В красном стане. Зеленая Кубань. 1919 (сборник) — страница 6 из 19

[15]

I. Конспиративная задача

Добровольческая армия в марте 1920 года так спешно покинула Кубань, что даже не успела оставить секретного явочного пункта, куда бы мы, пленные, могли явиться за получением директив и указаний. А ведь в плен сдано было несколько десятков тысяч бойцов…

Перед этой громадой пленных был жестокий выбор: либо концентрационные лагери, либо вступление в ряды Красной армии – ни то, ни другое большинству из нас не улыбалось.

Стали организовываться тайные офицерские кружки, раскрывавшиеся, впрочем, большевиками через несколько дней после их образования. В конспирации мы были люди неопытные, да и предателей среди нас расплодилось немало – на предательстве некоторые делали себе красную карьеру.

Кружок, к которому я принадлежал, также вскоре был расшифрован, и в ночь на 1 мая 1920 года – день, на который мы организовали в Екатеринодаре восстание, большинство его действующих лиц было арестовано и расстреляно.

Осталось из этого кружка в живых несколько человек. Кое-кто задержался в Екатеринодаре, другие перекочевали в Майкоп, Армавир, на Терек.

После первомайского разгрома заговорщицкого кружка у нас уже фактически не было, но на всякий случай мы учредили в Екатеринодаре «адрес», куда должны были время от времени заглядывать. Мы все еще надеялись, что добровольческое командование как-нибудь догадается прислать на Кубань своих тайных сотрудников; пока же решили для этих будущих сотрудников собирать материал.

Капитан Т. поехал на разведку в Пятигорск. Там у него были старые связи, и он надеялся использовать их.

Поручик П. переправился за Кубань, в район линейных станиц, где зеленые уже имели несколько отрядов и дрались с большевиками; надо было держать с ними связь.

Я должен был по подложным документам вступить в Красную армию…

Было еще несколько своих людей – решено было держать друг с другом связь… Плана никакого у нас не было – были лишь надежды.

Из разговоров с пленными офицерами и казаками можно было сделать вывод, что никто из них всерьез не верил в продолжительность плена. Всем казалось, что это только случайный эпизод, что вот-вот загремят под Екатеринодаром добровольческие пушки, и дурной сон рассеется…

II. «Липа»

Изготовленный для меня общими усилиями документ гласил, что я, имярек, начальник конноразведочной команды 127-го полка 14-й дивизии. Этот полк, по нашим сведениям, как, впрочем, и вся бригада, в которую он входил, расформировывался в Ростове-на-Дону. Другой документ говорил, что я только что выписан из екатеринодарского лазарета, где находился на излечении от раны, полученной в бою на Маныче. Третий документ предписывал явиться в распоряжение екатеринодарского коменданта для направления в свою часть.

К визиту в комендантское управление надо было подготовиться. Прежде всего, надлежало заглянуть в Устав внутренней службы Российской рабоче-крестьянской армии, чтобы не сделать при представлении красному начальству чего-нибудь белогвардейского.

Обзаведясь фуражкой с красной звездой и соответствующей гимнастеркой, я пошел на розыски Устава внутренней службы, который и приобрел благополучно в красноармейском кооперативе. На изучение устава пришлось истратить не больше двух часов, так как устав оказался переработкой хорошо мне знакомого старого Устава внутренней службы. Встретились, впрочем, кое-какие нововведения. Наш устав говорил о «начальнике» и «подчиненном», красный устав чин «начальника» заменил «руководителем», а «подчиненного» – «руководимым». Руководитель – это образец «революционного долга». Руководимый должен брать с него «революционный пример». Так как чинов в Красной армии нет, все именуются по должностям: товарищ командир полка, товарищ командующий армией и т. д. Взамен погон для отличия в должностях введены нарукавные знаки. Знаки состоят из небольших квадратиков: чем больше квадратиков и чем они крупнее по размерам, тем важнее персона товарища. Пришлось зазубрить шкалу квадратиков, чтобы уметь разбираться в должностях. Затем надо было запомнить цвета, ибо каждый род войска имеет свой цвет или, как говорят, свой прибор. Нелишне было узнать, что «рад стараться» не принято в Красной армии и что на благодарность начальства надо отвечать «служу народу» или «служу революции».

Одолев устав, можно было идти перед очи нового для меня, красного начальства…

III. У красного коменданта

В комендантском управлении меня встретил адъютант, пригласил к себе в кабинет и, ознакомившись с моими документами, заявил:

– Ваш полк, товарищ, расформировывается, в общем, вся бригада расформировывается… Всех чинов вашей бригады приказано направлять в третью стрелковую бригаду.

Это распоряжение не было для меня новостью, меня интересовал вопрос другой: все ли чины «моей» бригады будут переведены в 3-ю бригаду. Встреча со «своими» была, разумеется, нежелательна. Я закинул по этому вопросу осторожную удочку, на что получил успокоительный ответ: кадры «моей» бригады назначены на укомплектование одной из дивизий, стоящей в Ростове, в 3-ю же бригаду назначаются выписывающиеся из лазаретов, отпускные и прочие случайные хвосты, оказавшиеся на Кубани.

Получил предписание явиться к месту новой службы.

Зашел в ближайшее кафе, чтобы написать рапорт на имя командира 3-й стрелковой бригады о том, что прибыл в его распоряжение. Пришлось три раза переписывать рапорт: «Ѣ» и «Ъ» все время предательски проскакивали на свои места.

IV. В штабе 3-й стрелковой бригады

На трамвае добрался до штаба бригады. Начальником штаба был бывший штабс-капитан Тихонов. Представился ему. Он просмотрел комендантское предписание, пришпиленное к моему рапорту, и пошел доложить обо мне командиру бригады. У двери они встретились: командир бригады, товарищ Карлсон, входил как раз в кабинет.

– Вы бывший офицер? – чуточку шепелявя, с латышским акцентом обратился ко мне Карлсон.

– Да.

– Давно в Красной армии?

– С восемнадцатого года.

– Ваш офицерский чин?

– Поручик.

– Как в полках комсостав? – обратился он к начальнику штаба.

– Полный штат, – ответил Тихонов.

– А в штабе?

– Свободно место сотрудника.

На рапорте моем, в углу, комбриг крупным почерком выводит: «Прикомандировать к штабу сотрудником».

Итак, я вошел в Красную армию…

Чтобы избежать излишних разговоров и расспросов, разыгрываю бурбона, со всеми сух, чуточку грубоват, держусь официально.

Штаб бригады состоит из начальника штаба, двух его помощников – одного по оперативной части и одного по административной, двух сотрудников, то есть, по-нашему говоря, адъютантов и нескольких писарей.

Оперативной работы, конечно, сейчас никакой нет – бригада отдыхает после боев. Кроме обычной переписки, штаб приводит в порядок списки личного состава полков, дописывает задним числом приказы по бригаде, приводит в порядок архив.

Чувствую себя все время напряженно. Слово «товарищ» говорю, кажется, чаще, чем это нужно. Трудно очень с новыми терминами. Все эти «запкавдивы», «продкомы», «инспехармы», «начснабриги», «начвосо» очень утомляют, а с ними все время приходится иметь дело – такова уж моя служба. Ошибиться в термине рискованно – могут взять под сомнение: два года в армии и не знает, что такое «начвосо» или «инспехарм»…

Приходится пользоваться каждым удобным случаем, чтобы усвоить этот тарабарский язык, и, должен отдать себе справедливость, успехи на этом фронте я делал ощутительные.

– Завтра, товарищ, комбриг производит смотр учебной команде сто двадцать пятого полка – вы назначаетесь ассистентом…

Мне предстояло записывать недочеты в подготовке учебной команды, делая при этом ссылки на соответствующие статьи уставов. Целые сутки я провел за стопкой красных уставчиков; заучивать, впрочем, приходилось только изменения, так как старые уставы я знал довольно хорошо. Эта работа сошла вполне благополучно, и все мои замечания по поводу смотра полностью, без каких бы то ни было изменений были приведены в приказе по бригаде.

Для пущей важности пришлось удариться в революционную фразеологию, и в моих заметках значилось: «Ученики-красноармейцы не отчетливо определяли роль красного воина… Ни один из опрошенных красноармейцев не дал уставного определения того, что называется красным воином и какова его роль в русской и мировой революции… На этот отдел обучения следует обратить особое внимание…»

Карлсону мои заметки очень понравились, и как похвалу он изрек:

– Вас надо бы в строй пустить… Что вам в штабе киснуть… Отличный начальник учебной команды был бы…

У меня же на счет штабного «киснунья» были свои особые планы…

После инспектирования учебной команды на меня начальник штаба возложил сразу две работы: 1) сделать предметный справочник, выбрав для этого из приказов на республике, армии, дивизии и бригаде все необходимое для руководства, и 2) привести в порядок военный дневник бригады. Вторая работа была интереснее в бытовом отношении, но непосредственного касательства к моим конспиративным заданиям не имела – это была уже история. Зато целый клад я нашел в первом поручении начальника штаба. Оно открывало мне доступ ко всем приказам, особенно к приказам секретного характера, из которых я получил богатый дислокационный и оперативный материал. Из приказов по Екатеринодарскому укрепленному району я знал теперь о группировке красных войск на зеленом фронте, их численность, стоянки штабов, секторы разведок, общие оперативные задания и пр.

Я с жадностью накинулся на изучение приказов и очень скоро смог сообщить в екатеринодарский «адрес» сведения, которые, в свою очередь, пошли дальше по назначению…

V. Вечеринка у Карлсона

Нужно мне было как-то что-то спросить у начальника штаба – звоню ему по телефону.

– Он у комбрига, – ответил ординарец.

Звоню туда – к телефону подходит сам комбриг.

– Разрешите, товарищ комбриг, просить к телефону товарища начальника штаба.

– Срочное что-нибудь?

– Нет, я хотел спросить о суточной рапортичке в штаб дивизии.

– Берите вашу рапортичку и приходите ко мне…

У Карлсона собралась небольшая компания: Тихонов, начальник штаба дивизии и начальник связи дивизии. Когда я вошел к Карлсону, все встали. Карлсон представил меня. Он очень любезно усадил меня за стол, обильно уставленный всевозможными бутылками и закусками. Все были уже на взводе.

– Вы, конечно, бывший офицер, – сразу же заметил начальник штаба дивизии. – Это, впрочем, видно и без вопроса. А ведь, господа, на нас печать лежит… Ей-богу, печать!

– Во-первых, не господа, – начал было Карлсон, но начальник штаба дивизии сейчас же его остановил:

– И во-первых, и во-вторых, и в-десятых между собой мы – господа, а товарищи – он сделал гримасу пренебрежения – это для простого народа…

Карлсон шутливо возражал:

– Как коммунист…

– Иди ты к черту с твоим коммунизмом. Мы люди беспартийные, а коммунизм – это тоже для простого народа… Ну, вам, ваше высокородие, нужно догонять. Ваше имя-отчество? Мое – Николай Викторович. Старый измайловец, черт меня подери!

Налили мне рюмку.

– Вы мне очень нравитесь, – не унимался подвыпивший начальник штаба дивизии, игравший в этой компании первую скрипку как старший по должности, – за что бы вы хотели выпить?

Наштадив держал свою рюмку против моей и ждал.

– Это, господа-товарищи, очень интересно. Все мы знаем друг друга, и я, например, знаю, за что готов выпить ты, Карлсон. Ты, конечно, за лучезарный коммунизм (он произнес это под латышский акцент), ты, Васька, за неизменных «милых женщин, прекрасных женщин». Тихонов пьет молча и упрямо, его тост всегда одинаков: «Шоб не було»! Я знаю всех вас насквозь, с головы до ног и с ног до головы, а это новый человек – homo novus. Итак, ждем!

Пришлось сказать несколько слов под тон пьяной компании. Говорил я что-то о радуге жизни, о сложном комплексе, имя которому – человек, и еще что-то нарочито сумбурное и неясное.

– Попробуем выпить за радугу жизни!

Выпили. Пили еще много.

Васька, начальник связи штадива, после какой-то рюмки водки даже сказал:

– Нашего брата в армии терпят, но не любят, а все же мы – мы… Без нас тю-тю Ильич с Лейбушкой… Мы мозг, мы сила… Мы, черт возьми, в конце концов, все…

Карлсон пытался замять щекотливую тему, но разговор продолжал вертеться вокруг офицерства.

– Ну, возьмите нашего Володина[16]… Парикмахер командует армией… И командует… Здорово командует… Парикмахер бьет генералов, собаку съевших по военной части. А разве это парикмахер Володин их бьет? Бьем мы… Не будь у Володина нашего брата, кадрового офицера, он узнал бы вместе с Троцким, что значит стричь под бобрик. Есть фаршированную щуку и командовать армией, господа, это не совсем одно и тоже! – начальник штаба дивизии при этом тонно защелкал шпорами под столом. – Да-с, не одно и тоже…

– Володин – это дрянь. Так, выскочка; если бы не его связь с Кремлем, дальше комбата[17] не пошел бы. Вот Степин[18]… Да, это молодчага! – заметил начальник связи дивизии.

– Сказал тоже, – подернул плечами начальник штаба дивизии. – Степин кадровый офицер. Это фигура!

– Большая фигура, – согласился Карлсон. – Он меня один раз так подтянул по телефону, что и сейчас еще поджилки трясутся, когда вспоминаю. Степин – большой человек, жаль покойника. Без него Девятая армия осиротела. Левандовский[19] – это не то…

– Ну, не скажи, – вступился за Левандовского начальник штаба дивизии. – Нет, господа, старое офицерство лицом в грязь не ударяет. Это говорю вам я, старый измайловец! Вы посмотрите, как Левандовский доклад принимает. Как будто он родился командармом! А выезд его… Видели? Так ездили когда-то только старые командиры… Да и то давно уже так не ездили…

– Старая армия умирает, но не сдается! – рявкнул совсем охмелевший начальник связи.

Когда входил вестовой Карлсона с новой бутылкой вина или с какой-нибудь снедью, разговор прерывался. Вестового стеснялись, да и небезопасно было: вся эта офицерская компания через час могла очутиться в Чрезвычайке.

– Так говорите, бригаду расформировывают? – спросил Тихонов, возвращаясь к разговору, который был, по-видимому, до моего прихода.

– Да, командарм определенно об этом сказал.

– Неужели это все из-за Дейбнера?

– Исключительно.

– Но это невероятно! Я Дейбнера знаю, во как! Какой там, к черту, он контрреволюционер… Его к Красной Звезде за Манычские бои представляли, – сказал Карлсон.

– Ты коммунист, аттестуй его, поручись головой, что он ни при чем во всей этой истории.

А дело было вот в чем: Дейбнер, бывший штабс-капитан, командир 125-го полка, считался одним из лучших командиров. Успех Манычской операции в значительной степени обязан его инициативе, находчивости, лихости и умению ориентироваться в боевой обстановке. В апреле 1920 года к нему в полк поступило несколько пленных офицеров, назначенных в полк с соблюдением всех правил. Лишь одного офицера, полковника, Дейбнер принял в полк на свой страх и риск как добровольца, минуя все высшие инстанции, куда он только донес о факте приема офицера-добровольца. Комиссар полка знал об этом и санкционировал приказ о зачислении. Когда екатеринодарская Чрезвычайка раскрыла офицерский первомайский заговор, добралась она и до полковника-добровольца. Установлено было его знакомство с некоторыми участниками заговора. Дейбнер сейчас же был арестован. В других полках бригады тоже нашли офицеров, из числа пленных, которых Чека сопричислила к заговору. Бригада была объявлена ненадежной, и командарм приказал расформировать ее.

– Жаль бригаду! Боевая бригада, старая, – сокрушался Карлсон.

– Получишь другую… Это я тебе обещаю… Разговоры по этому поводу уже были… Все пока благополучно, – успокаивал начальник штаба дивизии.

– И вы, – обратился он к Тихонову, – получите штабриг, и вы, – обратил он ко мне свои взоры. – Хотите ко мне адъютантом? Мы с вами, я вижу, уживемся… Выпьем, господа! К черту всякие формирования и рас формирования. Давайте кутнем сегодня по-хорошему, по-настоящему. Звони, Васька, в штаб, чтобы по дали мой «Бенц»… Кутим сегодня!

Я попробовал было воспользоваться оживлением компании и уйти восвояси, но не удалось.

– Э, батенька, нет! Дудки-с! Пожалуйте с нами… Такого шампанского вы давно уже не пили. А какие будут женщины!

Через двадцать минут мы сидели уже в штабном «Бенце» и бесшумно мчались по затихшим улицам засыпавшего Екатеринодара.

Красная улица… Машина остановилась у какого-то парадного подъезда. Шофер, видимо, возил сюда не раз своего барина. По мраморной лестнице, устланной бархатной дорожкой, поднялись во второй этаж.

– Рад, очень рад вас видеть, господа… Милости прошу, – встречал нас хозяин квартиры, солидный человек лет сорока пяти, одетый в безукоризненную визитку, полосатые брюки со свежей складкой и лакированные ботинки. В его акценте слышалось что-то нерусское: это был или грек, или еврей.

Прошли в гостиную. Хозяин гостеприимно суетился и заботливо усаживал нас у круглого стола, подвигая каждому удобное кресло с подлокотниками.

Лакей принес серебряное ведерко с замороженным «Мумом». Появился жаренный миндаль, ваза с фруктами.

– Сейчас приедут такие-то и такие-то, – называл хозяин квартиры имена незнакомых мне лиц.

Тихонов шепнул мне:

– Собираются екатеринодарские миллионеры… Шампанским и шмен-де-фером они откупаются от реквизиций…

Гостиная становилась все люднее и люднее. Приехали тузы. Приехали сотрудники Кубанского Особого отдела… Появились женщины…

Лакеи раскинули карточные столики. Началась игра. Тузы проигрывали. Не знаю, почему это считалось легче, чем просто дать взятку… Суммы проигрышей были очень велики. Большевики здесь снимали обильную жатву.

VI. Мой сожитель по квартире

В бытность мою при штабе 3-й бригады жил я в реквизированной комнате вместе с писарем из штаба. Это, правильнее сказать, был не писарь, а нечто вроде делопроизводителя. Человек был занятный. Политически он был бесцветен, но душою – типичный большевик. Ничего святого у этого человека не было – никаких принципов: жулик и авантюрист чистейшей воды. Ко всему этому, он еще был на редкость словоохотливый малый. Москвич. В большевицких водах плавает с первых октябрьских дней.

Мой сожитель, видимо, питал ко мне какое-то исключительное доверие, ибо он делился со мной своими похождениями по РСФСР так откровенно, что я порою думал, уж не издевается ли он над моей способностью слушать его «тысячу и одну ночь».

– Хорошая штука – наша Советроссия, – помню, философствовал он как-то за чаем. – Будь только с головой, а остальное все к твоим услугам… В начале революции был я в Москве… Ну, конечно, первым делом надо было в начальство выйти. Туда-сюда сходил, кое с кем поговорил. В один день все обтяпал и предписание получил: принять комиссариат участка. Ну, разумеется, по Сеньке и шапку давай – реквизнул особнячок для себя. Домик выбрал себе на «ять». Сами понимаете, что в своем участке – своя рука владыка: семь комнат, ковры, рояли, картины… Въехал. Въехать-то въехал, да сам я один в семи комнатах – это тоже не модель. Решил себе мадаму взять. Бабу раздобыл такую, что на всей Москве не сыскать. Ну а раз мадама, значит надо было фасон держать. Бриллиантов этих, шелку да жемчугов доставал я ей, сколько душеньке ее хотелось. Ордер, обыск, и дело в шляпе! Брать-то было у кого… Повар был у меня – отменный повар. Кормил он меня и мою мадаму такими гастрономиями, что и не выговорить: что ни название, то три этажа. Жилось, одним словом, хорошо. Денег было, сколько хотел. Да поймался по пустяшному делу: реквизнул не в своем участке. Спор начался, дело всерьез пошло. Пришлось подобру-поздорову драпать…

Поколесил я малость да и поступил в правозаступники… Заявил себя адвокатом. По тем временам это было хлебное дело. Вообще времена были хорошие! Назначили меня в революционный трибунал в Ярославль. Три дела я там только и провел. Малость подработал. Миллионера, одного пароходчика, выкручивал – тут изрядно я взял. Пополам мы его капиталец честно поделили, причем бумажки были не в счет – расчет вели на золото. И золотом я от него получил, как одну копейку, 60 000 целкачей – монетка как-никак! Н-да… Да только скоро юриспруденция моя сорвалась. Доискались, что я не адвокат и что по этой части маракую мало. Хотели было под суд отдать, да все сошло благополучно. Замяли дело. Кончилось все это тем, что меня перевели в Красную армию – в строй. Ну-с, это дудки! Стал ловчиться. Около месяца проторчал в полку, а потом и тиснул рапорт: так мол и так, я студент-медик и хочу быть переведенным из строя на лекарскую должность. Лекаря в те поры хорошо зарабатывали: морфий, кокаинчик, спиртяга, то, другое, десятое – глядишь, и есть детишкам на молочишко. Дело выгорело – назначили лекарем в запасный полк. Все было хорошо, пока рецептов писать не пришлось, а случай подоспел – влопался, конечно. По-латински-то я ни гу-гу. Кокаин и спирт – это я научился по аптечному выводить, ну а разные там мудреные вещи – шабаш… Хорошие были времена! А сейчас могила… Вот и копчу штабное небо. Ни Богу свечка, ни черту кочережка…

Первое время мне казалось, что это мой наблюдатель. Я знал, что у красных контрразведка поставлена блестяще. За каждым мало-мальски подозрительным человеком непременно следит кто-нибудь из специально доставленных людей – это целая система сыска. Ко мне приставят для наблюдения члена комячейки моей части, за ним следит кто-нибудь по назначению Особого отдела, а за этим наблюдателем имеет глаз секретный агент Поарма, находящийся непременно в каждом полку или батарее. Каждая воинская часть имеет сыщика ЦИК, а за ним следит человек из Совета обороны Республики. Кроме этого хвоста наблюдателей от учреждений имеются личные агенты Ленина и Троцкого со специальными мандатами, имеющими магическую силу.

Я долго присматривался и наблюдал моего сожителя. И решил, что вряд ли он был из наблюдающих за мной. Больше того: как «свой человек» он раскрыл мне штабную тайну, о которой случайно узнал от друзей из штабной комячейки – для наблюдения за мной приставлен один из писарей штаба. Действительно, я только после этого стал понимать, почему я так часто всюду сталкивался со своей «тенью». До рассказа моего сожителя я как-то не обращал на это никакого внимания.

VII. Расформирование «моей» бригады

Через несколько дней после пьяной вечеринки у Карлсона я получил предписание отправиться в распоряжение председателя армейской ликвидационной комиссии, которая приступила уже к расформированию опальной бригады Карлсона. В комиссии я получил место секретаря, и в значительной мере моими трудами дело ликвидации бригады было доведено до благополучного конца, за что я получил даже особую письменную благодарность от председателя комиссии. Комиссия эта была создана aj hoc[20], и потому, как только работа ее была закончена, все участники комиссии возвращались к прямым своим обязанностям. Исключением был только я, так как у меня не было уже своей части. Председатель комиссии дал мне предписание явиться в распоряжение инспектора пехоты 9-й армии.

Расформирование бригады для меня было как нельзя более кстати. С ее расформированием я приобретал уже некоторую легальность, так как у меня оказывалось не только «маргариновое» прошлое: я получал на руки настоящие, а не липовые документы.

В инспекции мне объявили, что я назначаюсь в обоз 14-й дивизии: шло как раз его пополнение.

Пребывание в обозе не входило в мои планы – я запротестовал.

– Я кавалерист… Согласно такого-то приказа по армии, я должен быть направлен по роду оружия… Кроме того, я строевик и служить вне строя не согласен…

– Все это так, но и в обоз требуется комсостав.

Возник спор, впрочем, мне скоро уступили в моих кавалерийских домогательствах, и через полчаса у меня уже было предписание явиться по роду оружия – к инспектору кавалерии 9-й армии.

VIII. В инспекции кавалерии

В инспекции кавалерии меня встретили очень любезно, по-кавалерийски, и сейчас же предложили заполнить анкетный лист, где нужно было указать прохождение службы в рядах Красной армии, службу в царской армии, службу у белых, какую должность хотел бы занять в кавалерии, принадлежу ли к компартии. Я показал, что у белых не служил и хотел бы занять штабную должность.

Начальник канцелярии – бывший прапорщик запаса кавалерии, а до войны судебный следователь товарищ Чубинов – сейчас же доложил обо мне инспектору кавалерии.

Долго ждать приема не пришлось. Через две минуты Чубинов вышел и пригласил меня в кабинет к инспектору.

Вхожу. Великолепный дубовый письменный стол. Глубокие кожаные кресла. За столом с чувством собственного достоинства восседает инкав[21] товарищ Михаил Чувелев, бывший коммивояжер какой-то еврейской фирмы в Польше. Справа, за маленьким столом, – его помощник, породистый Корш, бывший гвардии полковник.

Представляюсь. Чувелев держит себя сверхгенералом. Молча выслушивает мой рапорт, руки не подает. Коршу отвешиваю поклон – этот спускается с начальственных высот и протягивает мне выхоленную руку.

– Какую должность вы хотели бы получить? – спросил Чувелев, рассматривая мою анкету.

– Я хотел бы нести штабную службу.

– Почему именно штабную?

– Мне думается, что в штабной работе я буду более полезен, чем в строю. У меня есть некоторый штабной стаж… Правда, по старой армии…

– А в каком вы чине? Да, поручик… Каков же ваш штабный стаж?

– В старой армии я был полковым адъютантом, работал одно время в оперативной части штаба дивизии.

– Что ж, проэкзаменуйте товарища, – обратился Чувелев к Коршу, – пригласите в комиссию, – он назвал незнакомую мне фамилию кого-то из сотрудников инспекции кавалерии.

Тут же в кабинете я подвергся экзамену в комиссии из трех – Чувелева, Корша и какого-то усатого «товарища», несомненно, из старых ротмистров, прокомандовавшего эскадроном лет пятнадцать. Экзаменовал меня, собственно, один Корш: Чувелев просматривал во время испытания какие-то бумаги на своем столе и накладывал на них резолюции, слушая одним лишь ухом мои ответы; усатый ротмистр внимательно курил и читал газету, изредка посматривая на меня исподлобья. Корш развернул на столе карту-двухверстку, положил компас, бумагу, карандаш.

– Представьте себе, что вы начальник штаба конной бригады. У вас три кавалерийских полка, квартирующих в станицах Елизаветинской и Ново-Титаровской, – он показал на карте эти станицы. – В станице Елизаветинской стоят два ваших полка, в станице Ново-Титаровской – один. Штабриг квартирует в Елизаветинской. Противник силою до бригады пехоты в станицах таких и таких-то. Отдайте в письменном виде приказ о сторожевом охранении и разведке.

Я задал несколько вопросов о том, есть ли у меня артиллерия и где она квартирует, о соседях справа и слева, об общей ситуации на фронте, в который входит мой сторожевой участок, после боя ли бригада моя расквартирована или до боя и пр.

– Отлично. Вопросы ваши существенны.

Он внес добавления в свою задачу, и я набросал приказ по бригаде о сторожевом охранении. Приказов таких за свою службу я писал уже немало[22], и потому задача эта была мне по силам.

Корш взял мой приказ и стал проверять мои задания полкам по карте. Усатый ротмистр отложил свою газету и тоже наклонился над картой.

– Вот вы приказали вести бригадную разведку, – сказал усатый ротмистр, – на это дело вы ухлопали в общей сложности два эскадрона, так?

– Так.

– Ну вот. Да, два эскадрона рассироплено вами на сторожевку. Не слишком ли это большой расход для бригады?

Надо было защищаться.

– Очень трудно, товарищ, решить тактическую задачу так, чтобы не встретить еще и другого возможного решения. Кроме того, всякое решение всегда индивидуально. Каждый, разрабатывающий ту или иную задачу, всегда делает ударение на что-то свое. Но в защиту моего решения разрешите привести следующие соображения: своей разведке я поставил две задачи: а) разведать противника с боем, и б) если удастся вытеснить его из занимаемых им станиц, то удержать за собой взятые станицы, так как бригада с рассветом все равно должна начать наступление на расположение противника. Вот почему я мою разведку сделал несколько больше уставной. Моя разведка – это в то же время мой боевой авангард. Охрану я тоже усилил, так как против меня стоит пехота, и местность к тому же очень пересеченная.

– А какова уставная норма высылки разъездов? – спросил Корш.

Я ответил.

– Правильно. Приказ ваш вполне удовлетворителен. У вас есть несомненный опыт. Как находите вы, товарищ инспектор?

– Да, да, конечно.

Усатый ротмистр в ответ на вопрос Корша кратко ответил:

– Годен.

Но Чувелев все же не удовлетворился экзаменом по штабистике.

– Проэкзаменуйте товарища и по строю.

Начался экзамен с эскадронного учения. Вместо взводов – спички. Начальники – спичечные головки. Эскадронное учение я знал и потому все построения исполнил правильно и правильно подал все нужные команды. Но когда Корш наломал спичек на целый полк и вытянул его в резервную колонну, пришлось признаться, что к полковому учению я не подготовлен.

– Я полком, товарищ, никогда не командовал… Я знаю только эскадронное место в полковом учении, да и то, пожалуй, теперь уже забыл и это…

– А вот попробуем… Авось… Двойную колонну полка из резервного порядка можете построить? Подайте команду и покажите, как она исполняется эскадронами.

Построение это было не из трудных, и я припомнил и команду, и исполнение ее.

– Что ж, отлично… Все по уставу…

Корш задал еще несколько простых построений – сделал и их.

Экзамен кончился. Чувелев предложил подсесть к его столу.

– Экзамен вы сдали и на начальника штаба бригады, и на командира полка. Я вас все-таки хочу назначить в строй, и именно в запасный дивизион армии. Там 12 эскадронов, и над ними нужен опытный глаз. Дивизионом командует товарищ Понамарев, но он не кавалерист, дело это знает слабо, и дивизиону вы будете очень полезны. Там есть, где показать себя. Запасная часть, маршевые эскадроны для всей Девятой армии – это видная работа. Поработайте сначала там, а штабная работа от вас не уйдет. Да и нет сейчас вакансий. Я вас в одном могу заверить: я буду иметь вас в виду.

Я не стал возражать. В конечном итоге я получал назначение выгодное для моих целей: с маршевыми эскадронами можно было рассылать по всей кавалерии 9-й армии своих людей. Это позволило бы наладить связь, а так как в запасном понамаревском дивизионе, по моим сведениям, было много пленных офицеров и казаков, новое мое назначение неожиданно открывало передо мной новые возможности…

IX. Представление новому начальству

В тот же день я отправился в слободу Дубинку, находящуюся в четырех верстах от Екатеринодара, чтобы представиться товарищу Понамареву – моему новому начальнику.

Понамарев принял меня более чем любезно и выразил живейшую радость, что наконец-то он получил помощника-строевика.

– Тяжело одному, – жаловался он на свою судьбу, – я и командир, я и комиссар дивизиона – работы по уши. Ну-с, а теперь мы разделим труд. Да и, между нами говоря, я не кавалерист настоящий. Был двадцать лет тому назад вольноопределяющимся в кавалерийском полку, но это, сами знаете, одно, а командовать двенадцатью эскадронами – другое. Вести занятия я не могу. Эскадронные командиры мои тоже не спецы. Есть один, бывший офицер, но лодырь такой, что его не расшевелишь… Вот вы и беритесь за это дело. Действуйте моим именем. На меня всегда можете рассчитывать…

Кирилл Федорович Понамарев был выше среднего роста, статен и, видимо, очень следил за своей внешностью. Это не был «барин», но он держал себя «под барина». Усы и бороду он брил. В нем было что-то артистическое – поседевшая густая шевелюра, большие выразительные глаза. В 1905 году он отбывал воинскую повинность в каком-то кавалерийском полку, в каком – это было туманно. Один раз он оказывался в гусарах, другой – в кирасирах. В повествованиях своих Понамарев был недостаточно тверд. Говорит, что служил вольноопределяющимся. Во время октябрьских дней первой революции участвовал в беспорядках, был предан суду, осужден на каторгу, но благополучно бежал за границу. Эмигрантом кочевал по Германии, Швейцарии, Франции и Италии. В Россию вернулся в запломбированном вагоне вместе с Лениным и Троцким, с которыми был, по его словам, дружен. По всему было видно, что он не имел среднего образования, хотя и говорил, что сейчас же по окончании гимназии поступил в полк, чтобы отделаться от воинской повинности. Жизнь за границей, знакомство с языками и эмигрантская кружковщина развили его. Он немало прочел на своем веку брошюр, умел показать свой товар лицом, темпераментно, с огоньком мог произносить на митингах речи. Красноармейцы, видя его солидность и внешнюю строгость, поговаривали, что Понамарев – бывший полковник.

Прощаясь с моим командиром, я попросил разрешение взять верховую лошадь, чтобы съездить в город, и бричку для перевозки своего багажа в дивизион. Багаж этот был несложен – постель да чемодан, но все же багаж.

X. Мой вестовой

Понамарев решил сразу поставить мое пребывание в дивизионе на солидную ногу и заговорил о том, что мне надо подыскать хорошего вестового.

– Вы как насчет пленных? Наши красноармейцы немного того, распущены, а пленные, пока обживутся, будут ручнее.

– Мне все равно – пленный или красноармеец. Лишь бы любил лошадь да ухаживал за ней.

Пока Пономарев потчевал меня чаем с вишневым вареньем, его вестовой сходил с понамаревской запиской в эскадрон, где поседлали для меня лошадь и назначили вестового.

Едучи в город, рассматриваю своего вестового.

– Казак?

Это, впрочем, можно было и не спрашивать. Несомненно, мой вестовой был казак, чистокровнейший донец. На них ведь печать казачья лежит такая, что не ошибешься.

– Так точно – донец…

– Какого полка был?

– Двадцать шестого конного…

Я взглянул пристальнее на казака. Ведь 26-й конный полк – мой полк… В этом полку я начал свою службу в Донской армии, в этом полку в 1918 году был ранен…

Казак продолжал:

– Нас тут в дивизионе сотни две будет… Я вас сразу признал… А полковнику Маноцкову[23] ногу отрезали. Слыхали?

– Вот что, старина, это, конечно, хорошо, что у меня под рукой будет своих людей две сотни. Люди вы все верные… Но только никому ни гу-гу, что я пленный… Понимаешь? И казакам нашим скажи, чтобы молчок был. Я тут тайком у красных и делаю вид, что у белых никогда не был – понимаешь?

– Про это не извольте беспокоиться, господин есаул… Дело тут сурьезное… Мы и сами гуторим, что надо восстание поднимать… Слыханное ли дело… Почитай, тридцать тысяч казаков в плену… Да мы тут, ежели с умом, все вверх дном могим перевернуть…

– Вот и будем мараковать на этот счет. Надо только друг за дружку держаться да язык за зубами хорошо до поры до времени держать…

– Это уж будьте покойны… С нами тут и есаул П. Он не открылся, что офицер, и красноармейцем простым в строй пошел… А насчет секрету будьте покойны. У казаков выдачи нету. Не сумлевайтесь[24].

XI. В дивизионе

С Понамаревым у меня сразу же наладились наилучшие отношения. Строевым хозяином дивизиона был я. Все мои требования вплоть до внутреннего распорядка дивизиона – компетенция, к слову сказать, комиссара части – беспрекословно исполнялись Понамаревым. Он был несказанно рад, что мог сбросить с себя непосильную строевую обузу.

До меня эскадроны почти ничем строевым не занимались, так как Понамарев не мог организовать строевую работу, а командиры эскадронов тоже предпочитали службу в дивизионе превратить в летний отдых после долгой боевой страды. Если же когда-никогда эскадроны выезжали на проездку лошадей – это уж хочешь не хочешь приходилось делать, чтобы не погубить конский состав, – то делалось это так распущено, хулигански, что эскадроны походили не на воинскую часть, а на толпу базарных цыган. Одни ехали на поседланных лошадях, другие даже поседлать не потрудились… Курили, разговаривали… Ехали, кто как хотел и умел.

При мне началась «каторга» для дивизиона. Словечко это было пущено красноармейцами, как мне передавали казаки. Я ввел уставной режим. Все должно было делаться в положенные часы, на каковой предмет я объявил расписание дня, предупредив, что за нерадение буду наказывать по всей строгости революционной дисциплины. Два раза в день, утром в 6 часов и вечером в 7 часов, была назначена генеральная чистка лошадей на эскадронных коновязях. Коновязей не было и в помине, и в три дня пришлось их выстроить. Я сам выходил на уборку и требовал, чтобы все эскадронные командиры со всем своим командным составом были на своих местах. Утром и после обеда – строевые занятия. Расписание занятий я объявил в приказе и приказал неуклонно руководствоваться им. В первые же дни некоторые командиры эскадронов оказались неисполнительными. Я доложил Понамареву, и кой-кто сейчас же был отрешен от командования, двух эскадронных командиров оштрафовали в размере половинного месячного содержания, одного подвергли аресту на гауптвахте с объявлением в приказе по дивизиону.

Дивизион мне нужно было сделать своим, таким, который бы беспрекословно подчинялся моему приказу. Только такой послушный дивизион мог быть полезен в возможном будущем…

Не успел я еще ввести твердого режима в дивизионе, как получился приказ: ввиду контрреволюционного настроения близлежащих к Екатеринодару черноморских станиц, дивизион перевести в станицу Ново-Титаровскую.

Это было прикрытие для Екатеринодара, если бы черноморские станицы вздумали серьезно зашевелиться.

Переход в контрреволюционный район подбадривал меня – можно было и помощь оказать черноморцам.

В Ново-Титаровскую мы прибыли уже в порядке и в порядке расквартировали эскадроны. Вновь отстроили коновязи. За станицей было великолепное поле. Я разбил здесь несколько манежей, стенки обложил дерном, сделал манежные препятствия, приборы для рубки и работы пикой и пр. Через неделю в дивизионе шла уже жизнь нормальной воинской части. Понамарев ни во что не вмешивался и большую часть времени проводил в Екатеринодаре, слегка покучивая там и предаваясь отдыху. Но как-то все же заглянул он ко мне на плац. На двух манежах шла езда. В одном ездили с седлами, на другом – без седел. Одни эскадроны занимались взводным учением, другие – учились рубке, третьи – работали пиками. Я подобающе встретил начальство, вернее, неподобающе. Согласно красному строевому уставу, командиру части, если только он не объявил заранее, что будет инспектировать свою часть, никаких знаков воинской вежливости не оказывается – ни «встречи», ни команды «смирно» ему не положено. Командир того эскадрона, к которому он подъезжает, берет только под козырек. Я проделал Понамареву старорежимную встречу: выстроил эскадроны, скомандовал «смирно» и поскакал с рапортом. Понамареву этот старый режим понравился. Он объехал эскадроны и попросил меня показать ему полковое учение, которого он никогда, кажется, не видел. К полковому учению дивизион не был еще подготовлен, и потому я мог показать Понамареву только несколько элементарных построений, с которыми дивизион уже был знаком.

После смотра Понамарев произнес речь, в которой говорил о революционной армии, о том, что мы – авангард мировой революции, что по нашему образцу все народы будут строить жизнь.

– Мы рыцари новой жизни. Но это звание обязывает. Оно требует подвига и примера, лишений и жертв… Я знаю, как труден режим дисциплины и как хочется вам отдохнуть после победных боев с белыми бандами. Но бой еще не кончен. Мы все еще в стане врагов, и потому сабли наши не должны затупляться. Будем работать, не будем тяготиться тяжелой воинской службой. Настоящий отдых еще далеко впереди. Вы имеете опытного руководителя. Учитесь у него кавалерийскому искусству. Сим победиши!

С песнями пошли эскадроны по квартирам…

Не знаю, о чем думал Понамарев, пропуская мимо себя стройные ряды… Я же думал о том, что, если Бог поможет, эти эскадроны, быть может, сыграют свою роль…

Мой вестовой, толкавшийся все время среди красноармейцев, питал меня сведениями о настроениях в эскадронах. Красноармейцы делились у нас на «своих» и на «чужих». «Свои» не роптали на меня, так как понимали, что я прибираю дивизион к рукам, чтобы иметь его на всякий случай. «Чужие» открыто проклинали заведенную мной «каторгу». Чистка лошадей, манеж, учения, дисциплина, наказания за распущенность – а за всем этим я следил – все это было для «чужих» непривычной мукой, возвращением к «проклятому старому режиму».

В дивизионе было много донцов. Одни из них были в Красной армии еще с Мироновского восстания, другие стали «товарищами» только после мартовской новороссийской драмы. Эти две группы донцов были между собой на ножах. Наступающей стороной были новороссийские пленники. Они упрекали мироновцев в гибели Дона и грозили, что станицы с ними будут еще расчет производить.

– Вернемся на Дон… Не вечно же будет комиссарское царство… Там поговорим, кто что делал и где был, – говорили пленные.

– А вот ты поразговаривай, так в Чрезвычайке в гостях побываешь, – припугивал мироновец, но до начальства эти домашние разговоры не доходили, если только не вмешивался в разговор кто-нибудь из красноармейцев-коммунистов, которых было, впрочем, немного в дивизионе, но все же они были и были старательно рассироплены по всем эскадронам, это были глаза и уши комиссара дивизиона. Донцы же, как ни ссорились между собой, сора из избы не выносили. Мироновцы и сами нередко подумывали о том, что день расплаты за грехи перед родиной когда-нибудь да настанет.

В дивизионе было немало мироновцев, буденовцев, жлобинцев, думенковцев, блиновцев и прочей прославленной братии, считавшей себя кавалерийской аристократией и бывшей в явной оппозиции мне и моему режиму. Стычки с ними бывали нередки. Понамареву я докладывал о дерзостях «аристократии», и он, должен отдать ему полную справедливость, всегда, просто с моих слов, без комиссарской проверки становился на мою сторону и беспощадно грел «аристократию». Особенно дерзких и хулиганствующих мы под разными предлогами сплавляли из дивизиона.

Самое ощутительное наказание для буденовца или думенковца – это перевод в пехоту. Обычно «аристократ» предпочитал дезертирство такому умалению его кавалерийского достоинства. Страх перед разжалованием в пехоту помогал мне справляться с распущенным дивизионом.

Приналег я как-то на один эскадрон, в котором было особенно много хулиганствующих думенковцев. Занимался я с ними ездой без седел. Во время перерыва для отдыха слышу разговор: упражнение это «старорежимное», «уставом Красной армии не предусмотренное», «у Думенки этим не занимались»…

И уже с расчетом, чтобы я непременно услыхал, думенковец подчеркнуто громко сказал:

– А били офицериков почем зря! Изюминка тут в другом… Лихость нужна, а не каблучок в манеже оттягивать да локотки прижимать…

Играя обнаженной шашкой, он приговаривал:

– Каблучок тянуть не умею, а вот этой самой сабелькой четырнадцать офицериков срубил… Без манежа… По-думенковски…

Можно было, конечно, сделать вид, что я не слышу. Можно было просто прекратить разговор, но захотелось проучить наглеца.

Я подошел к нему.

– Так говорите, что вас рубке уже учить больше не нужно?

– Рубке мы учились в боях… Наша школа там… На офицерских головках…

– Может быть вы, товарищ, и правы… Покажите свое искусство… Пожалуйте сюда…

Думенковец догадался, чего я хочу.

– Это дело!.. Попробуем, товарищ командир… Ну-ка, сабелька, не выдай!

Мы скрестили шашки. Думенковец не имел понятия об эспадронном фехтовании, но все же перешел в наступление.

Я подзадоривал его:

– Ничего, смелее, смелее… Не бойся, не зарубишь…

Каждый удар думенковца я без труда парировал, потом выбрал удобный момент и выбил у него шашку из рук.

– Вот хвалишься, а шашку держать в руке не умеешь. Ты рубил головки, наверно, связанным по рукам офицерам… Ну, по коням!.. Заниматься!..

Этого думенковца через несколько дней я откомандировал от дивизиона в пехоту, придравшись к плохой уборке коня.

Оппозиция мне была и в командном составе, пожалуй, еще более ненавистная. Среди командиров было немало так называемых красных офицеров из курсантов. Они «давили фасон», одевались щеголевато, ходили непременно со стэками[25]. Знаний у них было очень немного: все это были скороспелки, менее подготовленные к командованию, чем самый плохенький унтер-офицер старой армии, прошедший девятимесячную школу учебной команды полка. Я успел скоро изучить своих командиров эскадронов и взводов и знал, кто на месте и кто нет, определил я также по возможности и политический дух каждого. Это тоже имело для меня значение.

Надо было произвести чистку.

Я предложил Понамареву устроить испытание нашему комсоставу, доказывая, что при слабых командирах вся моя работа будет идти впустую. Мало организовать строевую работу, надо еще иметь помощников, которые могли бы проводить в жизнь эту организацию. Понамарев не возражал, спросив только, не противоречат ли такие испытания уставу. Я уверил его, что такая проверка входит в прямые обязанности командира части, так как он несет ответственность за подготовку людей, а для этого нужно иметь уверенность в подготовке комсостава.

Устроили проверку. Я экзаменовал, Понамарев только слушал. «Жертвы» мной были намечены заранее. Для «жертв» у меня было заготовлено по несколько заковыристых вопросов из Устава строевой службы. На такие вопросы обыкновенно в ответ следовало гробовое молчание. В результате экзамена большинство неугодных мне командиров было свалено. Решено было отправить их в инспекцию кавалерии. Тут же мы наметили и заместителей.

Целая пачка проектируемого комсостава была послана в инспекцию на экзамен, и все они возвратились в дивизион со свидетельствами комэскадронов и комвзводов.

Не удалось мне свалить лишь одного командира эскадрона, красного офицера и коммуниста, к тому же он был протеже самого Понамарева. Чтобы задобрить Понамарева, пришлось схитрить:

– Надо бы, – помню сказал я, – сменить еще и этого комэска… Между нами говоря, командир он никудышный, но он коммунист… Это надо беречь… Ну как-нибудь будем изворачиваться…

Понамарев должен был оценить по достоинству такой подход к делу…

Коммунистов в дивизионе было немного. На тысячу с лишним красноармейцев их было не больше 50-60 человек: они составляли дивизионную комячейку. Коммунисты занимали в дивизионе привилегированное положение, их чище обмундировывали, они имели свой клуб, содержимый на средства политического отдела армии, где им в придачу к коммунистической литературе давалось пиво и чай. Хозяйственных нарядов в дивизионе они не несли да и от караульной службы увиливали.

Обладали они и особым продовольственным правом: коммунисты могли в красноармейских кооперативах приобретать все товары по твердой цене; нужно ли говорить, что это право открывало дорогу к довольно доходной спекуляции.

Несколько раз в неделю комячейка собирала дивизион на митинг, после которого выносилась неизменная резолюция, заканчивающаяся штампованной фразой:

– Да здравствует Российская коммунистическая партия! Да здравствует Совет народных комиссаров!

Пятьдесят коммунистов проделывали это совершенно свободно, так как красноармейцы митингами не интересовались и поднимали руку за что угодно. Для них это была лишь скучная повинность.

Режим, заведенный мной в дивизионе, митинги, естественно, вытеснил. Для них просто не оставалось времени, или их надо было устраивать в часы, положенные для отдыха, что совершенно не улыбалось красноармейцам. Комячейка решила протестовать против моего распорядка дня, говоря, что политическое развитие дивизиона у нас в загоне. В этом духе был подан рапорт Понамареву как комиссару дивизиона. Понамарев запросил меня, как быть. Комячейка имела право заботиться о политическом воспитании красноармейцев, и нажимать на это было бы неблагоразумно, ибо, если бы даже Понамарев отказал комячейке в ее домогательствах, она добилась бы своего от политического отдела армии. Меня же комячейка подмочила бы, рассказав в Поарме, что я контрреволюционер, тесню коммунистов и пр. Нужно было пойти навстречу комячейке. Решено было отвести два дня в неделю на политическое развитие дивизиона, и то два дня не полных: до обеда – занятия, после обеда – политическая грамота. Комячейка поторговалась с Понамаревым, но успокоилась – жаловаться теперь уже было не на что.

XII. Понамарев

Понамарев мог бы быть примерным комиссаром: развитой, волевой, видавший виды, кое-что читавший, он мог бы развить свою комиссарскую деятельность в дивизионе не в пример комиссарам соседних частей, которые ничего, кроме партийного билета, за душой не имели. На комиссарском горизонте он был фигурой яркой, на голову выше многих своих коллег. И когда-то, в первый период комиссарства, он, по его же словам, много работал. К нему приходили посмотреть, как надо работать. Теперь он охладел к работе. Митинги проходили без его участия и руководства – он выдохся. Дивизион поэтому не вываривался в коммунистической пропаганде, как другие части, где комиссар вел политическое воспитание своих красноармейцев: каждую неделю секретарь Понамарева Молотков составлял недельный доклад в Поарм о политической работе в дивизионе, и этим дело ограничивалось.

Мысли Понамарева вертелись теперь вокруг личных дел: он не так давно женился, жена гостила у ее родных в Балашове, и ее нужно было выписать сюда, в дивизион, – комиссарская работа отходила на второй план.

Тут кстати заметить: Понамарев женился по христианскому церковному обряду. Для другого бы коммуниста – это зарез: партия немедленно же исключила бы такого «вероотступника» из своих рядов. На Понамарева донесли в ЦИК партии – началось дело. Но оно очень скоро было ликвидировано по приказу из Москвы. Ходили слухи, что Понамарев – секретный осведомитель Ленина и что он снабжен его личным мандатом, перед которым местные власти бессильны.

Как-то вечером зашел я к Понамареву. На скамеечке у ворот мы уселись и весь вечер проболтали о всякой всячине. Заметив на станичной церкви массивный крест, Понамарев сказал:

– Такой бы золотой крестик иметь, и больше ничего не нужно. Купил бы я в Малороссии хуторок, бычков завел бы, лошадок, коровок… Хо-ро-шая штука!

Коммунизм для него был карьерой, а не идеологией. B другое бы время и при другой обстановке из него выработался бы недурной чиновник. По натуре своей он не был революционером, но власть он любил и дорожил своим положением. Ко всему этому Понамарев был еще циник.

После сидения на скамеечке за воротами Понамарев пригласил меня «к себе» в сад.

– Яблоки там о-какие!

Пошли в «его» сад. Понамарев стал рвать с дерева яблоки. Увидела это хозяйка, запротестовала.

– Что же вы это в чужой сад без спросу забрались и хозяйничаете! Заведите свой и рвите там, сколько вам понравится. Да еще гостей навели…

– А ты, милая, не горячись. Сад это не твой.

– А чей же?

– Божий. Мы Божьими дарами пользуемся.

– Сами безбожники, а туда же на Бога ссылаются.

– Как безбожники? Видишь, говорю, что яблоки Божьи, значит, признаю яблочного Бога… А к тому же еще, это сад моего брата.

– Какого там брата… Уходите из саду! Нет декрету такого, чтобы чужие яблоки таскать. Мы этим живем… Тут и так неурожай.

– Декрета такого нет, но если по-хорошему, по-христианскому, так все люди братья, и твой муж мне – брат, а ты – сестра. Вот я и ем яблоки моих родичей. Брату у брата можно яблочком попользоваться и третьего брата не грех угостить…

Так он с шуточками и прибауточками пользовался садом своего «брата» и целыми мешками возил яблоки в город своим «братьям» из Особого отдела и инспекции кавалерии.

XIII. В станице

Красноармейцы тоже не стеснялись «по-братски» залезать в чужие сады и огороды. Особенно охотно и даже с чувством делали это пленные донцы, которые к кубанцам питали нескрываемую вражду.

– Матери вашей черт! Не хотели воевать, кормите нас теперь вашими садами и огородами… У нас на Дону ничего не осталось… Равенство так равенство… И у вас пусть будет столько же…

Донцы, впрочем, спуска не давали никому.

Коммунистов донцы иначе не называли, как жидовскими прихвостнями, и громко говорили, что казаки никогда жидам не служили и служить не будут. Говорилось и о том, что коммунистов всех перевешать надо, тогда народ сговорится и в России установится порядок. Офицера за такие речи повесили бы на первой же осине, казаку это прощалось, просто об этом не доводилось до сведения начальства.

Квартирные хозяйки тоже делили красноармейцев на подневольных и на коммунистов. Подневольных красноармейцев они кормили и поили тем, что сами ели, а коммунисты были в немилости:

– Ленин пусть вас кормит… Вы его отродье…

Многие коммунисты скрывали свое коммунистическое звание, чтобы не быть изгоями среди своих же красноармейцев, но коммунисты были все наперечет, и поэтому «игра» не удавалась. Но тут у хозяев дворов получался заколдованный круг: кормить коммунистов они не хотят, а если их добровольно не кормить, они сами кормятся – крадут птицу, колют свиней, опустошают погреба с молоком, маслом и яйцами.

Станица кряхтела от красноармейского постоя, но еще больше им приходилось терпеть от постоя всевозможного красного начальства. На красноармейцев хоть когда-никогда можно было пожаловаться начальству, а на начальство жаловаться уже было некому. А начальство было куда требовательнее красноармейцев! Красноармейца накорми хлебом и щами – он и доволен, порою и «спасибо» скажет. А начальство щи не ест, ему подай цыпленка, сделай яичницу да к чаю не просто белого хлеба нарежь, а спеки оладьи, блинчики, хворост изжарь, давай непременно все «по-господски».

Я квартировал у казачки-вдовы. Муж, бывший старый служака конвоя Его Величества, был давно уже покойник, сын ее убит в корниловском походе. Жила старуха с дочерью, муж которой ушел с деникинскими войсками в Крым. Это была настоящая кадетская семья. Мной и моими двумя вестовыми хозяйка не имела особых оснований быть недовольной. Я за все платил ей, а вестовые мои хотя и не платили за постой и «харчи», но они работали у нее и во дворе и в поле так, что она не могла нахвалиться ими.

– И вот поди ж ты, и те в Красной армии, и энти… А люди совсем разные… Эти люди как люди, а те одно слово – товарищи. Ваши слуги и не ругаются никогда, а те, прости Господи, что ни слово, то «в Бога мать».

Частенько она допытывалась:

– Да вы не из красных… Красные не такие…

Старуха любила потолковать со мной на тему о том, долго ли продержится большевицкая власть, что слышно про белых, много ли зеленых, верно ли, что все коммунисты – жиды, и жив ли «бедный батюшка, Царь-Государь наш».

И если я не рисковал говорить откровенно со своей квартирной хозяйкой, то зато она не боялась меня.

– А я вот по-старушечьи думаю, что красное царство ненадолго… Бог не допустит… Поцарствуют эти воры, что власть украли, да и поймаются… Не может это долго быть. Сейчас народ смотрит, кряхтит да помалкивает, а как за народом черед придет, да как начнет он всех этих комиссаров помелом мести, да вилами угощать, так живо Рассея в Рассею превратится. Вы меня старуху простите. Я хочу правду говорить, как перед Богом. Побьет народ комиссаров…

Приходили ко мне частенько старики-казаки. Кто с жалобой придет на красноармейцев, кто – с просьбой уменьшить у него на квартире число красноармейских ртов, кто – просить освободить от подводной повинности, так как он собрался ехать в поле… За всем этим надлежало ходить к Понамареву как командиру и комиссару части и начальнику станичного гарнизона, но жители его боялись.

– Ему никак не угодишь, – говорили казаки, – придешь с виноватым видом, закричит: «Что казанской сиротой стоишь? Советская власть обидела тебя? Ишь, в три погибели согнулся. Трудно… При кадетах гоголем ходил, а тут стоишь, точно из тебя жилы тянут…» Придешь свободно, развязно, как к «своему», тоже плохо: «Ты что же это к своему соседу пришел?.. Уши врозь, дугою ноги… Небось, к атаману приходил, шапку ломал, а тут на-ка тебе… Ты еще рассядься тут…» Назовешь его «господин комиссар», закричит, что «господ» теперь нет, а сказать «товарищ» боязно, чего доброго обидится, что в товарищи к нему записался.

Об этом мне так и говорил один станичник. И предпочитали они ко мне ходить со своими делами. Сделаешь обыкновенно все, что можно сделать. Благо, что Понамарев ничего не имел против моего вмешательства в его компетенцию: это разгружало его от обязанностей.

Как-то после одного такого делового визита проситель, казак-старик, задержался у меня. Сидит, молчит… Шапку в руке мнет. На пол смотрит, точно вычитывает что-то.

– Что, отец, еще какая докука есть?

– Есть, родной… Спросить хочу…

И, оглядевшись, старик спрашивает:

– Скажите мне, ради Христа, долго еще власть эта продержится?

– У меня нельзя, отец, об этом спрашивать. Думай своей головой. А то вот ты меня пытаешь, кто-нибудь узнает, что мы с тобой о таких вещах говорим, и кончено – меня повесят, как собаку. Не полагается мне об этом разговаривать. Ты человек умный, сам и решай это…

Старик сочувственно покачал головой и ушел.

Советская власть для богатых кубанских станиц была воистину нестерпимой. Первое, наиболее ощутительное впечатление от этой власти было таково, что казаки перестали чувствовать себя хозяевами в своем хозяйстве, хозяйство точно выпало из их рук. Учетная комиссия станичного продкома назойливо вторгалась в хозяйство и все брала на учет – посевную площадь, хлебные запасы, скот, наличие рабочих рук. Тщательнейшим образом определялся дворовый продовольственный взяток, назначался затем срок, и к этому сроку надлежало сдать в продовольственную комиссию столько-то мешков зерна, столько-то птицы, скота, яиц… Хозяин не имел права заколоть свинью, зарезать теленка или курицу, использовать даже куриные яйца без ордера комиссии. Комиссия точно определяла, какой процент живности мог владелец употребить на свои домашние нужды. Обычно станица противилась продовольственным реквизициям, прятала кур, гусей, уток, свиней. Бабы ухватами и кочергами защищали свое добро, но на этот случай продкомы имели особые продовольственные карательные отряды, и их пулеметами искоренялась казачья непокорность.

Советская власть прежде всего била по собственнической психологии. К психологии же коллективизма станица никак не могла приспособиться – тут таилась безысходная война. Взрослое население станицы было в открытой оппозиции ко всему советскому, и мира здесь не предвиделось. Молодежь оказалась более приспособляемой, и за очень короткий срок она поддалась новым влияниям и новому быту. Прежде всего, она оказалась падкой на хулиганство, похабную песню, разврат. Молодые казачки, прельщенные трофеями похода думенковцев и буденовцев, охотно, за колечко, сережки, кусок шелка одаривали своих кавалеров лаской и любовью. Вечерами станица превращалась в сплошную гулянку, где царили неотразимые держатели награбленных серег и колец.

Станичный врач, практикующий в станице много лет, говорил мне:

– Прежде в станице венерик был редкостью – разве приедет с фронта казак, а сейчас… Сейчас у меня лечится пятнадцать казачек… Вы понимаете, ка-за-чек, больных луэсом[26]…

Мужья, отцы, братья были в Добровольческой армии или в повстанческих зеленых отрядах, а станичная молодежь ничтоже сумняшеся голосила под гармошку думенковца:

Офицер молодой,

Погон беленький…

Возвращайся домой

Пока целенький!

или

Пароход идет,

А дым кольцами…

Будем рыбу кормить

Добровольцами…

И все это распевалось кадетскими детьми, теми, в семье которых уже реквизировался хлеб для Красной армии, кому грозила конфискация имущества за уклонение от мобилизации брата, а брат в это время скрывался в плавнях.

Старых казачьих песен не было слышно совсем. Замолкла запорожская песня. А как пели эти песни еще так недавно черноморские казаки! Пришло большевицкое «Яблочко» и задушило казачью старую песнь. Разве в поле, на пашне, седой казак-усач вполголоса затянет что-нибудь дедовское, родное, обвеянное веками.

А детские игры… Войну всегда любили мальчики. На палочках верхом, с палкой-шашкой в руке мчится маленький витязь. В мальчике пробуждался рыцарь, душа требовала отваги, подвига. Но в Японскую войну игра в войну всегда кончалась тем, что «макака» был бит, даже и тогда «макака» продолжал быть битым, когда Витте заключил для России мир поражения в Портсмуте. В Великую войну немец тоже всегда оказывался пораженным. Детское национальное чувство, инстинкт подсказывали необходимость победы. Национальная кровь говорила. А теперь детская игра в Гражданскую войну кончалась неизменной победой красных. Побеждал комиссар, лихо въезжающий в станицу. Доходило до того, как я наблюдал, что никто из детей не хотел играть белых – все хотели быть красными. И тот, кому доставалось счастье быть комиссаром, был на седьмом небе. И это те дети, у которых в семье кто-нибудь отдал свою жизнь в рядах белой армии…

И ничего не будет удивительного, если в семье казачонка, с радостью принимающего пост игрушечного комиссара-победителя, вы на стенах комнаты увидите портреты царской семьи, Корнилова, Деникина, Врангеля, Шкуро… Молодежь живет уже не этим. У них нет воспоминаний прошлого, она всецело во власти сегодняшнего дня. Старики же берегут это прошлое.

Из-за старорежимных портретов бывало немало столкновений с властью, требовавшей уничтожения контрреволюционных комнатных украшений:

– Мешает тебе что ли потрет? Висит, ну и пусть висит. Троцкого и Ленина вашего они не трогают…

– Это враги народа!

– Hy и пусть враги… Хочу и врагов народных видеть…

В городе разговор был бы иной. Там власть круче. В станице стараются не доводить дело до восстания, которое как бы чувствовалось в воздухе.

Станицу прибирают к рукам мягче, осторожнее, с оглядкой.

Бывал я несколько раз на станичных сходах, созываемых приезжающими из города сотрудниками политического отдела 9-й Кубанской армии.

Собирались казаки на сход не густо. Приходили только потому, что боялись неудовольствия начальства. В станице Марьинской был случай, когда ни один казак не пришел на сход. Оратор обиделся, донес на станицу. Станицу объявили кадетской и увеличили продразверстку в ней настолько, что казаки возопили и решили, что впредь лучше уж ходить и слушать ораторов, а то не ровен час и худобы последней лишатся.

На сходе обычно выступает приезжий оратор. Темой для своей речи он берет какой-нибудь очередной боевой вопрос. Он говорит и каждую свою мысль заканчивает вопросом:

– Верно я говорю, товарищи?

Если казаки отвечают «верно», «правильно», оратор дальше развивает тему и, окончив речь, читает резолюцию, что, мол, сход станицы такой-то, заслушав доклад такого-то, единогласно постановил то-то и то-то.

Чаще всего казаки на вопрос оратора отвечают молчанием.

– Что же вы, товарищи, молчите, ровно воды в рот понабрали? Скажите «верно» или «неверно». Если неверно, то объясните почему. Бояться нечего. Советская власть дала вам свободу слова… Говорите, что думаете, верно я говорю?

Молчат казаки – опустят головы и упрямо молчат.

– Если не хотите меня слушать, я уйду, – начинает обижаться докладчик.

– Зачем уходить?.. Говори, а мы будем слушать… Делать-то все равно нечего…

На другой день вы можете прочесть в «Красной Кубани» отчет о митинге в такой-то станице, единогласно вынесшей резолюцию о поддержке советской власти…

XIV. Втягивание меня в компартию

Я часто беседовал с Понамаревым на темы о политике большевиков в станице, причем в этих разговорах коммунист Понамарев оказывался более контрреволюционным, чем я. Он находил, что коммунизм надо приспособлять к местным условиям, что нужна индивидуализация мер и способов советизации, я же доказывал, что сильная власть может пренебречь местными условиями и что, если делать поправки на индивидуальность населения, то это приведет к зависти соседей, а это даст пищу для всяческих брожений, неудовольствий и пр. Я рисовал себя бо́льшим большевиком, чем сам коммунист Понамарев… Это, впрочем, возымело свое действие: адъютант дивизиона, бывший артиллерийский поручик Збыковский, по секрету показал мне копию секретной аттестации, данной обо мне в политический отдел армии. Понамарев писал, что я «отличный организатор», «знаток конного дела», «строгий руководитель» и что, «не будучи в компартии, стою на страже Советской Республики и высоко держу знамя Красной армии»…

Понамарев несколько раз заводил речь о моем вхождении в партию, суля мне большую служебную карьеру:

– При вашем знании дела быть еще партийцем, да вы через год армией командовать будете…

– Я старый анархист-индивидуалист и ломать себя уже поздно да и не нужно. Я и без партийного билета делаю не меньше партийца. Не в этом дело, вся суть в доверии ко мне, но его, я думаю, мне можно безбоязненно оказать.

Так и слыл я всюду как безвредный для советской власти анархист-индивидуалист. У Понамарева я пользовался большим доверием, а через него мое реноме укреплялось и в инспекции кавалерии и в политическом отделе армии.

XV. Две разведки

Только дивизион наш наладил работу и стал втягиваться в режим, как получился новый приказ – перевести дивизион в станицу Елизаветинскую, то есть еще ближе к Екатеринодару. Понамарев показал мне секретный приказ по Екатеринодарскому укрепленному району, в котором сообщалось, что зеленое движение на Кубани растет с каждым днем и что население ему сочувствует и помогает повстанцам, чем мо жет.

Зеленые якобы появились и на черноморской половине Кубани. Дивизиону предписывалось перейти в Елизаветинскую и на всякий случай прикрывать Екатеринодар со стороны Черноморья. Дивизион должен был организовать разведку, освещая район по радиусу 25 верст. Нам приказывалось каждый день давать донесения в штаб Укрепленного района о положении на нашем участке.

О том, что в плавнях были зеленые, я знал. Знал я также, что под самой станицей Елизаветинской сидит в камышах сотник Пилюк, с которым некоторые зеленые отряды держат связь. Koe-какие сведения о том, что делается у нас, я переслал ему со своим человеком. Некоторые ориентировочные сведения о зеленых он сообщил мне. Через «камышатников» я поддерживал связь с поручиком П., который в это время бродил по линейным станицам и пропагандировал восстание. Довольно регулярно и наш екатеринодарский «адрес» получал из разных мест информацию, связь все время была. Угнетало только то, что вся эта информация являлась «мертвым капиталом». Все наши ценные сведения не превращались в дело. Конспирация оказывалась как бы для внутреннего употребления.

Во исполнение приказа по укрепленному району мы перекочевали в станицу Елизаветинскую. Вновь надо было все начинать сначала: коновязи, манежи и прочее – на это я продолжал делать ударение, надеясь, что все это еще сослужит службу… В штаб укр-района была представлена схема разведочных секторов – штаб утвердил наш план. Я исправно высылал особо подобранные разъезды и исправно доносил, что все обстоит благополучно. Но эти же самые разъезды, правда не все, а особые, которые направлялись в «подозрительные места», приносили мне иногда сведения о новой группе «зеленчуков», появившихся в плавнях и изыскивавших способы и средства, чтобы переправиться на Линейный берег Кубани. Иногда удавалось оказать им помощь советом, указаниями и т. п. Несколько раз с такими, готовыми к отплытию, отрядиками я командировал в зеленый стан для связи кое-кого из своих казаков – это была ценная взаиморазведка. Легализировать такую посылку особого труда не составляло – в приказе отдавалось «полагать в отпуску». Понамарев никогда не следил за этим делом, а приказы редактировал я. Адъютант вообще недолюбливал бумажного дела. Посылки, таким образом, сходили совершенно гладко.

Неделю мы благополучно отквартировали в Елизаветинской. Никакой зеленой опасности официально не было обнаружено, и начальство в Екатеринодаре могло быть спокойно…

XVI. Облава на Пилюка

Как-то ночью будит меня Понамарев – он только что вернулся из Екатеринодара.

– Вставайте! Пилюк здесь… Особый отдел получил сведения, что он в плавнях возле Елизаветинской. Надо сейчас же организовать облаву…

Встаю. Предстоит неприятное дело – чего доброго, действительно накроем Пилюка. Правда, в плавнях много не побродишь, да еще ночью, а все-таки возможность напасть на логовище Пилюка была не исключена.

Зажгли лампу. Развернули карту Елизаветинского района. Набросали план облавы: концентрический полукруг должен флангами упереться в Кубань и постепенно суживаться так, чтобы все, что есть живого, оказалось в нашем неводе…

Я приказал прислать мне на квартиру дежурного по дивизиону и дежурных трех эскадронов. Я хотел обойтись двумя эскадронами, но Понамарев для верности дела настоял на трех. Когда дежурные явились, я приказал им срочно выводить эскадроны на церковную площадь и ждать там моего приказа.

– Но чтобы была полная тишина, – предупредил я. – Ни разговоров, ни шума…

Это нужно было для Понамарева. А когда он пошел лично понаблюдать за соблюдением тишины, я послал своего вестового в один из трех эскадронов, предназначенных в облаву, с тем, чтобы трубач эскадрона – трубач там был свой человек – протрубил во все легкие тревогу. Когда его за это потянут к начальству, пусть объяснит, что по тревоге полагается трубить, он и протрубил. К тому же его эскадрон был дежурным эскадроном, тем более, мол, трубить надо… А там дело замнем… Выручим…

Трубач выполнил свою роль идеально: сигнал в ночном воздухе был слышен на несколько верст. Пилюк должен был его услышать и догадаться, что что-то случилось. Во всяком случае, будет настороже.

Облава не удалась – четыре часа мы рыскали по камышам, но ни одного зеленого не поймали. Трубачу же здорово попало от Понамарева: он засадил его на две недели на гауптвахту и приказал сместить с трубаческой должности. Но это все было несущественно в сравнении с тем, что могло бы быть, если бы не было сигнала тревоги…

О неудачном сигнале мы ничего в штаб не донесли, донесли просто: «В плавнях ни Пилюка, ни вообще зеленых не обнаружено»[27].

XVII. Приезд инспектора кавалерии фронта

Товарищ Чувелев сообщил Понамареву, что инспектор кавалерии фронта, товарищ Малиновский, приезжает в Екатеринодар и намерен произвести смотр кавалерийским частям армии. Смотр будет на выборку, так что и мы были под начальственной угрозой. Малиновский – старый кавалерист, очки втереть ему мудрено: строгий, любит подтянуть.

Надо было на всякий случай подготовиться. Понамарев струсил, так как дивизион представлять надлежало ему, а смотрового порядка он и не нюхал. Я и сам был не тверд по этой части. Пришлось засесть за строевой кавалерийский устав, чтобы заучить порядок смотра, встречи, церемониального марша. Дело это было хлопотливое и строго уставное.

Проштудировав уставчик, я приказал эскадронам построиться на церковном плацу. Всю церемонию парада проделывал я, Понамарев только следил за тем, что и в каком порядке делается, какие подаются команды и пр. Проделав несколько раз встречу и марш, я успокоился: все шло более или менее удовлетворительно. За Понамарева же мне беспокоиться не приходилось: умение командовать на смотру лежало всецело на его ответственности.

После отдыха занялся дивизионом Понамарев. Дело это у него не клеилось. При церемониальном марше он забыл скомандовать «шашки вон, пики к бою», не указал равнения, не скомандовал дистанцию между взводами; указал направляющий эскадрон, но не скомандовал остальным эскадронам «поворот направо» – в общем, выходило негладко. Он вторично проделал весь парад, исправил одни недочеты, но сделал ряд новых промахов. Никогда не работая с дивизионом, он терялся теперь с управлением 12 эскадронами.

Понамареву нужно было кроме строевой репетиции проверить еще и политграмоту. Малиновский этим не будет интересоваться, но с ним едет комиссар кавалерии фронта: этот может заглянуть в эту область подготовки дивизиона – это его сфера.

Спешили людей, Понамарев собрал председателей эскадронных комячеек.

– Как у нас дело с политграмотой, друзья?

– Не подкачаем, товарищ, – ответили председатели комячеек.

Понамарев стал обходить спешенные ряды эскадронов, опрашивая на выборку отдельных красноармейцев.

– Что такое коммунизм? – спрашивает он одного красноармейца.

Красноармеец заморгал глазами и стал определять понятие коммунизма:

– Это такие люди, которые… которые, значит, революцию делают… борцы за народ…

– Не так. Повторяй за мной: коммунизм это есть учение…

– Коммунизым это есть учение…

– …Которое стремится освободить пролетариат…

– …Ослобонить пролетариат…

– …Из-под власти капитала и передать все орудия производства в руки организованных рабочих и крестьян… Понятно?

– Так точно, товарищ комиссар!

– Да не «так точно», а отвечай «понимаю», мол, «да».

– Слушаюсь, товарищ комиссар.

– И не «слушаюсь» – это все старорежимное, пора бы уже забыть! Третий год ты в Красной армии, а все еще, как попугай, твердишь «так точно» да «никак нет».

– Скажи мне, – обращается Понамарев к другому красноармейцу, – почему наша республика называется «Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика»?

– Так что потому, что это республика коммунистическая.

– Ну… допустим. Почему же она «Российская».

– На Рассейской земле, значит, где отцы и деды наши жили… Опять же коммуна заведена…

– А «Социалистическая» почему?

– А так как сицилисты власть захватили, Рассея и называется сицилистической…

Понамарев мрачнел. Он понимал, что это его недочет, что обучение политической грамоте – его прямая комиссарская обязанность. Для успокоения души дал нагоняй председателям комячеек, сказав, что работы их над красноармейцами не видно никакой.

Надо было прорепетировать и комячейку. К ней больше предъявляется требований, она должна быть более сознательной.

– Какая разница между буржуазным государством и социалистическим?

– Что такое социализация?

– В чем состоит политика империализма? Что ей противопоставляет пролетариат?

И тут ответы были неутешительные. Секретарь дивизионной ячейки, товарищ Еремеев, на вопрос о том, какая разница между буржуазным и социалистическим государствами, ответил:

– Разница огромадная: буржуазное государство может быть, а социалистическое нет.

– Как? – всполошился Понамарев. – Вы с ума сошли, товарищ Еремеев! А наша Советская Республика не социалистическая разве?

– Так то республика, а не государство! – ответил не смутившийся секретарь комячейки. – Государство – это с государем, а республика завсегда без царя бывает…

Политическая зрелость дивизиона предстала перед Понамаревым в далеко не приглядном виде. За такую подготовку могут сместить с комиссарства, предать суду, ибо это уже контрреволюционная халатность, неисполнение своих служебных обязанностей. Впрочем, Понамарев довольно скоро успокоился, видимо, вспомнив, что в кармане его френча лежит бумажка из Кремля.

Дивизион с песнями отпустили по квартирам.

Вечером Понамарев зашел ко мне, пили чай. Понамарев жаловался на свою командирскую и комиссарскую судьбу.

– Перед Чувелевым я вам буду заворачивать дивизионом, как хочу. Он сам такой же кавалерист, как и я. Оба мы в этом деле – пара пятак. А кирасиры, уланы, гусары – это публика тертая. Малиновский зубы проел на уставчике. Вот и хлопай завтра глазами. А эта политическая грамотность – будь она неладна! Hy втемяшьте вы в голову Иванову или Сидорову разницу между федеративным строем и черт его знает еще каким. Он неграмотный – представления не имеет не только о политической азбуке, а просто об азбуке, которую дети знают, а я должен отвечать за его политическую зрелость. Арутюнов вместо «федералисты» говорит «федерасты». Научите-ка его бухаринской словесности! Еремеев, коммунист, прошел партийную школу, митинги ведет, речи произносит перед тысячной толпой, а все еще считает, что республика и государство – разные две вещи. Конечно, нужно армию ввести в орбиту новых понятий. Но дайте людей для работы. Чему Еремеев может научить, когда он сам невежда невеждой? А ведь он мой ближайший сотрудник… А работники есть… Есть силы. Вот вы… Вы меня простите, но так нельзя – надо помогать. Бросьте вы к черту ваш анархизм! Будем дело делать. Вам надо в партию входить и работать…

Весь вечер мы занимались церемонией парада. В ход была пущена и коробка спичек, и цветные полоски бумаги. К часу ночи Понамарев уже без ошибки проделал, правда, на столе пока что, всю процедуру смотра и, не запинаясь, умел сдать строевой рапорт.

На другой день, в 4 часа, нам был назначен смотр. Приказание инспекции кавалерии гласило, что дивизион должен представлять я. Видно, Чувелев боялся строевой неопытности Понамарева. Понамареву на смотру отводилась роль военкома дивизиона, и я его пристроил на правом фланге. Место его на смотру не было определено уставом, и потому место это приходилось самоопределять.

На автомобилях прибыло высокое начальство.

Встреча удалась. Эскадроны довольно чисто отсалютовали.

Трубачи играли «Интернационал»…

Малиновский сделал знак трубачам.

– Здравствуйте, красные орлы!

– Здравствуйте, товарищ инкав!

– Молодцами смотрите!

– Служим народу, товарищ инкав!

Инкав отъехал к церковной ограде и приказал пропустить дивизион церемониальным маршем.

Марш удался лучше, чем можно было ожидать.

– Да здравствует красная кавалерия! – встретил инкав проходившую мимо него учебную команду.

– Ура! – гаркнула в ответ учебная команда.

– Да здравствует Советская Россия! – встретил инкав следующий эскадрон.

– У-р-р-а!

Каждый эскадрон приветствовался каким-нибудь революционным возгласом.

Когда все эскадроны прошли церемониальным маршем, дивизион вновь построился развернутым порядком.

Инкав поблагодарил дивизион за отличный вид и дал людям оправиться. Начальство почтительно собралось вокруг Малиновского, подъехал и я.

– Видом дивизиона я очень доволен… Благодарю вас, товарищ… – обратился он ко мне. – Видна большая работа… Вы ведь помощник командира, не так ли?

Чувелев представил Малиновскому Понамарева.

– Как ваш командный состав? – обратился он к нему.

Понамарев сообщил, что командным составом он доволен, и добавил, указывая на меня:

– У меня отличный строевой помощник…

– Да, да… Я это слышал в инспекции кавалерии… Я и хотел, собственно, посмотреть вас и вашу работу, – обратился он ко мне. – Дивизионом я очень, очень доволен…

После отдыха Малиновский захотел посмотреть подготовку эскадронов в различных областях строевого учения.

– Учебная команда пусть покажет мне манежную езду, второй эскадрон – эскадронное учение, пятый эскадрон – рубка, седьмой – работа пикой…

После 2-го эскадрона Малиновский больше ничего не смотрел. Дивизион был отпущен по квартирам.

Смотр кончился. Комиссар фронта от смотра политической грамотности отказался.

XVIII. Кавалерийские курсы комсостава

Начальство отправилось к Понамареву на чашку чая, которая была организована на славу: было и вино, и фрукты, и варенье, и пирожные…

За чаем шла беседа на разные темы, и, так как младшего начальства здесь не было (самый младший по должности был здесь я), все говорилось более или менее откровенно.

Зашла речь о кавалерийских курсах для командного состава. Автором этих курсов был Малиновский. Он видел, что командный состав вверенных ему частей очень слабо подготовлен и что необходимо подтянуть в строевом отношении начальство.

Малиновский говорил:

– Курсы совершенно необходимы. Наш командный состав ниже всякой критики. Мы переходим на мирное положение, и здесь одной лихостью уже не возьмешь. Конница требует методической работы и над всадником, и над лошадью – это очень ответственная работа, это целая наука. В былые времена командный состав – что же тут между нами скрывать – был не чета нашему. Два года шла работа в военных училищах. В полк прибывал молодой корнет, он попадал в хорошо налаженный эскадрон, где работал под руководством опытного командира эскадрона. Четыре-пять лет он учился конному делу в полку, а потом еще, перед получением эскадрона, уходил в особую офицерскую кавалерийскую школу, где из офицера вырабатывался воистину виртуоз своего дела. А наш командный состав…

Малиновский вспомнил, что за столом сидит инспектор кавалерии 9-й армии, никогда не служивший в кавалерии, и стал говорить мягче.

– Нам, конечно, пока что такая школа не под силу, но создать курсы, где бы командиры научились хоть правильно сидеть в седле, чтобы показать затем это красноармейцам, – это нам по силам. И это неотложно надо сделать. Я осмотрел части кавалерии и вынес убийственное впечатление. Два-три полка только и похожи на что-то. А все остальное для моего кавалерийского сердца – нож острый. Я видел полки, где люди понятия не имеют о расчете для посадки: садятся прямо кучей, кучей и спешиваются. В одном полку не знали разницы между командой «направо» и «поворот направо». Вообще это, конечно, не конница, а просто люди, посаженные на коней… Надо весь комсостав пропустить через курсы. И отбор нужно сделать. Негодных нужно убрать. Конницу нужно спасать, а то мы лошадей погубим. Ведь большинство просто понятия не имеет о режиме питания лошади, уходе за ней… А конский состав – это не шутка: доконать его легко, создать его очень трудно…

Кто-то из присутствующих заметил, что на этих кавкурсах может быть умален авторитет командного состава.

– Удобно ли, что и командир полка, и командир эскадрона, и даже взводные командиры будут на одних и тех же курсах? Субординация пострадает…

– Ну, знаете ли, если дорожить субординацией, покоящейся только на том, что ни командир полка, ни его помощники ничего не знают, то это значит не дорожить конницей… Ничего нет зазорного в том, что люди будут учиться тому, чего они не знают, но что обязаны знать по долгу службы… Конечно, лучше было бы иметь ряд курсов: на одних обучаются командиры взводов, на других эскадронные командиры и так далее, но таких курсов надо создать тогда целую лестницу. Надо ведь тогда открыть особые курсы для начальников кавалерийских дивизий. Ведь среди них вряд ли найдется три человека, которые в курсах этих настоятельнейшим образом не нуждаются.

Он из скромности, надо полагать, не упомянул о курсах для инспекторов кавалерии…

В разговор вмешался комиссар Малиновского:

– Не нужно только при докладе командарму особенно сгущать краски. Строй, конечно, святое дело… Так, кажется, говорилось в старину? Но строй это еще не все – важен дух, революционный подъем! Вот у белых командный состав был со школой. Там все уставчики знали на «ять». Но кончилось для них дело все же плохо. Уставчик вещь хорошая и полезная, но строй – еще не все, важна политическая сознательность армии. И строй наш уже не так плох. Блеска нет былой кавалерии, ну что ж, это невелика утрата… Не надо бить комсостав по самолюбию. Постепенно и у нас появится опытный в строевом деле командный состав. Это дело времени. Старая армия тоже ведь не в один год обзавелась спецами, дойдем и мы до этого.

XIX. Разговоры о Думенко и Кельчевском

Разговор перешел с служебных тем на животрепещущие. Заговорили о процессе Думенко, закончившемся несколько дней тому назад смертным приговором красному генералу – кавалеру ордена Красной Звезды. Процесс этот вызывал в то время много шума и толков.

– И главное – когда это все разразилось над его головой… Нет уже ни белых, ни войны… – сказал Малиновский.

– Предательство – всегда предательство, – заметил Понамарев.

– Да, но доказано ли предательство? – продолжал Малиновский, – не очередной ли это заговор?

– Смертный приговор говорит, что доказано. Думенко определенно мечтал о переходе на сторону белых. Целый ряд свидетельских показаний устанавливают, что Думенко вел секретные переговоры с генералом Сидориным. На суде фигурировали телеграфные ленты – разговор между Думенко и Сидориным. Думенко хотел сразу же сдаться со своим корпусом на Маныче, Сидорин же предлагал повременить и говорил, что надо эту сдачу обставить так, чтобы одним ударом разгромить его и Буденного. В феврале они должны были как раз сомкнуться на Маныче, и Сидорину хотелось, чтобы Думенко не просто сдался, но поставил бы и Буденного в безвыходное положение. Если бы план Сидорина удался, вся картина на фронте была бы совершенно иной… Все наше спасение было в коннице. Разгром конницы был бы нашим разгромом… – говорил комиссар кавалерии фронта.

– Ну, а что же Думенко? Признался?

– Наоборот, полный отказ от всех обвинений… А когда ему показали телеграфную ленту, он сказал: «Дайте мне полчаса свободного времени и телеграфиста, и я сфабрикую вам ленту не о том еще, а что сам Ленин и Троцкий вели переговоры с Деникиным о разгроме Красной армии»…

– Вообще с конницей у нас не все благополучно. Она, правда, вывезла нас, но она же все время и угрожает нам… Думенко разоблачен, Миронов разоблачен… В буденовских частях раскрыта сейчас белая офицерская организация… Беспокойный род оружия!..

Малиновский сказал:

– А в старину было как раз наоборот: конница была самым надежным родом оружия…

– Эти-то «старые времена» еще и сидят тайком в коннице… Старая закваска не так легко умирает… Нужен глаз да глаз…

– Мы вот говорим о наших предателях… А слышали ли вы, товарищи, о том, что весной Донская армия должна была в полном составе, вместе со своим командующим армией и атаманом, перейти к нам? Да-с, я слышал об этом от одного очень осведомленного лица. Фамилию его не назову вам, а только он офицер Генерального штаба и занимает в нашей армии очень видное место. Так вот он говорил мне, что генерал Кельчевский тоже вел переговоры с нашим командованием, но уже о сдаче Донской армии…

– Это, вероятно, творимая легенда…

– Вряд ли, – защищал свои сведения Малиновский. – Говорил мне об этом генштабист, а они в курсе таких дел. Он передавал даже некоторые подробности. Дело в том, что донцы, и в частности Кельчевский, были не в фаворе у Добровольческой армии. Отношения у них были до того рогатые, что Донская армия просто не исполняла приказов Главного командования. Среди донцов начался раскол. Одни захотели по домам уйти, другие стали подумывать о перебежке к нам для совместной службы. Донское командование оказывалось под угрозой: казаки говорили, что надо не только перейти к красным, но и генералов своих привести. Вот, мол, вам виновники войны, берите их, делайте с ними что хотите и давайте дело миром кончать. Кельчевский будто бы все это взвесил, такой финал борьбы не казался ему невероятным, и он задумал произвести маленькую оперативную комбинацию, результатом которой должно было быть окружение Донской армии и сдача ее в плен. По этому поводу Кельчевский вел переговоры кое с кем из наших генштабистов. Эти генштабисты, вы ведь знаете, одна семья. Их мало, они друг друга знают. Кельчевский, видимо, хотел выговорить себе некоторые почетные условия сдачи…

– Если это и так, то его превосходительство несколько опоздали! Мы и без него сделали «маленькую оперативную комбинацию», как вы изволили выразиться…

– Неужели во всем этом есть хоть доля истины? – думал я, слушая уверенную речь Малиновского.

Припомнились мне наши зимние тревоги на Дону. Вспомнил и одно несколько необычное ночное заседание на хуторе Елкине, на которое были приглашены начальником штаба 4-й Донской конной дивизии, Генерального штаба полковником Барцевичем, командиры полков дивизии, командиры бригад и их начальники штабов. Был на этом тайном заседании и я как старший адъютант штаба дивизии. Полковник Барцевич только что вернулся из Ростова и Новочеркасска, куда ездил специально для того, чтобы произвести разведку в штабах добровольческого и донского командования. Всюду он встретил некоторую растерянность и неуверенность в завтрашнем дне. На фронте творилось что-то неописуемое. Полки не хотели драться. Один большевицкий разъезд выгонял из станиц целые полки. Полки таяли не по дням, а по часам – казаки или уходили домой, или сдавались красным. У начальников не было уверенности, что в один далеко не прекрасный день их не предадут в руки большевиков. Барцевич решил организовать тайную офицерскую сотню, куда в случае каких-либо превратностей военной судьбы надо было собираться командному составу. Такой сотней можно было, если не продолжать войну, то хоть спасти себя от плена, на время скрыться где-нибудь, а там уже действовать, глядя по обстановке. План полковника Барцевича был одобрен и начальником дивизии, генералом Лобовым, и другими участниками совещания.

На вопрос участников совещания: «А что же думает командование?» – полковник Барцевич ответил туманной фразой: «Поговорка говорит: „На Бога надейся, а сам не плошай!“ Ну, а нашему начальству далеко до Бога… У них и деньги припасены, и паспорта иностранные в кармане… С иностранными миссиями в случае чего и улепетнут, а мы тут расхлебывай…»

Это все было, но все это не то, о чем говорит Малиновский и что ему поведал какой-то крупный офицер Генерального штаба…

О думенковском предательстве я знал кое-что. Моя дивизия все время дралась с ним зимою 1919 года на Маныче. Уже тогда у нас были слухи, что Думенко не прочь сдаться нам со своим лихим конным корпусом. В хуторе Веселом я видел записку, написанную рукой Думенко. Адресовалась она на имя начальника 4-й Донской дивизии, генерала Калинина. Думенко под напором наших частей оставил хутор Веселый, и в доме, где он квартировал, он оставил записку, приказав казаку, хозяину дома, передать записку генералу Калинину. Казак исполнил поручение Думенко. Записка гласила: «Ухожу. Не хочу драться с казаками. Может скоро свидимся». Подписи не было. Но казак, передававший записку, говорил, что писал ее сам Думенко, и писал при нем. Подписи же не поставил, видимо, из предосторожности. Идя вслед за уклонявшимся от боев Думенко, мы все время получали интересные сведения о его поведении. На хуторе Жеребковом мы узнали от местных казаков, что Думенко расстрелял здесь же на хуторе своего комиссара за то, что тот стал вмешиваться в оперативные распоряжения Думенко. Казаки говорили, что комиссар требовал контратаки против нас, Думенко не соглашался, говоря, что он будет отступать, пока не соединится с конницей Буденного, который идет к нему якобы на подмогу. Через несколько дней в бою он расстрелял другого своего комиссара. Думенковский разъезд захватил как-то наш офицерский разъезд. Пленных доставили в штаб. Думенко их лично расспрашивал и объявил, что им предоставляется выбор: хотят – могут остаться у красных, не хотят – могут беспрепятственно возвращаться к себе. Часть казаков осталась у красных, а офицер и три казака вернулись к нам. От них мы узнали тоже кое-какие сведения о настроениях Думенко. Вероятнее всего, что план сдачи, если он и был у Думенко, был его личной затеей. В думенковские полки эта идея не проникла, по крайней мере, пленные думенковцы ничего об этом не показывали на допросах.

От Думенко и Кельчевского разговор за столом перешел к Врангелю. Здесь была известна история борьбы между генералами Врангелем и Деникиным, знали также и о восстании капитана Орлова. Крымский фронт считали последней вспышкой борьбы. Все были уверены, что к осени врангелевский фронт будет совершенно ликвидирован. Говорили о польском фронте – он внушал более тревоги. Боялись, что за Польшу вступится Франция, и тогда дела могли принять совсем опасный поворот. Ввязываться в войну с Европой не хотели. В общем, публика настроена была не мрачно. Все рады были, что для них война уже позади и что пока что участникам беседы в удел дан отдых. У всех было настроение каких-то каникул… Где-то там, в Крыму, на польской границе, гремят пушки, лают пулеметы, щелкают винтовки. Но это где-то далеко, в стороне… Здесь же не слышно гула войны. Зеленые? Конечно, неприятность, но с ними тоже кто-то дерется… Во всяком случае, пока что можно считать себя на положении отдыхающих…

Поздно вечером начальство уехало в город, решив там докончить приятно начатый день…

XX. После смотра

Через несколько дней после смотра я был вызван в инспекцию кавалерии. Малиновский по телеграфу запрашивал, соглашусь ли я принять на себя организацию кавалерийских курсов 9-й Кубанской армии с тем, что я же буду и начальником этих курсов. От этого назначения я категорически отказался. Готовить к строю красный командный состав совсем не входило в мои задачи. Мне очень хотелось остаться в дивизионе, где я уже кое-как подобрал людей, наладил кое-какие связи. И потом это все-таки боевая часть. В случае чего при некоторых благоприятных обстоятельствах, в наступление которых я упрямо верил, эта боевая часть, мной же подготовленная, может оказаться очень полезной. Зеленое движение с каждым днем ширилось. Оно было у меня под боком. Терять с ним стык мне не хотелось. Чувелев внял моей просьбе и решил телеграфировать Малиновскому о моем отказе от этого назначения. Для Чувелева у меня был особый довод: откомандую я курсами – Малиновский заберет меня к себе… С 9-й армией, значит, надо расстаться… А 9-я армия мне «родная», в ней я провел всю красную службу. Чувелеву же вряд ли хотелось со мной расставаться. Поэтому он очень охотно поддержал мой отказ от должности начальника кавкурсов.

Через две недели курсы все же были организованы, и во главе их стал кто-то из старых кавалеристов. Командный состав частей был разбит на четыре группы. Одна за другой они должны были пройти курсы. Составлена была первая очередь, куда попал и инспектор кавалерии Чувелев. В эту же очередь был включен и Понамарев. Это была группа по преимуществу высшего командного состава. Там было много начальников дивизий, командиров бригад и полков.

Заехал я как-то по делу в инспекцию кавалерии. Встретился с Чувелевым. Рассказывает, что и его «забрили» в курсанты.

– Красивый номерок, не правда ли? Инспектора кавалерии в манежной езде будет погонять пленный корнет… Да, да, пленный! Почти все инструктора курсов из белых… Малиновский совсем с ума спятил. И Левандовский тоже шляпа – тот нажужжал ему, а этот рад стараться…

XXI. Герой Балашова, Бутурлиновки, Усть-Хоперска и прочего

Как раз во время этого разговора начальник канцелярии доложил, что в инспекцию прибыл командир какого-то полка, хочет представиться инспектору и просит о назначении комиссии для испытания его на должность командира бригады.

– Просите!

В кабинет вошла фигура – здоровенный детина. По-актерски бритый, лохматый, косая сажень в плечах. На нем была дорогая кавказская шашка, бинокль, револьвер в кобуре, полевая сумка. За плечами на шнурке – красный башлык. Не было на вошедшем только пушки и пулемета.

Представился.

– Я командовал четырьмя полками… Брал Балашов, Бутурлиновку, Усть-Хоперск, Медведовскую… Представлен за Маныч к Красной Звезде… Получил благодарность в приказе по обороне Республики, – аттестовал себя командир полка.

– Что же вам еще нужно? – спросил его Чувелев.

– Хочу бригаду.

Тут же была составлена экзаменационная комиссия, в которую вошел и я.

– Вот вам карта и компас, – обратился к красному командиру полка председатель экзаменационной комиссии Корш, – ориентируйте карту.

Командир полка не понял того, что от него требуют, и стал вертеть компас по столу то в одну, то в другую сторону.

– Карту ориентируйте, товарищ, карту, а вы компас ориентируете… Компас сколько ни вертите, пока вы его не сломаете, стрелка все равно будет показывать на север… Вы знаете, что значит ориентировать карту?

– Этого я не знаю… Мое дело командовать в бою…

– Да, но для этого-то и нужно уметь обращаться с картой.

– Начальник штаба на это будет у меня иметься…

– Но и вы, товарищ, должны это уметь. А то начальник штаба будет вас за нос водить…

– Я без карты взял Балашов, Бутурлиновку, Усть-Хоперск, Медведскую…

Экзамен по тактике кончился, перешли к строю. Предложили из взводной колонны бригады построить линию колонн. Разумеется, не построил.

– На должность командира бригады вы, товарищ, еще не подготовлены, – объявили герою Бутурлиновки, Балашова, Усть-Хоперска и прочих весей бедной России.

Чувелев слышал ответы испытуемого и приказал нам подвергнуть красного героя испытанию на должность командира полка.

Результаты оказались очень неблагоприятны для экзаменующегося.

– Экзаменуйте на эскадрон! – распорядился Чувелев.

Срезался.

– На взвод!

Тоже срезался.

– Товарищ Чубинов, заготовьте товарищу предписание отправиться в штабной дивизион товарища Андреева. Он назначается туда рядовым красноармейцем.

– Как?! – возмутился командир полка. – Я взял с четырьмя полками Балашов, Бутурлиновку…

– Потрудитесь, товарищ, исполнять приказ! С такими знаниями, как у вас, придется отдавать назад и Балашов, и Бутурлиновку…

Красный командир вдруг свалился со своих командирских высот и мечтаний в красноармейский низ. Беда его была в том, что он не прошел хотя бы унтер-офицерской школы старой армии. Ундера старой кавалерии без особого труда получали эскадроны и полки, – особенно сверхсрочные, кого принято было называть «шкуры». Прошедшие строгую школу учебной команды и особые дополнительные курсы для сверхсрочных унтер-офицеров, знавшие наизусть уставы, они отлично справлялись со своими красными эскадронами и даже полками. Знающие психологию солдата, выросшие с ним в одном быту, не боящиеся пограбить сами и разрешающие это своим руководимым, ундера в роли красных командиров полков были на своем месте. Достаточно назвать имена Буденного, Думенко, Гая, Блинова, Жлобы… Все они до революции носили погоны с унтер-офицерскими нашивками, а теперь командовали конными дивизиями, корпусами и даже армиями. Верные революции за то, что она так вознесла их, обожаемые солдатами как начальники из солдатской породы, можно ли иметь лучших красных генералов?

Но у нашего героя не было старорежимной унтер-офицерской школы, в этом-то и заключалась его служебная беда.

XXII. Повышение по службе

После экзамена чуть ли не всей инспекцией кавалерии поехали обедать. Был с нами и Понамарев. За обедом я узнал, что вместо Чувелева инспектором кавалерии назначен Сумовский, бывший полковник кавалерии. До этого назначения он занимал должность помощника инспектора кавалерии 10-й армии. За обедом же было решено, что я приму от Понамарева дивизион, ввиду его откомандирования на кавкурсы.

Вместе с Понамаревым в командирском экипаже я вернулся домой.

По дороге шел разговор все на ту же тему – о переменах в связи с учреждением кавкурсов. Официально считалось, что все курсанты сохраняют за собой свои должности и что они будут находиться только в командировке. Кое-кому обещано было после курсов повышение по службе. В частности, Понамареву обещана была Реввоенсоветом армии, где у Понамарева было много друзей, должность начальника кавалерийской дивизии. Чувелев должен был вернуться на свой старый пост инспектора кавалерии.

– Как только получу дивизию, я заберу вас к себе… Хотите полк – полк получите, хотите бригаду – устрою вам бригаду…

Поблагодарив Понамарева за благорасположение ко мне, я спросил у него, кто же будет военкомом у меня в дивизионе. Для меня это было существенно важно, так как военный комиссар обычно более влиятельная особа, чем командир. Командир, по существу, фигура безвластная. Вся власть – у комиссара, вплоть до ареста командира, если таковой покажется комиссару неблагонадежным. Мне особенно важно было знать, кто будет приставлен ко мне для политического наблюдения за мной и у кого я должен буду получать контрассигновки для всех моих распоряжений по дивизиону.

Понамарев ответил, что он и сам подумывает о заместителе на пост комиссара дивизиона. Он имел в виду двух кандидатов: Молоткова (его секретаря) и Дубового (бывший секретарь военкома армейского кавалерийского депо; депо это было недавно расформировано, и Дубовой был уже не у дел).

Пономарев рассуждал:

– Дубовой – добрый малый, бывший офицер, прапорщик, кажется. Но Дубовой – тряпка, его красноармейцы не будут бояться. Вам не на кого будет опереться… Но зато он не вмешивался бы ни во что. Он любит выпить, поспать, поохотиться – охотник он заядлейший… Молотков – тоже добрый малый. Молодняк еще. Человек самостоятельный и крепкий – этот справится с нашими башибузуками. Но он будет действовать по комиссарскому катехизису – буквоед человек. Вот тут-то и выбирайте – Молотков, пожалуй, будет понадежнее. Я с ним потолкую, сведу вас вместе. Думаю, что вы уживетесь. Ну а в случае неладов – командиры ведь редко дружат с комиссарами своими – обращайтесь ко мне: я всегда вас поддержу.

Как ни старался я заполучить к себе в комиссары Дубового, прошла все же кандидатура Молоткова. Его поддержал и политический отдел армии, где Молотков был на виду и считался коммунистом, подающим надежды. Для него новое назначение было уже карьерой и заметным повышением.

Через несколько дней Понамарев подал рапорт, что сдал, а я, что принял дивизион, и я поехал в инспекцию лично отвезти рапорта. Да и надо было представиться новому инспектору кавалерии Сумовскому.

Сумовский принял меня очень любезно, расспрашивал о моей старорежимной службе. Нашли мы немало общих знакомых. Он сказал, что слышал обо мне много лестного и что на днях приедет ко мне в станицу смотреть дивизион.

Переменился в инспекции и комиссар, старый комиссар тоже был откомандирован на курсы, фамилия нового комиссара была Леонович. Я немного уже знал его по инспекции, до своего назначения комиссаром он был сотрудником для поручений при инспекции кавалерии. Это был интеллигентный человек, универсант, был когда-то меньшевиком, теперь стал партийным коммунистом.

– Вас с Молотковым поздравить можно, – улыбнулся он мне.

– Если с этим можно поздравлять, готов принять поздравления…

– Молоткова я знаю… Упрям, как стоерос… Хлопот у вас будет немало… Это не Понамарев… Впрочем, если будут трения, я к вашим услугам… Все, что можно будет сделать, сделаем…

XXIII. На экстренном вызове

Посылавшиеся для разведки в зеленый стан донцы официально считались находящимися в отпуску или в командировке: по возвращении своем в дивизион они доставляли очень ценные сведения о развивающемся на Линейной Кубани зеленом движении, которые я, в свою очередь, сообщал в наш екатеринодарский «адрес». Зеленым они доставляли мои разведочные сообщения о том, что делается в красном стане, где сосредоточены большевицкие части, каковы силы большевиков на зеленом фронте, секторы разведки и пр. Правда, все это носило по своему масштабу кустарный характер. Из всех зеленых отрядов я имел более или менее постоянную связь только с отрядом сотника Чичи-Бабы, этого было недостаточно. Но предполагалось, что Чичи-Баба мою разведку не консервирует, а распространяет дальше по зеленым отрядам. Я смотрел на связь с Чичи-Бабой только как на начало связи с зелеными и что дальше удастся эту связь расширить и углубить. Екатеринодарский «адрес» был мало живуч. Располагал он ценнейшим материалом, но реализации этого материала, действенной реализации не было еще видно. Он питал своими сведениями нескольких лиц. Этим вся работа «адреса» пока и ограничивалась. Не было среди нас лица, которое могло бы заняться развитием дела, лицо все еще полагалось в ожидании, и это ожидание начинало уже томить. Время шло. Концентрационные лагери все гуще и гуще набивались пленными, не пожелавшими поступать в ряды Красной армии. В лагерях было уже несколько бунтов, так как пленных посылали на самые тяжелые работы, плохо кормили и всячески притесняли. Все эти бунты кончались массовыми расстрелами, много было расстреляно и моих знакомых. При этих условиях медленное движение нашей «улиты» безмерно тяготило душу. Хотелось действия, борьбы… Энергии было много. Нужно было только толково и организованно суммировать ее.

Успех был обеспечен, ибо все чувствовали себя как бы на экстренном вызове… Вот-вот что-то произойдет…

XXIV. Легенды о генерале Фостикове

Один из моих разведчиков, посланный в Баталпашинский отдел, по возвращении с разведки передал, что баталпашинцы очень сочувствуют казачьему восстанию и имеют свой отряд, который находится где-то у Джемгура. Отрядом руководит баталпашинец – генерал Фостиков. Красные пытались через родных генерала, живущих в Баталпашинске, уговорить его сложить оружие, предлагая генералу какой-то большой пост в Красной армии, и тут же грозили, что, если Фостиков не сдастся, Чека расправится с его семьей.

Мой разведчик говорил, что послом от большевиков к генералу поехал его отец-старик.

– Покорись, сын. Замучат они нас всех, запытают… Комиссары так и велели тебе это пересказать…

– Не могу, отец. Не казачье это дело голову гнуть перед комиссарами. А мучить они вас не посмеют. Так и передай им: Фостиков, мол, сказал, что, если они только тронут тебя, мать, жену или кого-нибудь из наших, я буду им мстить, как зверь… За каждого из вас замучу сотни большевиков. И станица пусть вас бережет!

– Уехал отец обратно в станицу, – рассказывает мне легенду казак, – пересказал генеральскую волю комиссарам, а те говорят: «Ну, пусть жена еще поедет. Может, она его уговорит. И пущай скажет этому лесному генералу, что комиссары, мол, изведут всю семью, и чтоб жена, значит, в скорости возвращалась с ответом. Не возвратится – к такому-то дню и часу почнут комиссары бить фостиковскую родню». Поехала жена. Христом Богом просит и молит генерала покориться. И слушать не хочет! «Не могу! Казакам помощь оказать должон. Слово им такое дал». «Перебьют они нас…» – «А ты не езжай туда больше». – «А ребенок-то как?» – «Ничего ребенку не станется. Есть кому посмотреть. А ребенка как-нибудь выкрадем…»

– И осталась жена при Фостикове, – докладывает казак. – А комиссары ждали пождали… Срок возвращения миновал. Они и перебили фостиковскую родню. Слово свое тоже сдержали. Всех перебили, и ребенка тоже… Теперь станица боится, что генерал осерчал и не ровен час на станицу гнев свой изольет. Дескать, не соблюли семью мою, а я за вас всех дело делаю…

Разведчики нередко доставляли мне аналогичные легенды, героями которых были то отдельные офицеры, то станичные атаманы или урядники. Я не знал, радоваться ли, что станицы уже творят легенду, или печалиться, что легендами напитали меня мои разведчики, а фактов, годных для действия, увы, никаких нет… Впрочем, и казачьи легенды в каком-то смысле были фактом: такой колорит легенды о Фостикове тоже позволял делать кое-какие выводы. Я чувствовал, что Фости ков не одинок в том деле, которое он начинал, и что помыслы казачества близки к его начинаниям. Фостиков становился героем казачьих рассказов… О нем ходят красивые сказки, он тема разговоров по душам среди казаков.

XXV. На квартире генерала Корнилова

Вот и о Корнилове не перестают вспоминать казаки. Хорошую он славу оставил по себе.

Квартировал я как раз в том доме (станица Елизаветинская), где стоял штаб генерала Корнилова.

Хозяйка рассказывала мне:

– Обходительный был человек, добрый, доступный. Хоть и генерал он был, а просто держал себя и с простым казачеством не гнушался говорить… Вот тут у них телефон был, – показывала хозяйка на окно. – Вот тут, на этом столе, где у вас бумаги лежат, канцелярия была. А спал генерал на постели, где вы сейчас спите. С ним в этой же комнате был генерал Богаевский… Да вы, наверно, все это знаете? – вдруг перебила себя хозяйка.

– Откуда же мне это знать… Я – красный, они – белые…

Хозяйка лукаво поглядела на меня и покачала головой в знак сомнения.

– Ой ли… Что-то мне думается, что вы не у красных тогда были… У красных в те поры одна шантрапа была… Это теперь поразжились они офицерами… Не похожи вы на красного…

– Забрело же тебе в голову, мать, Бог невесть что…

– Вот забрело и забрело… И лицо ваше мне знакомо… Да, право же, вы были с Корниловым…

– Говорю же, не был…

– Ну, Бог с вами, коли признаваться неохота… Телефон этот звонил у них целые сутки. Говорил все больше генерал Богаевский. А иногда сам Корнилов говорил. Видать, что это вождь. Говорил так, что умрут все как один, а будет по его приказу. Душою он говорил. И в душу. Богаевский головою говорил, а Лавр-то Георгиевич – душой, вот отсюда, – она энергично показала на грудь. – Не любил он, когда мы его тут звали превосходительством. «Называйте меня Лавром Георгиевичем, – говаривал он, – у меня ведь имя человеческое есть».

Хозяйка вновь вернулась к своим догадкам:

– Ну не правду я, старуха, говорю, что вы знаете все это? Ведь вы были с Корниловым! Чует моя душа, что были!

Я вновь отделался отговоркой.

– А про сестру милосердную Татьяну слыхали?

– Нет, расскажите…

– При Корнилове она была. Когда она входила в комнату, все вставали, и Корнилов вставал. Ручку все ей целовали. Сказывали, что это царская дочка была, великая княжна Татьяна… Тихая она была, ласковая… А красивая, так ровно на картинке нарисована. Казаки сказывали, что ее убили потом… У меня и карточка Лавра Георгиевича спрятана. Храню ее от этих, прости Господи, нехристей… Вы меня, старуху, простите… Вас я этим не обижу, вы хоть и в красных, да не красный… Душа ваша белая, офицерская.

Казачка порылась в сундуке и достала фотографическую карточку Корнилова.

– Эх и человек это был! Кабы не убило его на ферме, давно бы он эту войну закончил и порядок навел… Казаки пошли бы за ним. Это так, попервоначалу казаки не знали, куда пристать. А теперь бы все к нему пошли… Теперь-то видать, за что он своих людей в бой водил…

Казачья Кубань бережно хранила светлый образ народного героя, хотя тот герой и не был понят в свое время…

XXVI. Вести о Назарове

Вернулся с Дона казак. Рассказывает, что на Дону появился какой-то Назаров. По одной версии, это полковник, по другой – сотник. Что будто он с донскими казаками пришел от Врангеля, из Крыма. Точно казак ничего не знает, не может даже назвать район действий Назарова. Известно было только, что Назаров с маленьким десантом высадился в Таганроге и пошел вглубь Донской области…

Назаровский десант меня очень заинтересовал. О нем и сейчас же сообщил в екатеринодарский «адрес» и послал вестника за Кубань к сотнику Чичи-Бабе. О десанте хотелось знать достовернее и подробнее. Нескольким донцам даны были командировки на Дон с тем, что, если дело это всерьез, пусть один только возвратится для доклада, а остальные пусть примкнут к Назарову. Помощь Назарову будет невелика, но это были бы люди для связи, в которой Назаров, конечно, нуждался.

Из-за командировок была стычка с Молотковым – первая наша стычка.

– Пятнадцать командировок сразу… Ведь за это нас подтянут, если узнают… И все из пленных…

– Пленным надо доверие оказать… Не вечно же они будут у нас на положении пленных… Люди служат, стараются… Надо поощрять… Пусть поедут на Дон и рассказывают там, что с ними тут, хотя и с пленными, обращаются по-человечески… А потом, что же делать? Отпуска запрещены… Надо их заменять командировками… Вы обратите внимание на дезертирство… Это результат прекращения отпусков… Командировки дают выход из этого тяжелого для красноармейцев положения…

Молотков упрямился дать свою подпись на командировочные свидетельства.

– Дело это ваше… Но тогда принимайте на себя и ответственность за дезертирство из дивизиона…

Помирились на том, что Молотков сократил число командировок с пятнадцати на десять.

Через некоторое время донцы представили Молоткову доказательство их верности Красной армии и революции: несколько донцов подали заявления о принятии их в комячейку дивизиона. Сделано это было для того, чтобы иметь свои глаза и уши среди коммунистов дивизиона. Они ведь вместе с комиссаром дивизиона делали какие-то свои тайные дела, вели свою разведку, наблюдали за командным составом и пр. Надо было понаблюдать и за коммунистами…

XXVII. Воззвания Улагая и мои воззвания

В течение дня пять-шесть разъездов несли службу разведки. Каждому из них давалась определенная задача и точно указывался район разведки. Среди этих разъездов всегда у меня был один свой разъезд, донесения которого не посылались в штаб укрепленного района. Свои разъезды я направлял в места, где можно было действительно натолкнуться на зеленых. В черноморской Кубани зеленых отрядов не было, были только маленькие группы, ютившиеся около реки Кубани и ожидавшие возможности тайком переправиться на зеленый Линейный берег. Иногда они это делали на плотах, которые вязали из камышей, иногда удавалось раздобыть где-нибудь дырявую лодку… Разъезды мои нередко натыкались на такие группы… Были даже перестрелки, о которых приходилось доносить в Екатеринодар, но конечная цель была связаться с этими зелеными группами и рассказать им, куда надо переправляться, чтобы на Линейном берегу не нарваться на красных.

Как-то разъезд доставил мне повстанческую прокламацию, составленную от имени генерала Улагая. Воззвание это начиналось следующими словами (привожу по памяти): «Казаки! Вольные сыны Кубани! Я генерал Улагай, командующий Зеленой армией на Кубани, приказываю вам весь хлеб, находящийся в поле, свозить во дворы и не молотить, чтобы не дать красным хлеба. Потерпите еще немного, скоро мы освободим Кубань от красной нечисти. Знайте, что армия Врангеля вышла на Днепр, бьет красных и идет на соединение с Польской армией. Генерал Шкуро со всей армией на черноморском побережье, генерал Покровский со своими казаками в районе Майкопа и Армавира», – и т. д.

Воззвание это было написано от руки, в нем было много грубых грамматических ошибок. Подпись была сделана якобы рукой Улагая, и даже росчерк имелся… Воззвание было, несомненно, кем-то сфабриковано, причем фабрикант не имел, видимо, никакого представления о том, где генералы Шкуро и Покровский и где сам генерал Улагай, командир несуществующей Зеленой армии. Воззвание это было сработано кем-то на предмет поднятия казачьего духа, и, так как воззвание было найдено возле станицы Ивановской, можно было полагать, что автором его был сотник Стусь. Со Стусем я одно время держал связь, когда он с маленькой группой казаков скрывался в Красном лесу (недалеко от станицы Марьянской), но потом я потерял его из виду.

Бодрить казаков, разумеется, надо было. Не следовало только вводить их в заблуждение о Шкуро, Покровском, Улагае… Когда казаки узнавали, что это ложь, воззвания начинали производить действия, обратные тем, на какие рассчитывали авторы воззваний. Красные газеты сообщали ведь немало сведений о белых генералах, и в этих сведениях рядом с небылицей обнаруживалась и подлинная неприглядная правда.

Я тоже сфабриковал несколько воззваний, но мои воззвания не вводили казаков в заблуждение ложью о Шкуро и Улагае. Я писал, что в лесах Линейной Кубани имеются повстанческие отряды Фостикова, Фартукова, полковника Улагая, полковника Крыжановского… Ряды их растут… Они дерутся за освобождение Кубани от большевиков… Им надо помочь… К ним в отряды нужно идти всем, кто чувствует ответственность за судьбы Кубани. Станицы должны оказывать всяческую помощь повстанцам, снабжать их оружием, одеждой, довольствием, помогать нравственной поддержкой…

Воззвания эти, размноженные екатеринодарским «адресом» на пишущей машинке, распространялись моими разъездами по станицам черноморской Кубани и выпускались от вымышленного учреждения – Комитета восставшей Кубани.

Одно из моих воззваний в секретном пакете было прислано штабом укрепленного района в мой дивизион с приказанием вести тщательную разведку, так как, по имеющимся у укррайона сведениям, Комитет восставшей Кубани находится в районе черноморских станиц…

XXVIII. Полуэскадрон Антифеева

В этом же пакете было и другое приказание: спешно выделить из состава дивизиона полуэскадрон в полном боевом снаряжении и направить его в распоряжение товарища Андреева, в помощь его отряду, ведущему бои в районе станиц Черноморская и Имеретинская.

Мелькнула возможность!

Не говоря ничего Молоткову, я сейчас же приказал поседлать коня и поскакал в штаб укрепленного района просить о посылке на ликвидацию зеленых не полуэскадрон, а весь дивизион.

– Полуэскадрон – это ведь ничто. Надо сразу брать быка за рога. Пошлите мой дивизион, и через две недели я вам донесу, что Линейная Кубань очищена от зеленых банд… Что ж полуэскадрон… Мы их вспугнем, а они ведь птицы перелетные – вспорхнут и в другом месте засядут… Поручите задачу ликвидации повстанцев дивизиону… Двенадцать эскадронов, да вы еще мне пару батарей придайте – за милую душу будет наведен порядок за Кубанью.

– Увы, это невозможно. У нас все части учтены до последнего человека… На ваш дивизион возложена не менее ответственная задача – прикрывать Екатеринодар. Андреев прикрывает с одной стороны, вы – с другой…

Не выгорело…

Возвратившись в дивизион, вместе с Молотковым выбрали полуэскадрон. Выбирал, собственно, я, но делался вид, что мы решаем вопрос сообща. Командиром полуэскадрона был назначен Антифеев – старый донской вахмистр. В дивизион он проник по липовым бумагам. Он был моей правой рукой во многих делах. Антифеев был вызван, и ему объявили о приказе штаба укрепленного района. Выступить эскадрон должен сегодня же вечером.

После этого официального разговора была у меня с Антифеевым и секретная беседа.

– Берите в этот полуэскадрон только своих людей. Два пулемета возьмите с собой. Захватите хороший запас патронов и пулеметных лепт. Лишь бы только все гладко было…

– Это уж будьте покойны… Подкачать тут – Боже избавь… Чисто сделаем…

– Ну, смотрите же… Если выйдет негладко, нас тут засыплете…

– Бог милостив… Попробуем…

К вечеру полуэскадрон был готов и построился перед штабом дивизиона для осмотра. Я остался доволен видом людей… К зеленым должен был перейти отличный полуэскадрон…

Молотков решил сказать напутственное слово:

– Вам, товарищи, выпала честь первым из дивизиона пойти в боевое дело. Зеленая сволочь, составленная из белогвардейских офицеров и отбросов казачества, вновь поднимает голову и мечтает свергнуть народную власть, чтобы вновь закабалить казачество и заставить его работать на тунеядцев генералов, помещиков, богачей и прочих врагов народа. Им мало крови, которая льется вот уже шесть лет. Они хотят в ней утопить весь русский народ. Но Красная армия умеет расправляться с палачами. Красные всадники имеют острые шашки. Товарищи, радуйте дивизион своими боевыми успехами! Бейте зеленую сволочь!..

Товарищи поехали радовать дивизион… Впереди – Антифеев… Рядом с ним – политрук Иванов… Справа – по три… Донцы затянули песню…

Поехал казак на чужбину далеку,

Поехал один на коне вороном…

Что-то Бог даст…

XXIX. В Екатеринодаре

Пользуясь командирским положением, я часто бывал теперь в Екатеринодаре, проводя там день, иногда два.

В городе большевики чувствовались значительно ощутительнее, чем в станицах. В станице большевизм был коркой, под которой пульсировала, вопреки всем декретам, почти прежняя жизнь. Казаки так же сытно ели, как и прежде, несмотря на продовольственный учет всего их хозяйства, так же делали свою полевую работу, по-прежнему с зорькой выгоняли на попас свою скотину. На улице, как и встарь, бегал казачонок с громадной краюхой белого хлеба в зубах.

В городе не то. Город белый хлеб считает уже лакомством. Здесь и черный хлеб приходится раздобывать с трудом. Мясо редкостью стало в самих зажиточных семьях. Чай в городе пьют без сахару, без молока, без масла…

Квартиры все уплотнены. Буржуев потеснили. Семья в пять – шесть человек ютится в двух комнатах, а остальная часть квартиры отдавалась бескомнатным пролетариям. Квартирная комиссия определяла необходимую обстановку для реквизированных комнат, причем в число необходимого включалось все лучшее и ценное, если только это лучшее и ценное не было уже вывезено из квартиры в первые дни большевицкой власти.

В городе назначались реквизиционные недели: неделя белья, неделя обуви, неделя кроватей, неделя художественных вещей. Это означает, что в течение недели все дома в городе будут осмотрены, и если идет неделя белья, заберут все лишнее белье, считая лишним все, что превосходит объявленную большевиками норму. В неделю обуви отберут обувь…

Недель этих город пережил немало. Тайно, ночью, все, что можно было зарыть, зарывалось в погребах, дворах, на чердаках или вывозилось на сохранение в ближайшую станицу к знакомым казакам, где реквизиционных недель большевики не устраивали. Здесь охотились не за бельем и художественными вещами, а за более необходимым – за хлебом.

Побывал я в один из моих наездов в Екатеринодар на своей квартире, в которой жил еще в период моего легального пребывания в Екатеринодаре. Это было еще в апреле, когда я только-только выписался из лазарета, на койке которого был взят в плен. Здесь знали, что я белый офицер, что я в плену. Визит сюда был по меньшей мере неосторожен. Но в одном я был уверен: здесь меня не выдадут. Тянуло же меня сюда другое…

– Вы? – удивилась моему появлению хозяйка дома, принявшая некогда трогательное участие в моей судьбе.

Начались расспросы: как, каким образом я в форме, красная звезда на фуражке и пр.

– Командую дивизионом…

– Ну, знаете, от кого, от кого, но от вас я подобного хамелеонства не ожидала… Хотя вы и красная персона, но все же скажу вам, что это нечестно… Вот так-таки всеми буквами н-е-ч-е-с-т-н-о… Ваши друзья расстреливаются в концентрационных лагерях, томятся в чрезвычайках, а вы… Вы красный командир…

Сестра хозяйки, милая барышня, которую мне-то и хотелось главным образом повидать, тоже не преминула заметить укоризненно:

– Я вас не таким себе рисовала… Первое мая и вот теперешний ваш вид…

«Сам» ходил по комнате, крутил хохлацкий ус и не разговаривал совсем; он изредка только поглядывал на меня тяжелым, брезгливым взглядом.

Это были люди, которым можно было довериться и раскрыть тайну, да и тяжело было здесь играть роль хамелеона…

– Я очень рад, что вы остались все теми же хорошими людьми, ненавидящими большевиков. Но и я остался тем же белым офицером… То, что вы видите сейчас, – эти нарукавные нашивки, красную звезду на фуражке – это маскарад… Я в Красной армии нахожусь как разведчик…

Я рассказал о своем аресте после неудачной попытки восстания 1 мая, о суде надо мной, о смертном приговоре, о моем побеге из Чеки, рассказал о своих скитаниях в плавнях и о том, как и для чего я вступил в Красную армию.

После моей исповеди гнев сменился на милость. Я был и обласкан, и благословлен на работу. Им же я оставил адрес родных на тот случай, если со мной что-нибудь случится, и заручился их согласием припрятать меня, если в этом встретится надобность. Вообще неожиданностей могло быть немало, и было очень хорошо, что была квартира со своими людьми, готовыми помочь в беде.

«Сам» был до большевиков богатым человеком и вел крупную торговлю хлебом, теперь же он служил в Совнархозе, или в Совнархаосе, как он его называл.

– Пришлось идти на службу… Есть хочется… Меня ведь реквизнули всего, нищим сделали… Да и потом это спасает меня от так называемых общественных обязанностей по очистке городских нечистот, советских отхожих мест и прочей прелести. А вот женская половина моет полы в Совнархаосе…

Дамы были вне себя. Каждый день они являлись на сборный пункт и партиями, под командой милиционера гнались на мытье полов в советские учреждения. Освобождались только роженицы и имеющие грудных детей. Некоторые, чтобы уклониться от общественных обязанностей, через знакомых врачей раздобывали свидетельства о беременности, но это не всегда помогало: квартальный комитет назначал иногда переосвидетельствование, и тогда получался совсем скверный анекдот: псевдороженицу предавали суду за саботаж – ее ждала тюрьма или другие советские меры ограждения общественной безопасности.

«Не работающий – не ест», – говорила трудовая Республика Советов, и, чтобы провести эту теорему в жизнь, все население города было разделено на категории. Кто не работал в советских учреждениях, относился к категории, которая нигде ничего не могла купить. Чтобы получить право на питание, надо было чем-то и как-то служить советской власти. Мытье полов позволяло требовать право на питание. Красные хотели видеть граждан за работой на советскую власть. Они не допытывались, сочувствует ли гражданин начинаниям советской власти; «како веруеши» их перестало интересовать. Но всякий уклоняющийся от работы в советских учреждениях рассматривался как паразит, как притаившийся противник, как контрреволюционер. И чтобы знать этих уклоняющихся от работы на советскую власть, чтобы иметь их на постоянном учете, Кубанский революционный комитет ввел квартальную статистику. Каждую неделю председатель квартального комитета представлял Кубанскому революционному комитету именной список своего квартала с отметкой против каждой фамилии: «продком», «рабконтроль», «культпросвет», «худстуд», «не служит нигде»… Отмеченные «не служит нигде» подчеркивались красным карандашом и брались на учет Особого отдела. Почему не служит? На какие средства живет? Чем занимался до прихода большевиков? Саботажника начинали беспокоить бесконечными вызовами на допрос, обысками. Квартальному комитету вменялось в обязанность всех, кто «не служит нигде», употреблять принудительно на общественные работы. Не хочет работать в учреждении как чиновник, работай как уборщик этого учреждения. И только исключительно твердые люди выдерживали себя и находили силы мыть клозеты, покупая этим возможность не превратиться в совработника. Таких твердых и упрямых людей было очень немного – единицы, но они были. Масса же городская, толкаемая голодом, обысками, советскими клозетами и заплеванными лестницами, которые надо было мыть и чистить, шла работать на своих врагов.

Большевики ценили опытных чиновников старого режима. Без них советские канцелярии превращались в бумажный водоворот, разобраться в котором было делом мудреным. Опытные руки чиновников создавали большевикам настоящие канцелярии, с архивами, входящими и исходящими. Крупные чиновники занимали большие посты в советских учреждениях и руководили советской канцелярской машиной, а чтобы машина эта не наделала контрреволюционной беды, к каждому такому новоявленному совработнику-спецу приставлялся зоркий коммунист-наблюдатель.

Интеллигенцию втягивали в соответствующую работу. Интеллигентами заполнялись советские библиотеки, культпросветы, художественные студии, статистические учреждения, школы и пр.

Библиотечное дело у красных было поставлено на большую высоту. Денег на это Москва не жалела. Вагоны литературы приходили на Кубань и распределялись по бесчисленным советским библиотекам, разбросанным по всем улицам. Столько библиотек вряд ли имела какая-нибудь из наипросвещеннейших стран мира! Другой вопрос – что это были за библиотеки. Это был набор агитационной литературы, и только. У этих библиотек была и другая особенность: литературу можно было не возвращать обратно в библиотеки. На каждой книге был приклеен ярлычок, который прямо гласил: «Прочитай и передай для прочтения своему товарищу!» Это учреждение только по советской терминологии могло называться библиотекой, на самом же деле это был агитационный книжный пункт. При каждой библиотеке был лекционный зал, где ежедневно читались лекции и доклады. Интеллигенты стояли за библиотечным прилавком и раздавали коммунистическую литературу, которая призывала к погрому интеллигенции и буржуазии… Эти же голодные и запуганные интеллигенты читали лекции по истории, литературе, общественной философии, из кожи вон вылезая, чтобы приспособить свои мысли к аудитории и заслужить внимание со стороны властей предержащих. Сотрудники политотдела следили за работой интеллигенции при библиотеках и корректировали лекции кооптированной интеллигенции. В Екатеринодаре было учреждено несколько краткосрочных курсов для изучения агитационно-библиотечного дела. Окончившие курс посылались в станицы устраивать библиотеки и руководить их деятельностью. Поездка в сытые станицы была очень заманчива, и голодные интеллигенты очень охотно шли на эту работу. Книги добольшевицкого издания официально не изымались из употребления, но неофициально они считались нерекомендованными и в библиотечных каталогах должны были обозначаться звездочкой, что означало: «Книги эти выдаются только по особому ходатайству и с разрешения библиотечной агитационной комиссии»…

Особенно много интеллигентных сил вошло в пролеткульт, учреждение, поставившее себе задачей пробуждать в пролетариате творческие силы в области литературы, науки и искусства. Искусству вообще большевики уделяли много внимания. Художественные кружки или студии, как их здесь называли, росли в Екатеринодаре как грибы после хорошего дождя. Над каждой такой студией висел трафаретный плакат-девиз пролеткульта: «Господство пролетариата приведет цивилизацию, культуру и науку до расцвета, которого история еще не знала». Это, кажется, изречение Лассаля в его «Принципах труда в современном обществе». В студиях читались популярные лекции по вопросам эстетики, живописи, музыки, поэзии и литературы. Литературно-музыкальные вечера, выставки, театр – все это преподносилось на подмостках студии. Царили здесь футуристы.

XXX. Салон madame Б-ной

В один из своих приездов в Екатеринодар навестил я и некую madame Б-ну, с которой меня как-то в каком-то кафе познакомил Понамарев.

– Не женщина, а помадка, – рекомендовал мне Понамарев г-жу Б-ну и тут же добавил, – у нее свой салон… Там собирается наш бомонд…

Я получил приглашение бывать и воспользовался им. Об этом салоне в городе немало говорили, и мне хотелось посмотреть, что он собой представляет.

Madame Б. была вдовой. Ее муж, офицер, летчик, погиб в белой армии во время боевого полета. У Б. остались очень небольшие средства и маленькая девочка на руках. Красные летчики после взятия Екатеринодара узнали о Б., навестили ее как жену их бывшего сотоварища еще по царской армии и сочли своим приятным долгом не оставить хорошенькую вдову без своего внимания. Около ее квартиры, на Кузнечной улице, всегда стояло несколько автомобилей, подкатывали нарядные лихачи, привозя летчиков и танкистов, выделявшихся в Красной армии своим стремлением к нарядности и лоску. До поздней ночи в окнах не потухал свет и не смолкал бравурный рояль. В городе было уже все непомерно дорого, многого уже совсем нельзя было найти в продаже, хлеб раздобывался еле-еле для себя, а у г-жи Б. стол был полон яств. К Б-ной не приходили с обысками и изъятиями. Ее не тащили мыть уборные и лестницы в советских хозах и комах. От нее не ушла кухарка. За девочкой по-прежнему ходила молоденькая гувернантка, француженка. Штабные офицеры, танкисты, летчики, сотрудники Поарма, богатые дельцы, пристроившиеся к новым условиям жизни, защищали неприкосновенность квартиры хорошенькой офицерши да и саму офицершу, умевшую так мило принимать гостей.

Здесь можно было услышать немало занимательного. И в первый же мой визит я кое-что и услышал.

Вот молодой офицер Генерального штаба… Ногти отполированы… Пробор как струна. Он в визитке. Это запрещается – военные должны быть всегда в форме, но он «вольнодумец». Красиво грассируя, он позирует в салоне, потягивая крюшон:

– После Петра Россия не знала революционной власти. Прорубила Россия окно в Европу, надышалась западной гнилью и решила, что только и света, что в окошке. А теперь наступили времена иные: Европа должна пробивать окно к нам. Свет не с Запада, а с Востока! И не каламбуром должно звучать, что мы вновь подняли сейчас дело Петра с той лишь разницей, что Петр Московскую Русь обращал в Россию Петербургскую, а мы Петербургскую Россию обращаем в союз всех народов… России больше нет… Границ нашей республики никто указать не может… Наши границы уходят в беспредельность всех народов… Из Петербургской России мы создаем универсальную республику, свободный и открытый союз всех народов, в который могут входить все государства, готовые строить новую жизнь, служить новой культуре…

Кто-то поддакнул:

– Мы наследники Петра и в другом: наши декреты – это ведь те же петровские указы о бородах и кафтанах… Кто делает революцию, тот делает ее только так… Судить будет потом история… Современники не всегда понимают то, что развертывается перед их глазами… Нужна перспектива, некоторая историческая удаленность от событий…

– Господа, а поход в Индию!.. Этот петровский план ведь только теперь вновь мы воскрешаем. Я предлагаю выпить за покойника… «Боже, Царя храни!» можно и не петь по этому торжественному случаю, но революционер на троне достоин соответствующего внимания! Хорош был покойник!!!

Шумно выпили за Петра Великого, причем какой-то сотрудник Поарма провозгласил:

– Да будет ему земля пухом!

Все засмеялись, а madame Б-на даже сыграла начало шопеновского похоронного марша в честь венценосного революционера, прародителя советских революционеров…

Заговорили о походе через Румынию в Венгрию:

– Румынию можно пройти церемониальным маршем в неделю… Венгрия готова встретить нас с распущенными знаменами… А вы представляете себе, господа, что в это время творят рабочие во Франции и Германии?!

Вперемешку с комплиментами хозяйке здесь развиваются исторические теории, строят открытый универсальный союз народов всех стран, смакуют военный марш по Европе…

В каждом салоне должен быть поэт и музыкант, есть они и здесь. Я помню музыку одного такого маэстро. Рисуется победный узор… Трещат пулеметы… Грохочут пушки… Слышно «Боже, Царя храни!»… Откуда-то издалека чуть слышится «Марсельеза»… Она вплетается в патриотический гимн, борется с ним… Пушки грохочут ожесточеннее… Наконец победа!.. «Марсельеза» уступает место «Интернационалу»… – Одним словом, подражание «1812 году» Чайковского.

Госпожа Б., конечно, не на свои средства содержала салон. Салон был вскладчину, на которой, к слову сказать, кое-кто из участников складчины свихнул себе шею. Несколько лиц привлечены были к ответственности за растраты. Какой-то комиссар пустил себе пулю в лоб.

В этом же салоне шла очень крупная карточная игра.

XXXI. Офицерские разговоры

Вероятно, для контраста с преемниками Петра Великого судьба свела меня с Б-ским – бывшим полковником 14-го гусарского Митавского полка. У красных он давно. В то время, когда я с ним познакомился, он был не у дел и находился в опале, исполняя в той станице, где квартировал мой дивизион, какое-то случайное поручение. Официально он числился в резерве инспекции кавалерии. Я думаю, что он был под наблюдением. За ним числилось какое-то служебное неблагополучие. До опалы же Б-ский был на виду у красного командования, командовал пехотной дивизией и командовал удачно, нанеся некоторым частям Донской армии в 1919 году серьезные удары. Эти боевые успехи его дивизии причиняли ему немало душевных страданий.

Мы возвращались вместе в дивизион, как раз после моего первого и последнего визита к г-же Б. Ехали в моем командирском экипаже. Разговорились. Б-ский почему-то стал рассказывать мне о своей службе у красных и о своих удачах на фронте Гражданской войны.

– Уклониться от боя нельзя. Приказ точно дает задачу. Да и комиссар под боком. Следит за каждым моим распоряжением. Да и начальник штаба у меня человек поганенький – карьеру делал. Полки подобрались, как назло, хорошие. И дерутся хорошо, и послушны. Материал-то ведь один и тот же… Старый солдат, красный солдат, белый солдат – тесто-то ведь одно. Что ни бой – успех. Бьем белых… Бью людей, да что там таиться, а у самого душа плачет. Не красный же я… Воспитание, сорок пять лет за плечами – все это не вычеркнешь. Вы, как хотите, судите меня, а я признаюсь вам: к большевикам душа у меня не лежит… Скорее она там, у белых…

Признание это было рискованным, и я не мог понять, почему это Б-ский так разоткровенничался… Такие откровения малознакомым людям стоят иногда жизни…

Разговорились о том, что с нами сделали бы белые, если бы мы очутились у них в плену.

– А стыдно нам было бы! Какими глазами я посмотрел бы на своих бывших сослуживцев? Мы носим теперь несмываемую печать проклятия… Это не верно, что мы оказались в тисках событий и что не было выбора… Для честных людей всегда выбор есть… Можно было пробраться к Корнилову… Можно… Ну а нельзя было, значит, пускай пулю в лоб. «Пришлось пойти к красным…» Это не оправдание[28].

Это говорил один из тех офицеров, кто, будучи душой и совестью с Корниловым и Деникиным, служил за страх Троцкому и Ленину. Этих людей «с проклятьем на душе» было немало в Красной армии. Но немало было и таких, которые откровенно говорили между собой:

– Где наша душа – у белых или у красных – речь не об этом. К белым нам нет возврата. Там нас ждет позор и суд. Теперь мы стоим перед необходимостью во что бы то ни стало дать победу Красной армии. Лучше тут быть спецом, чем там краснеть перед теми, кто не снял погон с плеч и креста с груди.

Эту как раз фразу сказал мне начальник одной из дивизий.

Во время этого разговора было еще несколько офицеров. Разговор все время вертелся вокруг будущего.

– А будущее, вероятно, будет таково: рано или поздно народ попрет напролом, сомнет наши ревкомы и комбеды, доберется до губкомов, развесит на фонарных столбах комиссаров и комитетчиков, потом пойдет дальше, доберется до Москвы, которая к тому времени из красной превратится в розовую с белым отливом, зазвонит в кремлевские колокола, а мы – пожалуйте бриться…

Такую картину рисовал себе офицер, носивший свой георгиевский орден на часовой цепочке в виде брелока.

Присутствующий тут же офицер Генерального штаба возразил ему:

– Бриться… Бритыми окажутся только чудаки и наив ные сентименталисты. Нам же не рекомендуется прикомандировываться к сонму сих людей. Когда дело дойдет до фонарных столбов и музыки кремлевской меди, тогда и мы, надо думать, увидим, что наступает время, как вы изволили выразиться, бриться… Но бриться все же, а не быть бритыми… А раз мы увидим финиш этого шабаша, значит, и предпримем соответствующие действия. Мы в Кремль придем не позже ваших звонарей. И зазвоним в колокола мы, а не кто другой. У нас всегда останется достаточный процент армии, который, увидев, что дело идет «к расчету стройся», сумеет запеть «Гром победы раздавайся!». Нам краснеть не придется, белые генералы нас не смогут судить, так как к тому времени мы окажемся у власти, и нашими штыками она будет охраняться. От нас будет зависеть, принять белых или не принять… Но мы, конечно, будем великодушны. На радостях будет очень весело и хорошо… Нужно только быть с головой на плечах. В Европе это называется быть реальным политиком.

Это говорили люди, на опыте и знаниях которых покоилась Красная армия, это говорила командная элита, без которой Красная армия превратилась бы в стадо, в толпу.

Вся эта элита была уверена в неизбежном падении той власти, которой она служит. Этот уродливый анекдот был возможен потому, что элита была уверена, что она не опоздает к кремлевскому звону, что она сумеет, когда это станет явью, первой забраться на колокольню. Это была психология преторианства. В этой игре часть высшего офицерства играет с шансом того шулера, который никогда не проигрывает.

– Ну а вдруг проигрыш?

– Не может быть… Я играю с шансом…

– С каким шансом?

– Когда проигрываю, не плачу…

XXXII. Мои приказы по гарнизону

Возвращаясь в дивизион после экскурсий в город, я заставал обычно в кабинете целый ворох пакетов с надписью «секретно», «совершенно секретно», «оперативно» и пр. Вскрывать эти бумаги надлежало только совместно с комиссаром. Ни он, ни я друг без друга вскрыть такие пакеты не имели права. Хранил же эти пакеты после их прочтения комиссар. Таков был порядок. Я привык при Понамареве от него отступать. Понамарев мне совершенно доверял и разрешил вскрывать все пакеты без него. Отчасти это было вызвано тем, что Понамарев иногда по несколько дней отсутствовал из дивизиона, и он не хотел, чтобы дело из-за этого тормозилось. Эту же практику, удобную для меня, я пытался сохранить и при Молоткове. Обыкновенно он знакомился со всеми входящими уже после моего ознакомления с ними. Все эти бумаги полны были распоряжений о разведке, порядке донесений и распоряжений по управлению гарнизонами. Я, помимо обязанностей командира дивизиона, был еще и начальником гарнизона станицы, и мне подчинены были все воинские и гражданские власти, находящиеся в ней.

Приказ по гарнизону обычно составлял я сам. В приказах этих я писал, что за порчу телефонных проводов, за нападение на чинов армии, за хранение оружия, уклонение от мобилизации, отказ от выполнения хлебных продразверсток я, в силу предоставленной мне власти, буду преследовать виновных по всей строгости революционных законов, имущество виновных буду конфисковать и семьи брать заложниками. Вообще, грозы пускал я немало, стараясь возможно больнее задеть самолюбие свободолюбивых казаков. Режим в гарнизоне я нарочно устанавливал такой, чтобы дать почувствовать тираничность власти. Струна должна была быть все время натянута. Молотков подписывал все это без возражений. Строгости мои должны были нравиться его коммунистическому сердцу. В этом состояла моя официальная работа. Екатеринодарский же «адрес» строчил под мою диктовку воззвания к казакам, где говорилось, что советская власть держится расстрелами и что казаки, несмотря на угрозы большевиков, будут продолжать рвать провода, подстреливать из-за кустов своих палачей, не давать хлеба Красной армии и вместо службы в рядах Красной армии уходить в казачьи повстанческие отряды, чтобы освободить Родину-Кубань от неказачьей власти пришельцев.

К счастью, мне ни разу не пришлось карать за нарушение моих обязательных постановлений. Кончалось обыкновенно все так, что виновные не обнаруживались. Молотков в таких случаях настаивал на коллективной ответственности станицы, но круговая порука мной категорически отрицалась. Для вида вызову иногда стариков станицы, накричу на них, напугаю расстрелом и отпущу. Это-то уж приходилось делать. Перед Молотковым я все же должен был соблюдать некоторый декорум свирепости.

– Нельзя, Николай Иванович, за все по высшей мере дуть… Этак мы всех восстановим против себя. И так страху нагнали. В другой раз побоятся рвать провода.

– Да нельзя же и попустительством заниматься. Мы только пугаем, а примера строгости не показываем, – говорил Молотков.

XXXIII. Война с Молотковым

Так в маленьких препирательствах я сотрудничал с Молотковым. Впрочем, однажды я проявил всю полноту власти: ночью в станице вдруг раздалась стрельба… Поднялась тревога… Оказалось, что это гуляют местные комсомольцы… Я приказал их арестовать и предать суду за тайное хранение оружия…

Молотков отказался подписать приказ о предании комсомольцев суду. Но уж тут я настоял.

– Нельзя, Николай Иванович, попустительством заниматься. Мы все только пугаем, пора и пример строгости показать, – настаивал я словами самого Молоткова.

Но это, видимо, обозлило Молоткова.

Через несколько дней у меня с ним произошла серьезная стычка. Я немного переборщил.

Дело было, впрочем, так:

Молотков показал мне на соответствующий пункт комиссарской инструкции, гласящей о порядке вскрытия секретных пакетов, и сказал, что надо будет впредь следовать этой инструкции. Он боялся, как бы на этой почве не получилось для него каких-либо неприятностей.

Я ощетинился.

– Это что – недоверие ко мне как командиру?..

– Я о недоверии вам ничего не сказал, инструкция этого требует.

– Это ли она требует? В инструкции вашей говорится о секретных бумагах, адресованных на имя части… Если же на конверте значится «командиру части», то почему я не имею права вскрыть пакет, хотя и секретный, но адресованный все же непосредственно и лично мне?

Это было произвольным толкованием, я это знал, но буквальный смысл инструкции позволял делать такое толкование.

– Я вас все же прошу пользоваться моими указаниями по этому вопросу.

– Хорошо, вы мой комиссар, у вас есть право делать мне указания. Я подчиняюсь им. Но я сегодня же подаю рапорт об уходе из дивизиона. Я не могу работать, когда мне не доверяют.

Я несколько зарвался, но отступать уже нужно было с достоинством, благо Молотков поторопился обставить это отступление всеми конвенансами. Он стал вдруг рассыпаться в заявлениях, говоря, что он не предполагал, что я так пойму его просьбу и такой именно смысл вложу в его желание придерживаться инструкции.

Пришлось и мне попятиться.

– Если это не знак недоверия ко мне, я никогда не стану возражать против законных требований инструкции.

Инцидент был улажен. Молотков не хотел доводить дело до инспекции, где, он был уверен, я получу поддержку.

Но это было только внешним примирением. Молотков терпеть не мог меня за мою самостоятельность. В тайниках души он очень хотел бы свалить меня.

Стычки у нас становились все чаще и чаще. Каждый из нас без труда находил поводы для взаимного неудовольствия. Да и так – и Молоткову, и мне – легко было влезть в сферу компетенции друг друга.

Получили мы как-то приказ о том, что время от времени начальники гарнизонов совместно с их комиссарами должны производить обыски и облавы с целью поимки дезертиров, уклоняющихся от мобилизации, и отобрания оружия от населения. Я на бумаге сделал пометку: «Принять к сведению. К делу». Молотков также подписался под резолюцией, но, подписавшись, Молотков решил действовать на свой страх и риск, а чтобы в своих действиях не быть одиноким, он притянул на помощь районного комиссара – товарища Орла. Это был пренеприятнейший человек. Беды станицам он причинил немало, выискивая всюду контрреволюцию. Совместно с товарищем Орлом Молотков и произвел обыск в станице. Несколько казаков было арестовано за хранение оружия. Отбирались даже фамильные кинжалы, было отобрано несколько пар погон, хранившихся у казаков.

Узнав о ночном обыске в станице, я попросил у Молоткова объяснений.

– В моих секретных инструкциях есть указания, что я могу под свою ответственность производить обыски и облавы.

– Без ведома начальника гарнизона? Как же я могу отвечать за гарнизон, когда за моей спиной кто-то еще секретно распоряжается?!

– Ваше неудовольствие вы можете направить товарищу Орлу… Он старший комиссар района… Ему здесь все подчинены…

– Я ему не подчинен…

– Но он может подчинить вас в порядке чрезвычайной обстановки…

Молотков объявил мне войну. От него нужно было так или иначе отделаться, ибо ничего доброго война эта мне не предвещала.

– Этот вопрос, Николай Иванович, нам с вами, я вижу, полюбовно не разрешить. Обратимся по начальству…

– Обращайтесь вы, если вам мои действия кажутся неправильными.

– Но это будет уже жалоба на вас… А я хотел бы не жаловаться, а только получить разъяснения.

– Вот и обращайтесь за разъяснениями… Мне незачем обращаться… У меня есть на этот предмет ясная инструкция.

Я поехал в инспекцию. Леонович выслушал меня и сказал, что эта обыкновенная история.

– Молотков, конечно, по своей комиссарской молодости переусердствовал. Ничего, я его вызову и цукну. Нехорошо, что в дело замешан товарищ Орел… Он там у вас, действительно, старший. Впрочем, я буду сегодня в политотделе армии и поговорю об инциденте.

Сумовский тоже поддержал меня:

– Леонович усмирит вашего Молоткова. И не таких усмиряли… Вам, впрочем, недолго осталось быть в дивизионе: вы на днях получите новое назначение. Малиновский говорил о вас командарму. Вас метят на формирующуюся новую бригаду…

XXXIV. Атарбековская регистрация

25 июля Реввоенсовет 9-й армии отдал приказ о всеобщей регистрации командного состава Красной армии на Кубани. На эту регистрацию обязаны были явиться все офицеры, юнкера и вольноопределяющиеся, когда-либо служившие в Добровольческой армии, а также и те из вышеназванных категорий, которые, хотя и не служили у белых, но поступили в Красную армию после января 1918 года. Такой «глубокой» регистрации еще ни разу не было. Эта регистрация захватывала командный состав, находившийся в красных рядах свыше двух лет. Регистрация была вызвана заговором, раскрытым на Кубани, в котором оказался замешанным красный командный состав. Так как я всюду показывал, что вступил в ряды Красной армии в 1918 году, на регистрацию надлежало явиться и мне…

Идти на регистрацию с моим липовым послужным списком было небезопасно, но и не пойти было нельзя. За уклонение от регистрации – смертная казнь: так гласил приказ, а Атарбеков[29] не любил пускать свои угрозы на ветер. Бежать? Жаль… Еще, в сущности, почти ничего не сделано…

Из дивизиона, кроме меня, должны были отправиться на регистрацию еще несколько человек; часть из них не скрывала своей службы у белых, часть, как и я, прибегла к фальшивым документам; должны были пойти на регистрацию и старые, настоящие красные командиры, вступившие в Красную армию после января 1918 года.

На всякий случай дал знать о возможной беде в екатеринодарский «адрес». В дивизионе оставался Г.[30] Его документы позволяли ему не идти на регистрацию. Дал ему кое-какие указания и распоряжения.

Заехал в инспекцию кавалерии разведать, чем пахнет эта регистрация. В инспекции были удивлены, что и мне предстоит регистрироваться. Посмотрели приказ. Пожали плечами.

– Вот еще беспокойные люди! – говорил Сумовский. – Ну регистрируйте, сколько вашей душе угодно, комсостав из пленных, но старый комсостав тягать на регистрацию…

– Не кончится ли все это прогулкой в места не столь отдаленные?..

– Ну, это вряд ли… Этот приказ ведь тянет на регистрацию добрую половину армейского комсостава…

Когда я подошел к зданию Зимнего театра, в котором была назначена регистрация, театр был почти полон регистрируемыми. Люди приезжали из Новороссийска, Ейска и других городов. Съезжался район, занятый 9-й Кубанской армией. Нигде не видно ни караулов, ни патрулей. Регистрируемые приходили, заполняли опрос ный лист, сдавали его на соответствующий по алфавиту регистрационный стол и были свободны до пяти часов вечера. В пять часов должны были нам раздать особые учетные карточки, и мы отпускались по своим частям. Так, по крайней мере, гласило объявление Реввоенсовета армии, вывешенное у входа в театр.

В пять часов вечера театр был переполнен. У дверей появились часовые. Выйти из театра уже было нельзя – впускали свободно.

– Почему поставлены часовые? Мы разве арестованы?

– Что вы! Ничего подобного! А только если будет и дальше хождение взад и вперед, мы никогда не окончим регистрацию.

Часам к шести театр был окружен кольцом войск. Становилось ясным, что тут дело пахнет не просто регистрацией.

Еще через полчаса сомнениям уже не было места… На сцене появился сам товарищ Атарбеков.

Воцарилась тишина…

– Тише! Тише! Товарищ Атарбеков будет говорить!..

– Товарищи! Белая армия, как вам известно, разбита… Остатки белых бежали в Крым. Там они успели немного оправиться от разгрома и открыли фронт, которым командует барон Врангель. У нас есть сведения, что уже немало из вашего числа перебежало с красной Кубани в Крым. Мы знаем также, что белая зараза гнездится не только среди пленных. Несколько дней тому назад я раскрыл большой заговор среди командного состава армии… Для вас, товарищи, не секрет, конечно, что Кубань охвачена кольцом зеленых банд, концентрически стягивающихся к сердцу Кубани – к Екатеринодару. Позвольте вас спросить, товарищи, из кого состоят эти зеленые отряды? Кто ими руководит? Руководит ими офицерство. Товарищи, вас здесь сейчас собрано около восьми тысяч. Сколько среди вас есть наших недругов, мы не знаем. Мы знаем только, что они есть. И их немало. Но заниматься сейчас отбором мы не можем – во время пожара некогда этим заниматься. Есть среди вас, разумеется, и люди неопасные, но «лес рубят – щепки летят». Благодарите за это тех, кто не бросил до сих пор мысли идти против народа и советской рабочей власти… Я должен сообщить вам неприятную весть: дабы обезопасить Кубань и не держать около порохового погреба горючий материал, Реввоенсовет армии решил сегодня же эвакуировать вас в концентрационные лагери России… У кого имеется при себе оружие, немедленно сдайте его, так как здесь же, в театре, я произведу повальный обыск, и у кого найдется спрятанное оружие, тот будет расстрелян тут же в театре… Оружие сдавайте на те столы, куда вы подавали ваши регистрационные карточки…

Поднялся невообразимый шум…

О таком исходе регистрации мало кто думал… Все были без вещей… Koe у кого из высылаемых были семьи… Нельзя их даже предупредить…

Среди регистрируемых есть даже члены компартии…

Восьмитысячная орава гудит, протестует, вопрошает, негодует… На бесконечные вопросы сотрудникам Реввоенсовета получался один торопливый ответ:

– Некогда, товарищи, заниматься частными вопросами… Поезда ждут посадки… Из лагерей уже будете хлопотать…

Собрались мои дивизионеры… Что-то надо предпринимать… Но что можно было сделать в этой каше? У многих было оружие… Можно было попытаться поднять бунт… Но многие ли его поддержат? Кругом театра – войска… Негде развернуться… Да и в театре такая густая каша…

Сдавалось оружие, прямо от стола, где принималось оружие, регистрируемых сортировали по фойе и отдельным комнатам, подвергая каждого обыску.

Началась отправка на вокзал – отправляли пачками, по алфавиту. Отнимает это немало времени… Наступает глубокий вечер – отправлено только три буквы… Эвакуация должна затянуться дня на два…

Наступила ночь… Дошли только до буквы «З».

Вместе со мной – сотник ***. Мы изловчились и не пошли в указанные нам комнаты. Бродим с ним по толпе и решаем, что предпринять.

– Нельзя ли где-нибудь спрятаться в театре? Ведь переклички не делают… Отправляют пачками, по комнатам… Путаница там идет немалая… Где-нибудь притаиться, а потом, когда вся эта музыка кончится, там видно будет, что дальше делать… Сотрудники Атарбекова одуреют в этой каше… Внимание будет притуплено…

Вместе с *** ищу какого-нибудь выхода в подвал или на чердак… Нашли лестницу, ведущую под крышу. Каким-то чудом она оказалась неохраняемой. Поднялись… Громадный чердак. Есть выход на крышу. Здесь можно спрятаться.

Я послал *** на поиски дивизионеров… Нас было человек пятнадцать. Несколько человек уже были эвакуированы, но остальных еще можно было припрятать.

Задача найти кого-нибудь в такой сутолоке была нелегкая, но все же несколько человек *** разыскал и направил на чердак… Всю ночь мы подбирали своих… Нас собралось уже восемь человек… У одного сохранился даже браунинг – единственное наше оружие…

Утром, часов в восемь, шла эвакуация букв «Л» и «М». *** все еще рыскал, разыскивая дивизионеров. Наконец, встревоженный, он пробрался на чердак.

– Вас ищут, – сказал он мне. – В нескольких местах я слышал, как на весь зал выкликали вашу фамилию…

XXXV. Неожиданная выручка

– Ну, значит, влопался…

Можно было, конечно, не идти… Скрываться – так скрываться… Но, с другой стороны, я этим подводил других скрывающихся… Начнут меня искать… Чего доброго набредут на лестницу, ведущую на чердак, и вместе со мной захватят и остальную дивизионную компанию…

Я решил пойти на разведку, взяв с собой для связи одного из дивизионеров. На всякий случай я сообщил, что нужно делать, если друзьям удастся спастись: они должны были держать связь с екатеринодарским «адресом». Он помог бы им некоторое время скрываться и указал бы, куда направиться…

Спустившись вниз, я действительно услышал, как в разных местах выкрикивается моя фамилия… Решил пока что не отзываться… Ничего доброго эти вызовы не предвещали.

Наконец, в толпе я увидел Леоновича, комиссара инспекции. Он сразу не заметил меня.

– Идемте… Мы вас с рассвета уже ищем… Вас разрешили освободить…

Жмет мне руку.

– Тут и Сумовский… Хлопот с вами было по горло!..

Мигнув дивизионеру, бывшему возле меня для связи и слышавшему мой разговор с Леоновичем, я пошел к выходу. У дверей стоял Сумовский.

– Ну, поздравляю вас! Еле выцарапали!

Сумовский предъявил ордер о моем освобождении, и мы благополучно выбрались из театра.

Уже в экипаже мне рассказали, каких хлопот стоило мое освобождение. В одиннадцать часов вечера стало известно, что нас высылают. Сумовский первый узнал об этом и помчался к Леоновичу. Вместе с ним они сейчас же поехали на квартиру к командующему армией товарищу Левандовскому. Левандовский ничего не имел против моего освобождения, но сказал, что это не от него зависит, так как регистрацию ведет Реввоенсовет армии. В час ночи удалось добраться до председателя Реввоенсовета и говорить о моей незаменимости и преданности советской власти… Еле уговорили его написать бумажку об освобождении…

В инспекции меня напоили чаем и по телефону дали знать в дивизион, чтобы за мной приехал экипаж…

Поблагодарив Сумовского и Леоновича за любезность, я пошел в «адрес» предупредить о случившемся и дал указания, куда направить дивизионеров, если им удастся избежать эвакуации и вообще скрыться от цепких рук товарища Атарбекова. Им нужно было пробираться на речку Цеце, где оперировал со своим отрядом сотник Чичи-Баба[31].

XXXVI. Разгром антифеевского полуэскадрона

Прошло уже несколько дней со времени высылки полуэскадрона в распоряжение товарища Андреева. Из приказа по Екатеринодарскому укрепленному району я знал, что антифеевский полуэскадрон прибыл по назначению.

Сижу я как-то в кабинете и подписываю бумаги.

Вбегает Молотков.

– У нас беда! Антифеевский полуэскадрон разбит!

– Да что вы говорите?!

– Вот донесение от политрука…

Читаю донесение. Политрук полуэскадрона Иванов пишет, что полуэскадрон 23 июля прибыл в штаб товарища Андреева и получил приказание стать на квартиры в станице Черноморской, где для полуэскадрона был заготовлен фураж. 27 июля штаб Андреева приказал полуэскадрону перейти в станицу Имеретинскую. Во исполнение приказа полуэскадрон выступил в поход, выслав предварительно вперед разъезды. Сзади полуэскадрона шел арьергардный разъезд. Приблизительно на полпути, между Черноморской и Имеретинской, Антифеев получил из арьергардного разъезда донесение, что как только полуэскадрон оставил Черноморскую, в нее сейчас же вошли зеленые силой около эскадрона… Решено было повернуть назад и атаковать зеленую банду. В боевом порядке полуэскадрон вернулся в Черноморскую. Но зеленых там не оказалось. На церковной площади был устроен привал. Вдруг неожиданно из дворов вылетели зеленые и стремительно атаковали мирно отдыхающий полуэскадрон. Политрук Иванов не растерялся, он вскочил на пулеметную двуколку и ускакал. Выехав на окраину станицы, он открыл пулеметный огонь по площади, но, преследуемый зелеными, должен был в одиночестве отступить на станицу Саратовскую, к штабу товарища Андреева, где и доложил о постигшем полуэскадрон несчастии.

– Скандал… Позор, – сочувствовал я Молоткову. – Как же это Антифеев так опростоволосился?!

Разыграно было все, как по нотам… Сложность инсценировки делала честь находчивости Антифеева…

О случившемся мы сейчас же донесли в штаб Екатеринодарского укрепленного района, откуда получили незамедлительно грозный приказ: «Произвести строжайшее расследование. Политрука Иванова по его возвращении в дивизион выслать в штаб укррайона».

К вечеру прибыл в дивизион и Иванов. Я и Молотков подробно допросили его и выяснили, что меры предосторожности по уставу все были соблюдены, что Иванов действовал геройски, и отправили Иванова в штаб укррайона, причем я донес, что полуэскадрон с момента выступления дивизиона вышел из-под моего подчинения и что все дальнейшие неудовольствия начальства по поводу боевых действий полуэскадрона надлежит адресовать товарищу Андрееву.

Через несколько дней мы получили приказ срочно выслать новый полуэскадрон в распоряжение товарища Андреева. Тут я уже отказался от соблазна снабдить зеленых еще одним добрым полуэскадроном, ибо это могло бросить серьезную тень подозрения на меня и на мой дивизион… Впереди ведь маячила бригада… С ней можно было при удаче сделать что-либо более серьезное, и надо было поэтому вести себя более осмотрительно…

Прошло около недели после разгрома полуэскадрона Антифеева. В екатеринодарский «адрес» пришло донесение Антифеева и сводка Чичи-Бабы о положении дел на зеленом фронте. Все это доставил один Чичи-Бабин казак, уже несколько раз делавший вылазки в красный стан для разведки и связи.

Антифеев писал, как было дело. Явившись в штаб товарища Андреева, Антифеев ориентировался о положении на фронте. Получив приказ стать по квартирам в станице Черноморской, он немедленно это сделал, причем ему было сказано в штабе, что станица Черноморская ненадежна и что нужно смотреть в оба. По сведениям штаба Андреева, где-то возле Черноморской прячется в лесу отряд сотника Чичи-Бабы. Это совпадало с теми сведениями, которые имел я и которыми снабдил Антифеева перед его выступлением из дивизиона. Из Черноморской он связался с Чичи-Бабой и условился о плане сдачи, причем это должно было произойти почти так, как и произошло.

Отступление от плана, однако, случилось: Чичи-Баба имел в ночь перед сдачей полуэскадрона стычку с красным разъездом и решил, что в Черноморскую подошли андреевские подкрепления, о чем, полагал Чичи-Баба, Антифеев не имел возможности его предупредить. Нужно было разведать. Пока Чичи-Баба разведывал, получился приказ полуэскадрону перейти в Имеретинскую… Чичи-Баба должен был вдогонку уже послать Антифееву сообщение, что все остается по-старому. Пришлось спешно выдумать занятие Черноморской зелеными. В остальном показание политрука довольно верно рисовало картину плена…

Сотник Чичи-Баба писал, что все сделано гладко, благодарил за подарок и говорил о том, что делается в зеленом стане. Сведения его были неутешительны. Он жаловался на разрозненность зеленых, на их вялость, на отсутствие организующей руки… Чичи-Баба сообщил кое-какие сведения об отряде есаула Тимченко, полковника Фартукова и полковника Крыжановского. Намечено было несколько линейных «адресов» для связи. Чичи-Баба обещал мои сведения рассылать по отрядам зеленых: эти сведения могли помочь им в их операциях.

XXXVII. Назначение меня командиром бригады

Вопрос о формировании новой кавалерийской бригады благополучно подвигался вперед. По вопросу формирования меня несколько раз вызывала инспекция кавалерии. Был вызван я и к начальнику штаба армии, бывшему Генерального штаба полковнику Захаревичу, пожелавшему лично дать мне инструкции по формированию бригады.

– Зеленые растут… Линейная Кубань – сплошное зеленое царство… Ваша бригада предназначается на этот фронт… Зеленые сильны знанием местности… Их, кроме того, поддерживает население… Но их надо во что бы то ни стало ликвидировать… Отряд товарища Андреева – у него восемьсот штыков – перейдет в ваше подчинение… Вам будет придано две горных батареи… Вам будет назначен опытный начальник штаба… Вы и сами ведь штабист. Вместе с ним вы должны разработать план операции… Потом мы его вместе обсудим… Придется вести партизанскую войну… Тут нужна особая сноровка… Одним словом, все это обдумайте, просмакуйте… Бригада будет формироваться недели две, так что времени на разработку операции имеется достаточно… У зеленых самая опасная фигура – генерал Фостиков… Он молод, храбр, отличный партизан и знает свою лесную Кубань, как никто… Вам придется померяться с ним силами…

– Что ж, попробуем!

– В добрый час! Отправляйтесь в инспекцию и получите предписание о назначении вас командиром кавбригады.

Получив в инспекции предписание, я в радушном настроении возвращался в дивизион.

Бодро бежала пара командирских – серых в яблоках. Кучер был свой человек, донской казак, и я рассказал ему, что его тоже ждет повышение по службе и что он уже не вестовой командира дивизиона, а вестовой командира бригады и даже выше – вестовой начальника сводного Линейного отряда…

Балагурим, мечтаем о возможных в скором будущем делах…

XXXVIII. Молотковское открытие

Экипаж подъезжал к небольшому леску, красиво разросшемуся на повороте дороги, что в полпути между Екатеринодаром и стоянкой дивизиона. Из-за деревьев высунулась фигура Г. – он делал мне знаки остановиться. Я слез с экипажа и зашел в лесок.

– В чем дело?

– Молотков разнюхал нашу работу…

– ?!

Оказалось, что не только я посылал разведчиков и вестников к зеленым… Посылал их туда и Молотков… Мои разведчики и разведчики Молоткова встретились в плавнях. Один из молотковских молодцов сегодня вернулся и доложил ему, что я держу связь с зелеными… Молотков сейчас же приказал дивизиону выступить в станицу Ново-Титаровскую под прикрытие заградительного отряда товарища Терека, а сам занялся обыском моей квартиры.

– Но в Екатеринодаре еще ничего не знают… Я только что из штаба армии… В инспекции кавалерии тоже ничего не знают…

– Молотков донес, да мы перехватили на дороге донесение… Его вез Егорушкин… Да вот и он…

Егорушкин был донец, вахмистр. В дивизионе он был по подложным документам и значился мироновцем, то есть из отряда некогда славного донца Миронова. Он числился в сонме дивизионной аристократии. По подложному же коммунистическому билету он вступил в дивизионную комячейку. С ним-то как с «верным человеком» и было послано донесение в штаб укрепленного района с копиями в инспекцию, в штаб армии, в Реввоенсовет и в Поарм.

Донесение было с надписью «С. Секретно. В. Срочно. В собственные руки». Донесение осторожно вскрыли, благо оно не было припечатано сургучной печатью. Молотков доносил, что он раскрыл заговор, что я в связи с зелеными, что он отправил дивизион для безопасности в распоряжение товарища Терека, а сам производит обыск на моей квартире. Поджидает моего возвращения в дивизион, чтобы арестовать меня. Просит о задержании меня, если я попадусь кому-либо в городе на глаза. Молотков заканчивал свое донесение просьбой дать руководящие указания.

Ничье имя в донесении, кроме моего, не фигурировало.

На донесении стояло: «12 часов 10 минут дня».

Донесение нужно было, конечно, доставить, иначе Егорушкину пришлось бы скрываться, а он был в дивизионе весьма нужный человек, оказавший нам не раз уже отличные и очень ценные услуги.

Если в городе еще ничего не знают о заговоре, мой побег можно устроить без особых хлопот… В городе же, по-видимому, еще ничего не знают… По телефону Молотков с городом не говорил. Говорить он мог только через промежуточную станцию, находящуюся в этом же леске, но Г. уверил меня, что с городом Молотков сегодня не говорил. Мелькнула мысль, не говорил ли Молотков окружным путем – через Ново-Титаровскую, но Г. уверял меня, что и из Ново-Титаровской никто не звонил, ибо Ново-Титаровская связана с Екатеринодаром через эту же промежуточную станцию… Быть может, дал знать по телеграфу?… Маловероятно… Уж если не прибег он к телефону, то к телеграфу и подавно… Оставалось еще одно предположение, что товарищ Терек мог послать донесение от себя… Но проверить это было уже невозможно. Гонец от товарища Терека мог проехать незамеченным из этого леска… Из Ново-Титаровской в Екатеринодар была своя дорога, и она проходила в стороне…

На всякий случай я приказал порвать провода в направлении на Екатеринодар.

Ясно одно: нужно как можно скорее скрыться с красного горизонта… План я наметил такой: я еду в город и из города постараюсь пробраться за Кубань. Донесение едет за мной… Я сам укажу Егорушкину, когда его надлежит сдать и в каком порядке сдать копии донесения… А чтобы оправдать задержку в доставке весьма срочного донесения, мы придумали оказию: возвращаясь в дивизион, Егорушкин должен расковать на переднюю ногу коня… На раскованном коне известно какая быстрота передвижения… Тут Егорушкину и было оправдание за медленность доставки донесений.

XXXIX. Бегство из красного стана

Преподав Г. кое-какие инструкции, сообщив план моих вероятных действий, я поехал в город… Егорушкин с донесением – сзади меня…

Заехали в «адрес», где я наскоро сообщил о катастрофе. Решил ехать в штаб укрепленного района… Блеснул выход… Если товарищ Рыбалко – начальник района – еще ничего не знает, дело может выгореть…

Егорушкину приказал дожидаться меня возле штаба.

Через несколько минут я сидел уже в кабинете товарища Рыбалко и ожидал предписания отправиться по делам службы в станицу Имеретинскую. Лежавшее у меня в кармане свеженькое предписание инспекции кавалерии, гласящее, что я назначаюсь командиром бригады, под начало которой переходит отряд товарища Андреева, сыграло свою роль. Рыбалко на основании этого предписания давал пропуск через мост, без которого на тот берег – зеленый берег Кубани – переправиться было очень трудно. Нужно было раздобывать лодку… Вообще это было уже предприятие…

Пропуск писался бесконечно долго… Так мучительно я еще никогда не ощущал время…

Наконец пропуск готов…

Теперь надо было указать Егорушкину очередь развозки донесений. Во всяком случае, штаб укррайона должен узнать последним о случившемся, ибо он знает, в какую сторону я кинулся… Надо было начинать с Поарма…

Простившись с Егорушкиным[32], я покатил на мост через Кубань.

На мосту караул. Я предъявил пропуск. Начальник караула отдал честь, и передо мной открылась зеленая Кубань…

Отъехав от моста с версту, я остановил экипаж и перерезал полевой телефонный провод, соединяющий Екатеринодар со штабом товарища Андреева, к которому я решил заехать, чтобы на прощанье с красными получить последнюю от них информацию о положении на красно-зеленом фронте. Штаб Андреева стоял в станице Саратовской. Андреев теперь мог узнать обо мне только через гонца, но у меня был шанс опередить его.

К шести часам на взмыленных лошадях я подкатил к штабу андреевского отряда. Познакомился с Андреевым. Здесь уже знали, что с получением кавбригады андреевский отряд переходит ко мне в подчинение, и потому приняли меня как свое начальство.

Товарищ Андреев дал самые последние сведения о группировке зеленых.

– Сейчас на Линейной Кубани зарегистрировано около двадцати зеленых банд, не связанных между собой ни общностью командования, ни единством оперативного плана… Это банды-одиночки. Одни из них успели развиться до внушительных размеров, а большинство так себе – взводики, полусотни… Тенденцию к увеличению обнаруживает отряд генерала Фостикова и банды Махошевского леса… Полковник Фартуков оперирует в районе Курджипской, полковник Посевин – в районе Переправной и развивает движение по западному берегу Лабы на станицы Губскую и Бесленеевскую… Генерал Фостиков держится в станицах Надежной, Спокойной и Отрадной. Он крепнет и будет, вероятно, командовать всеми зелеными силами… В Махошевском лесу еще несколько отрядов: отряд Ющенко, отряд Крыжановского и отряд есаула Уртхмалидзе.

– Так… А наши силы из чего состоят?

– Наши силы здесь ничтожны… Мой отряд да части тридцать четвертой дивизии…

Товарищ Андреев по карте показал мне подробную дислокацию красных сил.

Полученные только что сведения были очень ценны для екатеринодарского «адреса» и для Г., который должен был из дивизиона по возможности поддерживать связь со мной. Чтобы доставить эти сведения в Екатеринодар и Г., нужно было вернуть в дивизион моего вестового.

Попросив для вида у Андреева конвой в два всадника и верховую лошадь для себя, я объявил Андрееву, что сейчас же думаю выехать в станицу Имеретинскую, к стоянке своего полуэскадрона, для раздачи людям жалованья…

Андреев не советовал ехать, глядя на ночь, говоря, что тут и днем дороги небезопасны, но я разыграл из себя бесстрашного героя и поехал. Не оставаться же здесь было до утра…

Вестового я отправил в дивизион…

– Если будут допрашивать, говори одно: знать ничего не знаю, ведать не ведаю… Приехал, мол, командир в станицу Саратовскую, а мне приказал возвращаться… Я и возвернулся… А больше ничего не знаю…

Через полчаса с двумя красноармейцами я выехал из штаба товарища Андреева.

Темнело. Сейчас же за станицей начинался глухой лес. Конвой вряд ли благодарил меня за путешествие вечером по жуткому лесу, где из-за каждого куста можно было ожидать засаду.

Отъехав с версту, дорога раздвоилась: одна шла на Имеретинскую, другая – на Черноморскую.

Я свернул на станицу Черноморскую.

Конвой, знавший дороги, заметил это.

– Товарищ командир, мы неправильно пошли… Это дорога на Черноморскую!

– Ну так что ж?..

– А сказывали, что в Имеретинскую направляемся.

– Значит, неверно сказывали…

Дорога стала глуше… В лесу уже воцарилась ночь… Моя серая папаха-кубанка все время цеплялась за ветви, и я поминутно пригибался к передней луке, чтобы защитить глаза.

В голове проносился рой мыслей… Лучше всего, конечно, было бы, если бы на нас сейчас напали зеленые. Моя задача была бы разрешена…

Но зеленые – увы! – не нападали…

Казаки говорили, что уж больно лихо мы едем, как бы бедой это не кончилось.

– Тут, товарищ, что ни куст, то зеленый, а мы точно по своему двору раскатываем… Того и жди пулю сбоку…

– Полно трусить… Пуля… Эка невидаль… Пора уже к ним привыкнуть…

Показалась Черноморская.

– Вот и станица, а чья она, черт ее ночью разберет… Может, тут зеленые… Ведь тут как: мы в станицу – зеленые уходят в лес, мы из станицы – они тут как тут…

Но станица оказалась «нашей». Въехали. Я занял одну избу. Красноармейцам приказал расположиться где-нибудь поблизости.

XL. Последнее «прости»

Прошло уже не меньше семи – восьми часов, как в Екатеринодаре узнали из донесения Молоткова обо мне. Наверно, ищут меня уже всюду… Сидеть в Черноморской не рекомендовалось…

С рассветом я решил двинуться дальше. Декорация конвоя мне больше была не нужна. Его теперь можно было использовать, чтобы послать большевикам последнее «прости».

На листе полевой книжки я написал:

«Товарищу Андрееву. Копия прочему красному начальству. Прощайте. Рад буду встретиться с вами в бою. Мстить вам за все, что вы делаете с Родиной, считаю своим долгом».

Запечатал записку и пошел будить свой конвой.

– Вот что, ребята, срочно седлайте коней и что есть духу скачите в штаб товарища Андреева… Тут важное донесение… Ответ привезите мне сюда же… Да дуйте, смотрите, без остановки… Каждая минута дорога…

Конвой думал было сослаться на то, что еще темень, ночь… Мыслимо ли, мол, это… Но я так прикрикнул на конвой, что ему ничего больше не оставалось, как исполнить грозный приказ.

Зацокали подковы по затихшей станице.

Конская рысь все дальше и дальше.

Свободен!

Я вывел коня со двора, перекрестился на церковь, темневшую на площади, и поехал, взяв направление на станицу Линейную, в район реки Цеце…

Что-то Бог даст! Чем вновь судьба подарит!

Галлиполи. 1920 год

Зеленая Кубань. Из записок повстанца