Ужин ждал лейтенанта на столе под старой яблоней. Накрытые льняной салфеткой оладьи, салат из огурцов и укропа, вареные яйца.
— Все как в лучших домах, — оценил сервировку распарившийся до смягчения мыслей и чувств постоялец, смахнул с керосиновой лампы полчища крылатых любопытствующих и с аппетитом употребил хозяйские старания.
Выкурил у знакомого плетня сигаретку. Полюбовался звездным небом, насладился соловьиными трелями. Посожалел о загубленном таланте художника. И ушел к себе. Пора было подарить измученному телу и мозгу положенный отдых.
Однако уснуть сразу не удалось. Он долго ворочался, тупо глядел на зависшую над окошком луну, изучал причудливые тени на стенах горницы. Заодно приводил в порядок полученную от свидетелей информацию и выстраивал завтрашний день.
Местные жители на признания не скупились, хотя и мало чего добавили по существу. В принципе, все и так понятно: паршивой овце не место в элитном стаде. Или как там называется сообщество тонкорунных мериносов? Кажется, отара. Так вот, с отарой он теперь мог разбираться с учетом, так сказать, специфики. Двенадцать домов. Два нежилые пока. Пара на окраинах. Да два пустуют — хозяева почти не показываются. Одни в Америку укатили. Всерьез и надолго. Другие, верней, другой — ни хухры-мухры какие-нибудь — настоящий генерал с настоящей генеральшей живут в Минске. Сюда наведываются на уик-энды и по праздникам. Дача типа. В сто двадцать метров квадратных и в полтора гектара живописных земных угодий.
— Живут же люди, — ворчал Ярослав, зарываясь носом в приятно пахнущую подушку, — нам бы пять соток и вторую крышу над головой, маманя всю жизнь мечтает… А тут у каждого — по полноценному дачному поселку бы на участках поместилось. Ну, ничего, выведем мы одного гуся на чистую воду! Раскулачим. Засадят голубчика на долгие годы с конфискацией. Сородичей разгонят, а в поместье организуют профилакторий для простых трудящихся. И мне путевочку дадут. А что? Я бы не против. Вот тогда с Агнешкой Васильевной и погуляем!
И, уже засыпая под аккомпанемент таких приятных мыслей, встрепенулся:
— А если не один виноват? Если действовали злоумышленники целой бандой?
Но оптимистические позывы предыдущих умозаключений взяли верх, Ярослав сладко потянулся, улыбнулся луне, как давней подружке:
— Ну и пусть банда! Всех пересажаем! Дышать станет легче. И профилакториев можно будет настроить, чтоб на всех хватило…
Картина маслом. Преступление
Дело оказалось совершенно простым. Злоумышленники действовали жестко и без фантазий. Явились к Францу на рассвете. Повествование можно начать со знакомой и оттого еще более леденящей душу увертюры: «Занималась кровавая заря…»
Франц Собесский вставал по настроению. Жаворонка в нем имелось примерно столько же, сколько совы. Иной день встречал с петухами, а иной валялся в постели до обеда. Сам себе хозяин, никому и ничего не должен.
Разве что маменьку проведать в ее богадельне. Раз в неделю. Не больше — ей там и без него хорошо. Или работу заказчику отвезти. Картинку какую. Или скульптурку. Находились чудаки на его инсталляции. Покупали. Не так дорого и не так часто, как хотелось. Но все-таки. Больше, конечно, приезжали на фотосессии. Такой натуры поискать!
Старые, искореженные временем и болезнями яблони, уходящие в космическую высь лиственницы, раскидистые акации — папенька любил садовничать. Целый ботанический сад забомбил на своих гектарах. Мечтал о признании в широких биологических кругах. Мало ему известности художника европейского масштаба! Чудил батюшка в последние годы. Лучше бы за сыном присматривал.
А может, и не лучше. Отучился Франек худо-бедно в суриковском, устроился в театре художником-оформителем. Работа — не бей лежачего. А что зарплата никакущая, так на Франековы потребности и папенькиных гонораров хватало. Жены от молодого Собесского сбегали быстро. Детей как-то не случилось.
Почудил парень в столице и домой вернулся. На четвертом десятке проклюнулись у наследника гения художественные амбиции. Осмотрелся. Осознал, что талант почти прогулял, если не пропил. Закладывал за воротник папенькин сынок, чего греха таить.
Кому-то пол-литра в день — по барабану. А Франеку лечиться пришлось. Пока в профилактории бока отлеживал, вакансию в театре другому отдали. Пришлось к папе-маме под крыло прятаться. Ни дать ни взять — возвращение блудного сына.
Папенька тогда попенял малость на то на се. Но принял. Мастерскую на чердаке выделил — твори, как в том пионерском девизе, выдумывай, пробуй. Маменька окружила теплом и заботой. Сегодня пирожки, завтра — расстегаи, послезавтра окрошка с пампушками. Живи и радуйся.
Франек и жил. Выдумывал. Пробовал. В конце концов, забросил почти свои акварельки-пастельки. Остановился на новом веянии в искусстве. Техно. Вот где можно развернуться! И конкурентов в округе — даже обсчитываться не приходилось. Закупил с десяток тонн металлолома на соседней свалке и нагородил среди яблонь и лиственниц ржавых монстров.
Отец так и не успел осознать величия появившегося на свет мастера, умер через два года после воссоединения семьи. Матушка шугалась железных страшилищ как привидений. Перестала выходить в сад. Ночами вскрикивала. Потом тени собственной бояться стала. Пришлось устроить ее в дом-интернат под опеку специалистов. А в перерывах к знакомой в городе определить.
Сын поначалу рассчитывал — временно. Но увяз в своих творениях, потом в безденежье, а там и за старые привычки взялся. Куда уж тут матушке возвращаться. Так и вековала горемычная на чужих харчах, денно и нощно выглядывая в окошко ненаглядного своего Франечка.
А тот пытался свести концы с концами всеми доступными способами. Подвизался на стройках в радиусе нескольких километров от дома. Благо, что строили богатые люди активно. А местные власти не менее активно создавали условия для приватизации имеющихся в наличии и пребывающих в запустении земель бывших колхозов и совхозов. В основном, непригодные для обработки, что, собственно, и полагалось отводить под коттеджи.
Однако работа на стройке отличалась трудоемкостью и пыльностью, потому и старался Франц найти что-то почище. Промышлял благоустройством прилегающих к коттеджам территорий, мелким ремонтом, курьерил понемногу. Осваивал социальные сети — рекламировал свои произведения, слегка мошенничал. И между делом шантажировал соседей.
Неудивительно — у богатых свои причуды. И не одна, с ростом благосостояния тянуло бизнесменов и их боевых подруг вместе с чадами на малые и большие подвиги. Большие деньги — большие возможности. И еще более большие желания. Взаимовыгодное получалось предприятие. Кому — драйв, а кому — деньги. Тут, главное, с правильной стороны подойти и иметь для того веские основания. Приходилось крутиться — подсматривать, подслушивать, складывать, вычитать, выбирать важное, отбрасывать ненужную шелуху.
Жизнь Собесского получила второе дыхание. Он почти перестал пить, корпел над грандиозными планами по выведению на чистую воду того или иного обитателя Престижного.
Появилось и творческое вдохновение. Несколько последних скульптур получили положительные отклики в интернете. Владелец одной галереи предложил устроить персональную выставку. Правда, не в сезон и на условиях самоокупаемости — но все лучше, чем ничего! Писать Франк снова пытался. Теперь уже маслом — акварели продавались плохо, а масло шло потихоньку.
Франц постригся, обновил гардероб, на что ушли последние сбережения. И загрустил: грузотакси, фуршет в день открытия, аренда зала, презент для журналистки — а платежеспособность в абсолютном нуле.
Прикинул, что заработать не удастся. Начиналось лето, все возможные садовые дела он на пару с заезжим садовником Леонтьичем успел переделать, ремонты соседи оставляли на зиму, заказчики выжидали сезонного падения цен на инсталляции. Оставалось опять прибегнуть к санитарной обработке местных нравов, то бишь, к шантажу.
На примете имелась пара не внушающих доверия объектов: господин Ангел со своей «шведской» семьей и подозрительно активизировавшийся в последнее время священник. Франц проявлял больший интерес к батюшке, но не имел достаточно доказательств. Хотел переключиться на социального работника, да тот отбыл в круиз, длительность которого перекрывала допустимый резерв времени.
Пришлось браться за политика. Николай Семашко явно склонялся к экстремизму. И подтверждающие факты вырисовывались столь явно, что шантажисту не требовалось особых усилий. Франц понимал, что опасно соваться в осиное гнездо кавказского разлива. Но выбора не было. И он рискнул.
На свою беду. Первый звоночек Семашко оставил без внимания. Во время второго призвал наглеца к благоразумию. Намек на освещение вопроса в прессе сподвиг политика на свидание.
— Завтра в половину пятого утра, — прорычал он в трубку.
— Не вопрос, — потирал руки Собесский. — Буду ждать.
Не особо нравилось ему это рискованное во всех отношениях занятие. Но выбирать не приходилось. Всего-то пара штук баксов — для Русского расход незаметный, а Франц решит все свои проблемы с выставкой. А там…
— А там обрету имя и забуду всех нечистых на руку престижненских святош, чтоб им перейти на прожиточный минимум! Сменю поселок, а, быть может, даже страну и заживу с чистого листа. Заведу солидных клиентов, женюсь, детей заведу, мамашу к себе выпишу. Вместе с сиделкой. Во как!
Новая жизнь обрастала волнующими и гуманными подробностями. К рассвету в ней значились: собственная яхта, кафедра в престижном университете, благотворительные приемы, съемка фильма…
Шаги по гравийной дорожке вывели Собесского из состояния эйфории. Он легко поднялся, натянул спортивные брюки, отметив их вытянутость и общую невзрачность.
— Надо будет себе «Адидас» присмотреть. Настоящий! — хмыкнул он, выходя на крыльцо.
Оглянулся. Странно. Никого. Взглянул на часы. Четверть пятого. Но ведь шаги он слышал. Перегнулся через перила.
Сад спал, погруженный в предрассветный мрак. Лишь макушки старых яблонь багровели на фоне занимающейся зари. В ее красно-фиолетовых всполохах мир приобретал какой-то зловещий вид.