А старуха, сидевшая на другом конце стола, в чертах лица которой я заметил что-то общее с Иваном Никитичем, хозяином этого дома, пела песню о трех своих сыновьях, о трех Алкадьевых, которые с крутых охотничьих троп приносят домой соболей, белок больше, чем другие, славя тихое родительское имя своими звонкими именами… В песне ее было и что-то грустное, обращенное к сыновьям, она просила их найти между собой лад и согласие. В чем искать лад и согласие, я, разумеется, не понял. Понял только, что здесь та же самая жизнь со всеми ее противоречиями.
И все же знакомая, полузабытая мною певучая мелодия мансийской песни будила во мне тот полуреальный, полусказочный мир, в котором я рос когда-то и который сейчас для меня, жителя города, как сон и сказка…
Нет, в этой глухой деревушке шагала реальная сегодняшняя жизнь со всеми вытекающими отсюда последствиями. Это я почувствую завтра. А пока засыпаю с верой, что я в заповедном уголке земли, где живы во всей их первозданности песни и сказки моего народа манси, где не забыты еще древние, патриархальные, языческие нравственные начала…
На другой день меня качали волны таежной реки. Вначале мы устремились вниз по плесам широкой северной Сосьвы. Песчаные отмели и косы, золотившиеся на осеннем солнце, не мешали полету нашей длинной узкой лодки, напоминавшей пирогу. Лишь иногда, на едва заметном перекате, где струи прозрачной воды как-то особенно кружились и рябились, песня «Ветерка» становилась чуть тише.
Потом плыли против течения по узкой таежной Волье. Волья — река горная, сбегающая со снежных вершин Северного Урала. Над ее обрывистыми берегами то встанет стена кедрового бора, то темно-зеленый еловый лес острыми вершинами, как стрелами, тычет в небо, то курчавый сосняк незаметно выбежит к самой воде, то кусты черемухи и тальника склоняются над тихой заводью.
Кажется, все дремлет, задумавшись о чем-то своем, сокровенном, вечном. И даже шум мотора не в силах спугнуть глухаря с голой вершины исполинской лиственницы. Рябчик узорчатой чашечкой висит на полуголой ветке березы. Проплывешь мимо — ветка не шевельнется. Лишь чуткий лось, за гулким шумом мотора учуяв человека, поднимет рога, и стройные ноги понесут его прочь от охотников. Мои спутники — Илья Алкадьев и Тимофей Самбиндалов (ему не больше двадцати) — охотники, промысловики, настоящие таежники. Их сноровка и умение особенно проявлялись на каменистых перекатах, где хрустально звенела вода, не пускавшая нашу лодку вперед. У Тимофея Самбиндалова прямой длинный нос чуть с горбинкой, узкое смуглое лицо, кудрявые волосы, опускающиеся на плечи. Уральский индеец — и только! В руках у него тонкий и гладкий шест. Он управляет им, как и его предки — манси, опиравшиеся лишь на силу и упругость шеста и весла. Он отталкивается — и лодка движется вперед, преодолевая сопротивление течения.
Вижу, и Илья Никитич Алкадьев, которого одна из женщин назвала «наш мань-начальник» (маленький начальник), умеет не только быть хорошим бригадиром (его бригада из года в год выполняет план сдачи мягкого золота), но и управляться с обыкновенным шестом.
Убедился, что мотористы они отменные. Ведь проехали не одну сотню километров. И не раз, и не два замолкал мотор. Но они всегда быстро находили причину «чихания» мотора, и мы снова летели по плесам извилистой речки Вольи, на берегах которой промышлял ондатру Михаил Алкадьев, потомственный охотник.
Встреча наша произошла как-то незаметно, неожиданно. Вдруг из-за зеленого мыса вышла навстречу лодка. Такая же длинная и узкая, как и наша. На лодке два человека и две собаки. Одна сидела на носу, высоко подняв уши, другая дремала на коленях мужчины, который сидел посередине лодки.
В рулевом я сразу признал моего будущего героя. Широкое лицо со следами первых глубоких морщин. Один глаз чуть прищурен, точно он целится… Но здесь, на берегу глухой таежной речки, на фоне диких вековых деревьев, он смотрелся как-то по-другому, как-то не так, как на фоне казенного курортного пейзажа. Почему? Может, не было в нем той позы, что на фотографии? Впрочем, когда ему сказали, что я приехал писать о нем, как о лучшем охотнике, в самую большую газету, что его имя назвал сам первый секретарь района, он заложил руки за спину, приподнял голову, важно, как начальник, прошелся по хрустящему песку. Такое я видел в детстве. Так расхаживал председатель колхоза, когда приезжали из района большие начальники…
Михаил Алкадьев, кавалер ордена «Знак Почета», маяк девятой пятилетки, важно прошелся по хрустящему песку… Десять шагов — не больше! Всего несколько мгновений он был начальником. Тайга ведь не терпит суеты и позерства. Тайга требует ежеминутной готовности быть начеку перед опасностью. Нужны внимательность, зоркость, четкость. Тайга — это труд. Труд большой, напряженный, труд от зари до зари. У Михаила Никитича Алкадьева заняты и зори для охоты. У него нет практически и времени для другого. В этом я убедился, проведя с ним семь памятных утренних зорь золотой мансийской осени.
…Костер наш затухает. Некому подбросить дров. Охотники, уставшие за день, уснули. Лишь мне не спится.
Откинув полу спального мешка, я смотрю на плес, сияющий в лунном свете, слушаю смолистую тишину кедрового бора, думаю о людях, которые мирно спят рядом, о прошедшей неделе, наполненной столькими впечатлениями.
По-рысиному легка поступь охотника. Идет он быстро. Изредка останавливается, внимательно рассматривая камешки на берегу, кочки в болоте, вмятины в белом оленьем мху. Точно он их читает, проверяя свежесть звериных следов.
Я знал давно, что среди многих трудных специальностей профессия охотника занимает особое место. Человеку, решившему посвятить себя ей, нужно обладать выносливостью, острым зрением, уметь переносить все тяготы. Охотнику приходится каждый день осваивать все новые и новые места. За осень, долгую зиму промысловик проходит пять-шесть тысяч километров в поисках зверя. Десятками лет накапливается ценный опыт таежного следопытства. Умеет ходить охотник! А вот говорить…
Человек, который все эти дни казался неисправимым молчуном, вдруг преобразился, заговорил, даже затараторил. Я был удивлен этой необычайной переменой. Может, это лишь мгновение вдохновения, вызванное большой добычей? А может, все эти дни не о чем было говорить, потому что не было удачи. Признаюсь, мне было приятно, что, перекинувшись парой-другой слов насчет маршрутов прошедшего дня, охотники не шумели, не ссорились, доказывая свою правоту…
Все эти дни я почти не слышал Михаила Алкадьева. Я привык только видеть его. Его обветренное лицо было спокойным и бесстрастным и утром, когда он первым поднимался из спального мешка, и днем, когда привалы наши были короткими и торопливыми, и вечером, когда сидели у костра. За эту неделю я почувствовал лишь молчаливый азарт погони за большим зверем.
Но зверь оставлял только следы, дразня нас ими, заманивая дальше, изматывая силы. Мы поднимались вверх по реке, пока можно было перетаскивать лодки на порогах. Мы шли пешком. Но все безрезультатно.
Лось оказался сильнее, хитрее, проворнее охотников. Однако это не убавляло их охотничьего азарта. Наоборот, словно бы подстегивало моих спутников, делало их более целеустремленными, внимательными и чуткими к каждому следу, любому малому шороху. Только они становились молчаливее деревьев, которые стояли вокруг, как немые стражи. Вначале и меня захватил азарт лосиной охоты. Но к утру второго дня этот азарт растаял.
Утро… Сизый туман над водой. Мы плывем в лодке, отталкиваясь шестами. Мотор молчит. Лишь плеск воды на перекате нарушает эту раннюю утреннюю тишину. За мелкой ивовой порослью, где так любят бродить лоси, показывается чистый берег: песок, галька, камни. Вдруг один из камней зашевелился, ожил. Сердце мое забилось птицей: ГЛУХАРЬ! Ожил второй, третий камень. По каменистому откосу важно шествовали три лесных петуха-великана.
Я хватаю ружье. Целюсь. Спохватываюсь, вспоминая уговор: не стрелять по глухарям. Михаил Никитич смотрит на меня изучающе. В его спокойном взгляде нет ни осуждения, ни насмешки над моей суетливостью. Только молча кивнул в сторону берега, где в молочной дымке купалась ивовая поросль.
Старая собака Нюкси смотрит настороженно тоже в сторону ивовой поросли, а не на берег, где глухари чернеют. Она жадно ловит воздух. Ноздри ее вздрагивают, морда играет: чует она лося…
А лодка все ближе к птицам. Один глухарь вдруг выпрямил шею, заворочал головой, насторожился. Другой то наклонялся вниз, собирая камушки, то спокойно чистил мохнатую ногу. Третий шел по песку с горделиво поднятой головой. Я уже вижу белый изогнутый клюв, красные брови над глазами. Он идет, точно позирует, похваляясь своей горделивой осанкой. Передо мной сама древняя таежная птица, крылатый исполин северных лесов, вечная мечта охотников — а я не стреляю!.. Разве это справедливо?! Из-за какого-то лося? Зачем он мне нужен?! Я, как все сердобольные горожане, против убийства лосей!
А сегодня тем более — глухари на расстоянии выстрела! Ведь как я мечтал об этом мгновении!.. И вдруг нельзя стрелять!
Михаил Никитич понимающе глядит на меня. И взглядом своим просит понять их, северных охотников-промысловиков.
…Горит костер. Разговорились люди. Я стараюсь допытаться наконец-то: зачем им нужен был этот большой зверь? Ведь столько сил потратили на него, столько дней!
— Ты был в нашем магазине? — тоном маленького начальника спрашивает Илья, беря ложкой кусок печени. — Видел там мясо?
— Был, — отвечаю. — Товару там немало. Но мяса, действительно, нет.
— Вот то-то же! Это у вас в городе в магазине все можно купить. Нынче к нам не успели завезти даже боеприпасы, не то что там… То ли вода быстро ушла, то ли промешкало наше торговое начальство. Кормилец наш — лось. Если бы его не было, и собаки наши подохли бы… Без собаки не возьмешь не только соболя, но и белку. А мех-то мы ведь государству сдаем.
— Лось для нас не только кормилец, — вступает в разговор Василий Николаевич Вадичупов, напарник Михаила Алкадьева по ондатровой охоте. — Ведь в сапогах на зимнюю охоту в тайгу не пойдешь. И в валенках тоже. Мороз их быстро скрутит. Из камусов лосиных лап шьем обувь, камусом подбиваем лыжи.