й коммунист при этом видит ужас Чрезвычайки. Савченко подробно передает эти беседы, видно, ему самому они были интересны и нужны. Он делает вывод: нынешние большевики не только разрушители, но и фанатики новой жизни. Это очень глубокая тема. Савченко имел возможность видеть, как формируется советская номенклатура: новоназначенный министр торговли и промышленности Сибири – консерваторский студент. И он даже готов почитать книги о Сибири, в которой не бывал – «подготовиться» к должности.
Сослуживцы автора уже по Красной армии – интеллигент с университетским образованием, бывший меньшевик, а ныне партийный коммунист, комиссар инспекции кавалерии армии, Понамарев, командир и комиссар запасного кавалерийского дивизиона, который не преминул заявить, что ехал с Лениным в пломбированном вагоне (в доступных списках такой фамилии не значится, поэтому, видимо, он привирал и таким образом добирал себе веса). Последний – человек не военный, циник, легко забывающий о службе, когда есть на кого ее свалить, молодожен, более всего хлопочущий о переезде к себе супруги. При этом, по мнению Савченко, обладатель некоего секретного мандата от самого Ленина, который обеспечивал ему особое положение в местной большевистской иерархии. Будучи арестованным, наш герой попадает к следователю-интеллигенту. Это не облегчало участи арестованного, но избавляло от мордобойных приемов следователей из низших сословий, которые сводили весь допрос к скорейшему получению признательных показаний.
Сверхреволюционный буденовец в лазарете грозит перебить всякую контру, но под подушкой держит узелок с награбленными драгоценностями. Савченко видит и классического революционного пройдоху, который понимал всяческое комиссарство как кратчайший путь к обогащению и выходу в начальство.
Вообще, официальный коммунизм, как он видится автору, и его реальные проявления составляли причудливые контрасты.
Имея несколько свободных недель как выздоравливающий пленный Савченко много видит в городе, который на глазах превращается в коммунистический центр. Очень ценны наблюдения пленника о первых неделях красной власти. В годы Гражданской войны выходил журнал «Революция и церковь», в котором печатались подробные отчеты о вскрытии мощей святых. И Савченко видит, что цветные плакаты подобного содержания быстро возникли на заборах «освобожденного» Екатеринодара. Он замечает автомобили, с которых разбрасывается агитационная литература. Как грибы после дождя растут всевозможные клубы. На перекрестках улиц устанавливали граммофоны, и улица оглашалась выступлениями Ленина, Троцкого и других вождей. Столь же активно создавались библиотеки, которые, собственно, не являлись таковыми, а представляли собой агитпункты. В этих библиотеках обнаруживалась только агитационная литература, которую можно было не возвращать, а, напротив, следовало «передать товарищу». Книги дореволюционного издания могли выдаваться лишь по особым распоряжениям. С горечью пишет автор: «Интеллигенты стояли за библиотечным прилавком и раздавали коммунистическую литературу, которая призывала к погрому интеллигенции и буржуазии».
Вообще, искусству уделялось повышенное внимание. Стремительно возникали студии, театры, вечера, на которых царили футуристы.
Савченко берется читать бухаринскую «Азбуку коммунизма», которую, еще более вульгарно, чем диктует сам оригинал, представлял полуграмотный агитатор. Тем временем приходится осваивать заново и обыкновенную азбуку. Уже на красной службе рапорт автору приходится переписывать трижды – «ять» и «твердый знак» «предательски проскакивали на свои места».
В напористой агитации в ходу выражения типа «Крестовый поход против буржуазии». Подобные обороты в революционные годы встречались нередко. В одной из провинциальных корреспонденций было написано про деятельность контрреволюционеров: «Призвав на помощь всех богородиц, начали свою дьявольскую работу». Красная агитмашина переосмысливала и пускала в оборот привычные фигуры речи.
С массами только что плененного офицерства новые власти поначалу ведут себя лояльно. Собираются офицерские митинги. Недавний штабс-капитан, а ныне красный командарм-IX Левандовский выступал эффектно, офицеры хлопали. Комиссар армии, опять-таки с университетским значком, рассуждал о том, что белые генералы – выскочки, а весь лучший генералитет – в Красной армии. Комиссар называл и имена тех людей, которые красными не были или позднее перешли к белым. Наряду с Брусиловым, Гутором, Зайончковским, Каменевым (отнюдь не генерал!) назван и Андогский, перешедший к белым, и Лечицкий, весьма условно состоявший в РККА несколько месяцев до своей смерти. В положении офицерства предсказуемый разброд. Кто-то начинает искать пути в армию победителей, кто-то выжидает. Лишь небольшая часть пытается организовать восстание. К штабу подпольщиков примыкает и автор. Об этом в воспоминаниях говорится очень скупо. Он замечает вскользь, что к заговору примыкали и старые красноармейцы. Идея заключалась в том, чтобы поднять восстание во время первомайского парада, замкнуть на площади отборные части, выведенные на парад, и захватить власть. В ночь перед выступлением последовали аресты. На заборах появился список из 25 расстрелянных. Многочисленное офицерство согнали в концлагеря. Савченко пишет о страшном лагере на кирпичном заводе. В других импровизированных лагерях режим был гораздо спокойнее. Еще одна черта эпохи – абсолютное своеволие местных начальников. Автор уцелел, но надежды на переворот пришлось оставить. Интересно, что в этот же красный праздник инцидент произошел и в Ростове-на-Дону с участием 1-й конной армии. Заключенный Б. М. Думенко кричал в окно, что армия его, а не Буденного. В рядах некоторых частей было движение за освобождение Думенко из-под стражи[6]. Большевистские карнавалы бывали опасны для самих их организаторов! Летом 1920 года последовала очередная офицерская регистрация, на этот раз весьма глубокая, захватывавшая и тех, кто уже два года служил в РККА. Автор вновь на весьма опасной грани, но сослуживцы освобождают его от угрозы разоблачения. Феномен регистрации отмечен во многих мемуарах. Офицеры не у дел, без привычной среды, без средств к существованию оказываются весьма податливы на всякого рода устрашения. Например, перспектива высылки на север очень быстро склоняла к позорной петиции в пользу советской власти, которую готовы были подписать многие регистрируемые. Революция вообще умела заходить с «неудобной» стороны.
Воюя два года, видя противника на фронте, видя пленных, Савченко вдруг очутился в русской, но вражеской, да еще и победившей армии. Ему остро интересно узнать, чем она живет, чем отличается от привычной ему военной среды. Мемуарист высказывает тонкое соображение: «…воюя с большевиками, не видел настоящего большевика. В бою ведь не видишь человека».
Он замечает, что комсостав из прежних офицеров циничен и уверен в скором падении той власти, которой служит. Давно состоящие в РККА офицеры убеждены в том, что к моменту «развешивания на фонарях» комиссаров вполне успеют оказаться единственной организованной силой. У одного из таких георгиевский крест на брелоке для часов. И в то же время генштабист поет гимны «универсальной республике», офицеры мечтают о военном марше в Венгрию, пьют за революционера Петра Великого. «Коммунизм – для простого народа», – легко говорят в своем кругу красные командиры. В импровизированном салоне сходятся недавние штаб-офицеры и комиссары, идет крупная карточная игра. Притихшие местные «тузы» послушно проигрывают большие суммы новым хозяевам жизни. Здесь яства, дамы, карты – все то, что так не соответствует революционной улице и казарме.
Наряду с этим автор слышит и правдивый рассказ победителя поневоле. Полковник, взятый в РККА, одерживает серьезные победы над белыми со своей дивизией. Хотя сам им не рад. Но полки, как назло, послушные, солдаты хорошие, комиссар все время рядом. Он сердцем с белыми и не боится вести об этом рискованный разговор. Однако судьба вывела его в красные победители. В воспоминаниях А. И. Деникина в качестве близкого по содержанию примера приводится случай с пленением красного артиллериста, недавнего офицера. Вопрос: почему так хорошо стреляли по нам? Ответ вполне искренний: профессиональная привычка.
В офицерских разговорах, участником которых становится мемуарист, всплывают интереснейшие сюжеты. Так, кавалерия считается ненадежным родом войск, хотя и одержала недавнюю победу на Юге. Много говорится о мнимой или реальной измене Думенко. Будучи белым, наш герой сражался с Конно-сводным корпусом и слышал о его записке белым с заявленным о нежелании драться с казаками. Как будто генерал В. И. Сидорин, командовавший Донской армией, хотел одним ударом покончить и с думенковцами, и с буденовцами, и потому удерживал Думенко от перехода, выжидая удобного момента. При этом высокий чин из фронтовой инспекции кавалерии утверждал, что якобы начштаба Донской армии генерал А. К. Кельчевский, в свою очередь, вел переговоры с красными о сдаче Донской армии, так как из-за конфликтов с Главным командованием казаки готовы были головами офицеров купить мир и прощение. Не обсуждая достоверности всех этих разговоров, отметим, что они ведутся красным начальством довольно свободно. Вопрос о том, что же дальше, видимо, возникает и у бывших офицеров, которые прочно связали свою судьбу с красными.
Новые хозяева жизни – кавалеристы-жлобинцы – деньги носили в портфелях, так как кипы бумаги никак не уместить в кошельках или карманах. К низовой же красной аристократии относились прежде всего кавалеристы – добровольцы с 1918 года – буденовцы, думенковцы, блиновцы и другие. Любопытное наблюдение: наказанием для провинившихся красных кавалеристов служил перевод в пехоту. После такого решения командира, как правило, следовало дезертирство. Таковы своеобразные представления об иерархии и дисциплине в самых, казалось бы, надежных, ударных красных соединениях.
Красная казарма жила весьма интенсивной жизнью – красноармейские театры, кинематограф, беспрестанная агитация. Для красноармейцев открывались столовые-клубы, в которых подавали пиво и соленые огурцы под стихи Демьяна Бедного, воспроизводимые через граммофон.