок. Как его, – артист пощелкал пальцами и сделал мыслительную мину, но не вспомнил.
– Лениногорск, – подсказал Федор.
– Точно, и там у меня тоже шесть концертов. И везде меня ждут, и готовы платить почти по полтысячи. Потом лечу в Чимкент и то же самое. С этих гастролей я привезу почти 2000 рублей, и это за какие-то две недели. Ты сам-то сколько получаешь?
– Около двухсот чистыми в месяц, – отвечал Федор завороженный гастрольными заработками артиста.
– Ты наверно думаешь, зачем мне такая прорва денег? Сидел бы как все в своем театре на 120 рублях, ждал бы прибавки за стаж, или на коленях вымаливал звание и опять же прибавку. Но я не могу жить без кайфа. А деньги мне нужны не для того чтобы в ресторанах водку пить, или машину купить. Я ведь скоро женюсь Федя, а невеста у меня такая… В общем, не хочу перед ней нищим советским артистишкой предстать. Ты фильм «Колдунья» смотрел?
– Владимир Семенович, вы уж совсем нас тут за отсталых держите – раз далеко от Москвы живем, так щи сапогом хлебаем. Что-что, а насчет ваших отношений с Мариной Влади я в курсе, – с некоторой обидой отозвался Федор.
– Интересно, откуда, неужто, даже сюда слухи дошли? – на этот раз изумился Высоцкий.
– Ну, не знаю откуда этот слух, но моя жена она всегда интересовалась всей этой богемной жизнью, узнала откуда-то и меня в курс ввела.
– Да уж, сарафанное радио, оно самое быстрое в мире, рассмеялся Высоцкий. Запомни еще один закон жизни Федя, жить в кайф, это обязательно не испытывать недостатка в средствах, ни в чем и никогда…
28
Ратников вздрогнул и тут же «вынырнул» из воспоминаний в реальность. Сонная тишина дома показалась какой-то ненастоящей, а прошедшие в сознании картины прошлого, наоборот случившиеся только что и наяву. Эти две памятные встречи, сначала со старой казачкой, потом с Высоцким вроде бы не оказали на мировоззрение Ратникова никакого основополагающего влияния. Он и к Гражданской войне своего отношения не изменил, как был убежденным сторонником красных, так и остался, да и совет кумира миллионов советских людей Владимира Высоцкого, жить в кайф, был явно не для него – он никак не смог бы так жить. Но тот ночной разговор в гостиничном номере не прошел бесследно, более того имел косвенное продолжение, правда уже не с самим артистом, а, как ни странно, с майором Киржнером и потом… с Ольгой Ивановной, тогда еще носившей фамилию не Решетникова, а Байкова. За все эти годы то был их единственный обстоятельный разговор, хотя с тех пор уже и прошло много лет и мимоходом, мельком они встречались неоднократно, когда ему, случалось, заезжал за детьми в школу. Анна контактировала с Ольгой Ивановной куда чаще, но, опять же, это касалось только школьных дел и успеваемости детей. Тот же давний разговор с учительницей Ратников почти забыл, но сейчас почему-то восстановив в памяти встречу с Высоцким, явственно вспомнил и его.
Течение мыслей подполковника на этот раз прервала не внешняя, а внутренняя причина – позыв сходить по малой нужде. Обычно зимой вся семья «ходила» в ведро, установленное в коридоре. Но сейчас Ратникову вдруг захотелось выйти на воздух. Он осторожно поднялся, одел брюки, потом на цыпочках дошел до вешалки, накинул «танкач», шапку и так же бесшумно вышел из квартиры. Ему, казалось, что свежий морозный воздух поможет привести голову в порядок и, наконец, заснуть. Пока ходил туда-сюда, он вроде бы действительно перестал «жить прошлым». Тут и Аня, когда он укладывался, все же проснулась и шепотом выругала его за то, что шарится и не дает ей спать. Жена правда тут же вновь уснула, а Ратников… На Федора Петровича, увы, вместо долгожданного сна вновь нахлынули воспоминания, уже как третья серия, продолжение первых двух. Впрочем, действие этой серии происходило всего лишь спустя несколько часов после ночного разговора с Высоцким.
Утром следующего дня командировочные офицеры пробуждались очень тяжко и наверняка опоздали бы на автобус до Серебрянска, отправляющийся в полдевятого. К счастью этого не допустил военком. Он предвидел, что его коллеги после трудов праведных и концерта наверняка хорошо выпьют. Потому он загодя прибыл в гостиницу и до тех пор барабанил в дверь номера, пока пробудившийся раньше всех Федор не поднялся и не отпер ее. Военком приехал уже с билетами на автобус и стал всячески поторапливать мучающихся с похмелья офицеров. Благодаря этому им удалось вовремя «выдвинуться» из гостиницы к военкомовскому УАЗику, который и доставил их на автовокзал. Пока ехали и ожидали рейса, немного оклемались и загружались в автобус уже в более или менее нормальном виде. Киржнер почему-то выразил желание сесть рядом с Федором, а Доронин сидел перед ним. Едва автобус тронулся, Киржнер стал допытываться у Федора:
– Федь, а вы там после того как я отвалил, еще долго сидели?
– После вас Владимир Иванович минут через сорок спать пошел, ну а мы с Владимиром Семеновичем еще где-то часа полтора сидели. Ром допили и закусь тоже доели, удовлетворил любопытство майора Федор.
– А курицу мою кто доел? – чувствовалось, что ответ на этот вопрос очень волновал Киржнера.
– Я съел, очень вкусная была.
– А тот, значит, – так и не притронулся… побрезговал? – одновременно как бы и спросил и сделал вывод Киржнер.
– Ну почему побрезговал, с чего вы взяли, может он просто курицу не любит? Зато я с удовольствием ее оприходовал, – не согласился с мнением майора Федор.
– Ты это ты, а он… – Киржнер явно колебался, стоит или нет продолжать этот разговор, замолчав, он посмотрел по сторонам…
В маленьком ПАЗике сидели в основном женщины, пожилые и средних лет, ехавшие по своим надобностям в поселки и деревни двух соседних районов горной части области, Зыряновского и Серебрянского. Они либо дремали, либо вполголоса переговаривались. К тому, что говорит седой майор молодому старшему лейтенанту, никто не прислушивался. И все же Киржнер еще более понизил голос и наклонился к уху Федора:
– Он ведь, гад, специально меня вчера игнорировал, после того как я сказал, что родом из Киева, и курицу мою приготовленную по еврейски есть не стал.
– Борис Григорьевич, вы что же хотите сказать, что Высоцкий оттого не стал есть вашу курицу, что не любит евреев? – Федор едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться всем видом показывал, что подозрения майора нелепы.
– Фу, тяжко как. Черт бы побрал его ром, голова гудит и дышать тут нечем… Нее, надо с этой пьянкой завязывать, иначе точно до пенсии не доживу. Тут еще Иваныч с его командировкой, – Киржнер неодобрительно уперся взглядом в затылок и обтянутую шинельным сукном спину сидящего перед ним Доронина.
– Да брось ты Григорич, во всем я виноват. Будто вы там у себя в службе вооружения каждую пятницу в конце рабочего дня не квасите, запретесь и глушите ее родимую безо всяких командировок, – чуть повернув голову назад, ответил на «укол» Доронин.
Киржнер насупился и ничего не сказал. Некоторое время ехали молча, но старого майора по-прежнему буквально распирало поделиться своими соображениями о вчерашнем. И он вновь наклонился к уху старшего лейтенанта:
– Понимаешь, дело не в том, что он не любит евреев, тут другое. Он испугался, что я как коренной киевлянин, да еще спьяну начну говорить о его отце.
– А что его отец? Я слышал он офицер-отставник, фронтовик, не то подполковник, не то полковник, – не понимал, куда клонит Киржнер Федор.
– Да нет, я не о том. Его отец, он ведь родом тоже из Киева. Ну, а у нас там есть такая привычка как у одесситов, об известных людях, имеющих хоть какое-нибудь отношение к Киеву все узнаем, прежде всего всю родословную вплоть до третьего колена. И он наверняка об этом знает, – пояснил Киржнер.
– Ну что же вы могли за столом такое сказать об его отце, что Высоцкого так испугало, – по-прежнему не понимал, но уже проявлял интерес Федор.
– А то, что его отца зовут Семен Владимирович, и его самого, скорее всего, в честь деда назвали. Но стопроцентно выяснено, что деда Высоцкого первоначально звали не Владимир, а Вольф, и был он киевским стеклодувом, ремесло которым в Киеве занимались в то время исключительно евреи. Отсюда и отчество отца Вольфович, а не Владимирович. То есть, отец Высоцкого стопроцентный еврей, – многозначительно акцентировал последние слова Киржнер.
Федор с полминуты молча переваривал услышанное. Услышанное означало, что Владимир Высоцкий кумир миллионов советских людей, кумир его и его жены, любимый бард, артист, такой вроде совершенно свой, русский и… еврей. Это совершенно не вязалось ни с его обликом, ни с поведением, ведь он умел своими ролями и песнями затрагивать такие чувствительные струны души именно ру