В краю Сорни-най
ПРОШУ, ПОЙМИТЕ МЕНЯ!
«Даже не знаю, с чего начать это письмо. Прошу, поймите меня правильно и не обижайтесь, — читала Алла Михайловна грудным голосом, вытирая надушенным платочком слезу. — Мама и папа, я решил поехать на комсомольскую стройку в Тюменскую область, в город Надым. Вы, конечно, возмущены, почему не посоветовался с вами, но у меня на размышления было всего три дня. Почему я решил ехать туда? Вот послушайте мои доводы. Во-первых, в институт нынче я уже опоздал, а в будущем — еще успею. Во-вторых, самое большое за два месяца я получу там специальность строителя и смогу уже по-настоящему работать. Вы должны меня понять, ведь это возможность испытать себя, проверить, на что я способен. Вы скажете — ерунда, ребячество, но это не так…»
Решительные слова юноши задели меня. От них повеяло чем-то знакомым. Дать им совет? А что я могу посоветовать? Может быть, недавно я и сам был таким? И сам был способен на подобное? В душе моей родилось что-то смутное, непонятное. Строки письма, как вспыхивающие огоньки спичек, зажигали потухшие лучины чувств, будили память, склоняли к воспоминаниям. Я был и рядом, и где-то далеко-далеко.
В окно стучал ветер. По стеклу катились капли дождя, крупные, как слезы женщины, читавшей письмо. Эту женщину я видел много раз. Видел ее веселой, гостеприимной, ласковой, суровой, доброй. Но никогда не видел плачущей.
Мать плакала о сыне.
Мать! Твой взгляд я помню нежный.
Треск лучины в тишине.
Вихрь в пыли купался снежный.
Ты тепло дарила мне…
Я помню добрый взгляд моей матери. Но не помню ее слез. Был я еще маленький, когда она ушла в иной мир. Зато она часто являлась ко мне во сне. Я вновь слышал ее родной голос.
Так было и в то утро.
— Пусть еще поспит, — говорила она, точно баюкая, — устал, наверно.
— С чего уставать? С пустой охоты?! Скоро десять лет ему, а все ничего не приносит.
Этот другой — и тоже привычный — голос пытается возвратить меня из светлого сна в мое горькое утро.
— Какой он еще охотник! Поймите, ученик он! — Эти слова баюкают меня. И снова передо мной выплывает полузабытое лицо моей мамы.
— Зачем ему тогда новое ружье купили? Дорогое ружье. А утки где?
Утки летят в голубом моем сне. Летят со свистом. Черными стаями кружатся. Они смеются надо мной, что не могу попасть в них. А на озеро надвигается сумрак ночи. И где-то зычно хохочет филин.
— Когда вырастет, принесет он вам не только уток…
Просыпаюсь. Краешком глаза вижу: наша учительница Ефросинья Ивановна говорит с мачехой. А мне показалось, что это мама.
«Опять проспал!» — мелькает в сознании. И я с ужасом ныряю под теплую оленью шкуру.
— Как проснется, пусть сразу бежит в школу. Он должен учиться! — говорит учительница моей мачехе.
Мачеха была не злой. Никогда не била меня. Только иногда ворчала. А вот однажды пожаловалась на меня. Наговорила учительнице, будто я один съел всю выданную семье пайку хлеба и сахара.
Вызвали меня в кабинет. За большим казенным столом сидела моя учительница. Напротив нее — мачеха. Когда я входил, она что-то торопливо объясняла учительнице, я разобрал только два слова: «Вор! Вор!»
Я стоял перед ними как потерянный. Дрожал, словно на лютом морозе. Мороз ходил не по коже, а пробирался внутрь, леденя душу. Вот-вот и весь оледенею. Последняя надежда: тянусь глазами к учительнице. Но что я вижу?! Она поверила ей!.. Даже стала ругать меня. Та, которая говорила голосом мамы, поверила не мне!
Слезы покатились из глаз. А язык словно примерз Только дрожащие ноги еще могли нести меня. И я побежал. Побежал прочь от холода, от напраслины, от непонимания…
Самая большая дорога у нас — река. По реке привезли меня к мачехе. Я помню это. Река тогда была живой, играла волнами, блестела на солнце. Теперь она замерзла, укрылась белым снегом. Посреди нее змеилась узкая санная дорога. По реке ездили на лошадях, на оленях, ходили пешком. До родной деревни, деревни моего светлого детства, недалеко: каких-то сто километров. И я побежал по снежной реке. Но ветер был колючий. Он жег лицо, пробирался под мех малицы. А наступавшая ночь показалась черной колдуньей Танварпеквой… «Защекочет меня ледяными пальцами Танварпеква, и никогда не увидеть мне родную деревню, друзей детства и тетушку, которая всегда найдет для меня кусочек сахара! — подумал я, остановившись на развилке двух дорог. — Может, на ночь вернуться обратно и выспаться в какой-нибудь стайке, забравшись в сено?..»
Я так и сделал. Забрался на чей-то сеновал, на самый верх. Зарылся в сено. Внизу корова. Я слышу, как она жует. Веселее, когда не один… Я засыпаю. И снится мне жаркое лето. Солнце играет в речке. Купается вместе со мной. Вода теплая. Я плыву. Плыву и почему-то смеюсь и плачу. Брызги радужной воды — соленые, как слезы. И на моем лице слезы. Они стынут ледяными сосульками у ресниц. И ноги почему-то тяжелые. Точно в этой нежной воде они тоже оледенели…
Вдруг сквозь радужный сон слышу чьи-то голоса. Всегда хорошо слышать чей-нибудь голос: и во сне, и наяву. Голоса то удаляются, то снова приближаются. Мне хочется узнать: это голоса настоящих людей или духов?
И духи бывают разные. Одни добрые, другие злые. Так какие же духи идут ко мне? Добрые или злые? Вот голоса все ближе и ближе. Кто-то ходит по мне. Мне больно. Я хочу закричать. Но сон наступил на мой язык. Я только могу стонать. А почему мой стон не может быть сильнее крика? И я застонал. Меня откопали из-под сена. Подняли на руки. Куда-то долго несли…
А утром я проснулся в интернате, среди таких же, как я, ребят. У моей кровати стояла учительница. Она смотрела на меня не так, как вчера.
— Пойдем со мной? — сказала она тихо. Так участливо говорила только мама…
На уроках было хорошо. Я снова был счастлив, почти счастлив. Но дома!.. Там по-прежнему царствовала мачеха.
…Я знаю, что такое мачеха. Потому, быть может, с недоверием смотрю на эту всхлипывающую женщину. Она ведь тоже мачеха. По ее щекам текут крупные, как дождинки, слезы. А разве эти слезы не могут быть настоящими, искренними?
Одна слеза скатилась на письмо. Синь чернил расплывалась на бумаге. Под слезой синело слово: «МАМА». Это он называет ее мамой. Значит, заслужила, значит, стала его матерью. Ведь говорится же: не та мать, что родила, а та, которая вырастила. А растила этого мальчика она. Это уж точно. Сам видел. Помню.
И вот он, вместо того чтобы после службы приехать домой, как положено всем сыновьям, пишет:
«Ну, приеду я домой в конце января, погуляю несколько дней, а потом все-таки придется идти работать. Возникает вопрос: куда? У меня же нет специальности, значит, надо идти учиться, а учиться самое малое шесть месяцев, да и занятия начинаются в конце года.
Если думаете насчет денег, то деньги зарабатывают там большие. На протяжении двух месяцев учебы буду получать сто двадцать рублей в месяц.
Если все устроится, как я думаю, то в Ленинграде буду около двух дней. Еще раз повторяю: если все получится и меня возьмут, то дам телеграмму. Мама и папа, прошу, поймите и простите меня, если я в чем-то перед вами виноват…»
— Виноват?.. Может, мы в чем-то виноваты перед ним, а? — протянула Алла Михайловна, обращаясь к мужу, который не проронил ни слова, пока она читала письмо сына. — Только в чем мы виноваты? Все ему купили. И отпуск отложили, чтобы побыть вместе. А он вон куда! Да что Сибирь лучше Ленинграда?
— Ты ищешь виновника? Вот он! — указывая на меня, не то в шутку, не то всерьез сказал Василий Владимирович. — Кто воспевает в стихах Сибирь, кто пишет о Тюменском Севере, как о каком-то чуде? Писатели!.. Вот с них и спрашивай!
Я не ожидал такого оборота. Из советчика я превратился в подсудимого. А ведь действительно есть на это основания! О чем я писал, как пел, куда звал?
Здравствуй, край мансийский, милый —
со смолистою тайгой,
с молодой отцовской силой,
с материнской добротой!
Машет мне рукой осина,
улыбается вода.
Слышу лепет лебединый…
Так начиналось самое первое мое стихотворение.
Край лютых морозов и вечной мерзлоты… А мне запомнилась улыбающаяся весенняя вода, не уходящее на ночь летнее солнце. Вот и в прозе так:
«Я проснулся… А в окошко золотым оленем заглядывает солнце. Из дверей золотой птицей летит ко мне солнце. Два веселых солнца сверкнули из дощатой будки — два собачьих глаза, и я бегу на их зов. Бегу к реке. Там золотым язем плещется солнце.
Вместе с утками ныряю в воду. Руки воды — речные струи — прохладные руки. Речная прохлада нежит мое тело. Долго плещется солнце, почти круглые сутки играет в реке северное солнце. И я плещусь вместе с ним, благодарный ему за ласку и свет. И чайки, наверно, благодарны: они заливаются счастливым смехом. Из сверкающих струй чайки выхватывают рыбок и уносят их в тонких клювах. В тальнике гогочут гуси: га-га-га! га-га-га!
— Ветлю! Ветлю! — поет кулик.
И кукушка в роще щедро отсчитывает годы счастья.
Сколько звуков, сколько жизни!»
«Разве это Север?! — может воскликнуть кто-то. — А где же привычное белое безмолвие, длинная полярная ночь, стужа и снег, снег, снег? Не приукрашивает ли автор?»
Но ведь это мой Север! Таким увидел его я. Для других он, может быть, холодный, бесприютный, суровый. А для меня он теплый, как берестяная люлька, как колыбель, в которой качала меня мать, навевая светлые сны. Кому родной край не кажется самым красивым, светлым, теплым? И, может быть, потому в кружении вихря, в снежной пыли мне чудилось волшебное тепло.
Разве я виноват, что даже при лучине жизнь в родном доме кажется светлой?
Но это для меня. А тому парню может показаться все наоборот. Даже не наоборот, а просто в истинном свете: и долгая зима, похожая на промозглую ночь, и лето, звенящее комариным роем. Ничего удивительного здесь нет. Родился и вырос он в большом городе. Разве сравнимо северное бездорожье с асфальтом широких проспектов? Что общего у уютных городских квартир с чумами оленеводов или вагончиками геологов Севера?