– Слушай, самоходка, молока кухня вам привозит? – тихо спросил сержант.
– Ага. Может, дать?
– Нет, я кумыс пью. Там немецкий малчик пищит. Спать не дает. Мамкин сиська пустой. Дай туда молока.
В машине все услышали это, и лейтенант сказал:
– Снеси бачок. Ты же два припер.
Пока Димка выволакивал из-под шинелей двухлитровый алюминиевый бачок, он услышал, как механик тихо, но зло сказал:
– Молочка им. Битте нах хауз. Их солдаты наших баб с детьми на мороз выгоняли из собственных изб. А скольких перестреляли, пожгли в сараях… а мы им молочка. Э-эх, русские!..
Механик самый старший в экипаже. Ему уже двадцать два, на передовой он в третий раз. Лейтенант, наводчик и заряжающий Димка воюют только третий месяц, а механик в сорок первом был ранен «в партизанке», в сорок втором горел в «этой дурочке», как он однажды назвал легкий танк Т-60, и немцев вплотную видел не только сегодня. Особенно в сорок первом. О войне он знает побольше других.
– Ну иди! Иди к печке и выгони их из дома! – громко и тоже со злостью сказал лейтенант. – Иди, если сможешь!
– Не смогу! – рявкнул механик, уполз к моторам и заскрипел там спинкой своего креслица, раскладывая его, чтобы улечься спать.
Вслед за сержантом Димка вошел в дом. Там было тепло и духовито. В большой комнате, освещенной только ярким пламенем из открытой печки, тесно лежали и сидели беженцы. И слышался тихий плач ребенка. Многие спали или делали вид, что спят. Димка и сержант шли осторожно, переступая через ноги, через мокрые большие и малые ботинки, ботики, башмаки, которые были прислонены к печке, а вся она, опоясанная веревками, была завешена сохнущей одеждой, детскими носками с рваными пятками. Сквозь широкую арку виднелась вторая комната, там в темноте на полу впритир лежали без шинелей наши солдаты. Сержант показал рукой в темный угол, откуда слышался плач ребенка, и скрылся за аркой.
Димка разглядел в полутьме того молодого немца, который шел в толпе беженцев последним и смотрел на самоходчиков долго и пристально. Сейчас он сидел на низком ящике, плаща на нем не было, один рукав какой-то кофты был свернут и подшит. В другой руке он держал у колена стеклянный флакончик с соской, во флакончике была вода. Немец низко наклонил соломенного цвета голову, смотрел на флакончик и нервно вертел его в пальцах.
Рядом на чем-то расстеленном на полу сидела молодая, худая и очень красивая немка с плачущим ребенком на руках. Одна грудь у нее была оголена и висела маленьким кошелечком, ребенок хватал ее и тут же отворачивался, плача и морща личико.
Увидев Димку, немка отшатнулась, прикрыла узкой ладонью ротик ребенку и закрутила головой, словно высматривая, куда бы бежать. И было отчего так напугаться – при мерцающем свете печки Димка смахивал на черта: большой, черный, в поблескивающей замасленной ватной паре, шапки на нем не было, черные волосы растрепаны, лицо темно-серое, с кругами вокруг глаз, а в руке что-то необычное, серебристое. Но молодой немец, кажется, все сообразил, увидев Дмитрия с бачком в руках. Был он немногим старше, но в его глазах вдруг, как у старика, мелькнуло что-то необычное, может быть, мудрое, губы задергались, он резко встал.
– Млеко унд цуккер, – сказал Димка, протягивая бачок сначала немке, потом немцу.
Тот сорвал пальцем соску, выплеснул воду из флакончика и протянул его Димке.
– Найн, давай большую. Гросс.
Немец кинулся к стоявшей рядом коляске и стал рыться в ней одной рукой, выкидывая тряпки. Наконец, достал со дна белый эмалированный бидон и не совсем уверенно протянул его.
– Лей сам. Ду, битте, – сказал Димка, открыл бачок и поставил его у ног немца. Тот мгновенно присел и неловко, одной рукой начал переливать молоко в бидон. Рука у него сильно дрожала, край бачка брякал о бидон и немного молока пролилось на пол.
– Пауль! – жалобно сказала немка.
– Дай сюда. Держи, – сказал Дмитрий, присев рядом с немцем. Немец не понял, растерянно захлопав белыми ресницами. Дмитрий взял его за ледяную руку, заставил держать белый высокий бидон, а сам осторожно перелил туда все молоко. Остатки он перелил во флакончик, который немец держал над бидоном.
– Данке. Данке шен, – забормотал он.
– Данке шен, – зашептала немка, все еще изумленно глядя на Дмитрия. У нее были большие красивые глаза.
Ребенок сразу же взял теплую соску, громко зачмокал и явно недоуменно повел своими черными глазенками по лицу матери.
Закрывая бачок, Дмитрий увидел в тряпках, выброшенных из коляски, какой-то серый предмет, величиной с кулак, похожий на темную деревяшку.
– Вас ист дас? – спросил он, показывая пальцем на предмет. Он подумал, что это тот самый, знаменитый немецкий хлеб из опилок, о котором у них уже шли разговоры. Видать его не приходилось.
– Унзере брот, – тихо сказал немец.
В машине лейтенант спросил:
– Ну что там?
– Немка с грудником голодная, молоко у нее пропало. И фриц… сам почти пацан, без руки. Я отнесу им щи?
– Отнеси, – сказал лейтенант.
Димка взял почти полный двухлитровый котелок густых, еще теплых щей с мясом – их оставили назавтра, наевшись гречки с тушенкой, – отрезал полбуханки хлеба и пошел в дом.
Когда он снова зашагал через ноги беженцев, молодой немец, увидев котелок, вскочил. У него судорожно задвигался кадык и, по-видимому, перехватило горло, он силился что-то сказать, но не мог, а только замахал своей единственной рукой. И привстали, завозились почти все беженцы, уставились на чернолохматого русского, провожая его взглядом, поджимая ноги, давая ему пройти. Молча смотрели на котелок, на хлеб, коричневый, поджаристый. Только немка-мать не поднимала головы, она с улыбкой смотрела на своего спящего младенца и слегка покачивала его, прижав к груди. Черный шелковистый локон, блестевший от света из печки, повис у ее лица, она отдувала его уголком рта и неотрывно-серьезно смотрела на своего ребенка.
Димка, видя, как немец разнервничался, молча нагнулся, поставил рядом с немкой котелок со щами, на тряпку положил хлеб, встал, поймал немца за руку, с силой опустил ее и сказал почти в самое ухо:
– Да тихо ты! Генуг! Киндер нихт капут. Гитлер капут. Ферштейн?
Немец обмяк, опустился на свой ящик, прикрыв лицо ладонью. Немка тонкими, прозрачно-синеватыми пальчиками потрогала коричневый русский хлеб, с жалобной улыбкой взглянула на Димку и зашептала опять то же самое:
– Данке шен, данке шен…
Димка почти выбежал из комнаты, чуть не упав перед дверью, споткнувшись о чьи-то ноги. За дверью было тихо и черным-черно. Дождь кончался. Дмитрий поднял голову, на лицо сыпались лишь мелкие капли. Он посмотрел на небо и увидел в облаках синие просветы. Там светились яркие звезды, и от них на землю струилась величавая тишина. «Неужели и там бывают войны?» – вдруг подумал Димка, но тут же криво усмехнулся, обругал себя сквозь зубы и полез за брезент машины спать.
Он уцелел на этой войне.
«Брестский курьер». 1993 г. № 18 (114) от 7 мая.