Истекая кровью, батюшка снова сел за руль и добрался до ближайшей больницы. Из-за грязи на заточке рука распухла до самого локтя и болела нестерпимо. В больнице он ждал, пока его примут, потом пока придет врач, оказавшийся не хирургом, а терапевтом. После перевязки он вернулся в машину и набрал мой номер:
– Бать, ты бы знал, я сегодня самый счастливый человек на свете! Я снова способен доверять людям, всех прощать и всех любить. Бать, только это так… больно!
Маргиналы
К знакомым приехал погостить сын. Событие, в общем-то, заурядное, если бы не тот факт, что приехал он из Германии, первый раз за двенадцать лет после эмиграции. Парень сам русский, но был женат на немке. Немецкая жена от него ушла, и теперь он живет один. Стал немецким гражданином и, не проработав в Германии ни одного дня, все эти годы живет на пособие по безработице. И неплохо живет, во всяком случае, домой возвращаться не собирается.
К нам он приехал на две недели, но уже через несколько дней, громко хлопнув дверью, умчался назад в Европу. Дело все в том, что долгожданный сыновний приезд почти совпал с событиями пятидневного российско-грузинского конфликта. И приехал он к отцу с матерью уже отравленным западной пропагандой. И вместо того чтобы жарить на природе шашлыки и пить домашнюю наливку, все эти дни в их доме шли дебаты по грузинской проблеме.
Уже садясь в такси, сын Ваня в сердцах выкрикнул:
– Узколобые фанатики! Мне с вами здесь душно, домой, домой на родину, в Европу!
Помню, когда его мать, поминутно всхлипывая, рассказывала мне эту историю, я подумал: «Счастливый парень, нашел себе новую родину и не жалеет о прежней. А у меня так ничего и не вышло. И хотя я в России живу дольше, чем в Беларуси, а все никак не могу осознать себя русским».
Наверное, это потому, что в те годы, по сути, никто никуда и не уезжал, мы жили в едином Союзе, и переехать из Гродно в Подмосковье было все одно, что перебраться из Курска в Орел. Поначалу я хотел вернуться назад, но женился и остался. Через несколько лет вновь было пытался переехать в Беларусь, да жене климат не подошел. Потом Союз распался, появились новые отдельные государства, разные деньги, разные паспорта. И расстояние между мной и моей родиной увеличивалось все больше и больше. «Странно, – думалось мне, – какая разница, где жить – здесь или там? Везде на одном языке говорят. А вот, поди ж ты, засела где-то там, глубоко в тебе, детская память и те давние чувства, надежды, а еще память о родителях, которые были тогда молодыми. И ничего ты с ней не поделаешь».
И это при том, что родился-то я в Москве, конкретнее – в Лефортове, в роддоме, что в Синичках. Наверное, поэтому в детстве меня так тянуло в столицу. Только не в Синички, а спуститься в метро, погулять по Красной площади возле Мавзолея дедушки Ленина. Возвращаясь домой, в своих белорусских снах видел себя разгуливающим по Москве, только была она в моих снах одним большим поленовским двориком. В те годы мне казалось, что родина у меня именно там, в России. Однажды, помню, это где-то классе в девятом, промелькнула мысль: «Что я делаю здесь, в этой Западной Беларуси, вот было бы здорово оказаться…» – и я назвал про себя то самое место, где и живу сегодня. Трудно угодить человеку. И главное, трудно понять, где его родина. Может, она не столько связана непосредственно с местом обитания, сколько с историей и людьми? Не знаю.
Вечером звонит городской телефон, на проводе Гродно. Дед поздравляет внучку с днем рождения. Дочки дома нет, поэтому поздравления принимаю сам. Разговариваю с отцом и чувствую в его голосе напряжение. Беспокоюсь:
– Папа, что-то случилась? Почему у тебя голос дрожит?
– Да вот, сынок, вспоминаем начало войны с немцами, ты же знаешь, у нас здесь, в Беларуси, этот день особый. А вы, русские, в этот же день нам новую войну объявили, только газовую. Обидно нам, старикам, мы в сорок первом не делили, кого защищать. Воевали и за русских, и за белорусских, за всех, одной страной были. А теперь вот между нами война. Только вы, русские, запомните, вам нас просто так голыми руками не взять. Мы маленький народ, но, если надо будет, встанем на свою защиту! – Голос замолчал, и, прежде чем на том конце положили трубку, я услышал, как батя заплакал.
И я заплакал, обидно стало за отца, в моем детстве всегда такого сильного и надежного, и еще обидно, что стал я для него чужим. «Эх, – думаю, – отцы-командиры, что же вы делаете? Выясняете отношения, так и выясняйте их там, у себя, в тиши высоких кабинетов. Не трубите об этом по телевизору, не рвите душу старикам. Молодежь у нас разумная, прагматичная, иллюзий не питает, а старики, они же как дети, они же всему верят, а потом плачут».
Однажды приезжаю к себе в Гродно, а через пару часов неожиданно для меня на пороге появляется моя двоюродная сестра с Украины. Надумала она креститься, а у кого, не знает. Там у них много церквей, поди разберись, которая истинная, вот и приехала посоветоваться. И все у нас хорошо получилось, окрестили Оксану в древнем православном храме, и первый раз в своей жизни человек причащался. Короче, праздник на всю жизнь. Вечером приготовили угощение и первый раз за столько лет, собравшись вместе, сидели за одним столом. И все было бы чудно, если бы в этот день с нашей стороны не перекрыли нефтяную трубу на Беларусь.
После телевизионных новостей слышу мамин голос:
– Что ж вы, сынок, снова нам душу травите? Как же вам не стыдно? И при этом у вас хватает наглости заявлять о каком-то «едином государстве». Кстати, Оксана, они же ведь и вам на Украину трубы постоянно перекрывают.
– Ой, тетю, – сочувственно отзывается моя сестра, – эти москали нас вже замучили. Хорошо, в домах печи не поломали, так хоть углем спасаемся, а что в городах творится.
Сижу за столом, не поднимая глаз, уставился в тарелку и делаю вид, что все это, о чем говорят, меня вовсе и не касается. Слышу:
– Что, Саша, стыдно? Вот такие вы нам братья.
Как-то разговорились мы на эту тему с отцом Виктором, он ведь мой земляк, чистокровный белорус.
– А я езжу домой только тогда, когда у нас с земляками нет конфликтов. Собираясь ехать, заранее провожу, что называется, информационный мониторинг. Слышу, например, запретили из Беларуси ввоз молока или их сахар у нас на таможне маринуют, – сижу дома. Конфликт разрешился, тут же еду к мамке в деревню. Знаешь, не могу без родины, чахнуть начинаю, даже если у тещи на даче и неделю просижу, а все одно чахну. А родная земля – это все. Бать, вот приезжаю к себе в деревню под Барановичи, иду в сад и ложусь под яблоньку. Раскину руки широко-широко… И так станет хорошо, так покойно, что даже и засыпаю. Полежишь так с полчаса. И совсем другое дело, куда-то все эти городские болячки деваются. Снова могу и петь, и строить.
Слушаю отца Виктора и чувствую, что завидую. У него есть свое конкретное место, которое он считает родиной. И этот маленький садик тоже узнает отца Виктора, он для него свой. А где тот кусочек земли, где бы и я мог вот точно так же лечь, обнять его и никто бы меня не прогнал?
Конечно, я бы мог поехать к отцу на дачу, на которую меня в юности было не заманить. Но этого мало, должны быть и люди, для которых ты, несомненно, свой и которые любят тебя независимо от того, где ты сейчас и с кем живешь.
Пытливый разум, словно подключившись к программе поиска, немедленно начинает предлагать самые разные варианты родных мест, где можно было бы распластаться и воскликнуть: «Здравствуй, родина, я пришел тебя обнять!» Хорошо, но если не Беларусь, то, наверное, таким местом должна стать Москва, а конкретнее – Лефортово, с роддомом в Синичках. Несколько лет назад я там был, нашел дом, в котором мы жили на улице Красноказарменной, и даже походил вокруг роддома, где появился на свет. Удивительно, тебе так много лет, а твой роддом все еще стоит. В тех местах полно газончиков с травой, пожалуйста, хочешь – ложись и обнимай. Правда, когда спустя годы я снова там побывал, меня озадачило, что почти не видно лиц тех, кто, по логике, веками жил на улице под названием Красноказарменная в районе с таким милым сентиментальным названием. Ведь я же не в Азербайджане, я в Синичках родился. Ау, где вы, потомки тех, кто когда-то, совсем еще недавно, населял эту землю, куда вы подевались? И если я сегодня лягу возле моего бывшего роддома, не нарушу ли я какие-нибудь горские обычаи?
Ладно, но если не Беларусь и даже не Москва с Синичками, то что тогда? А вот что! Моя ридна ненька Украина. Ведь я еще пацаном года три подряд ездил к отцу в его село под Одессой. Помню, как встречали меня у автобуса мои многочисленные племянники, как мы шли по бесконечно длинной центральной улице, вдоль которой сосредоточились сотни дворов. Время от времени нам попадались на пути незнакомые мне пожилые дядьки, которые каким-то таинственным образом знали по именам всех моих сопровождающих и, выделяя меня из всей толпы, интересовались:
– А этот чей такой хлопец?
– Так это ж Сашко, сын дядьки Ильи, приихав до нас сала поисты.
– Та ты шо?! Гилькив сын? Та мы ж с твоим батькой еще до войны! – И начинаются воспоминания.
Вот если бы тогда, в те далекие годы, я бы решил обняться с Украиной, то это были бы самые искренние взаимные объятия.
Чтобы сегодня мне ехать просить силы у родной для меня украинской земли, для начала мне, как минимум, нужно будет пройти таможню, отстояв многочасовую автомобильную очередь на пропускном пункте. Конечно, можно ехать и зимой, но тогда ты на земле долго не полежишь. И еще, теперь, чтобы иметь право считать эту землю родиной, нужно владеть великим и могучим украинским языком. И здесь у меня никаких шансов. Я тут было как-то открылся украинским гастарбайтерам, что и я, мол, с ними одной крови, на что в ответ они, вежливо улыбаясь, несколькими меткими фразами на своем певучем языке поставили кацапа, то бишь меня, на место. Справедливо посрамленный, вдруг увидел себя в селе моего папы под Одессой. Вот я уже в предвкушении объятий с родиной, готовлюсь растянуться на теплом песочке и вдруг слышу за спиной: «Эй, москаль, тут бесплатно не лежат, гони десять гривен за шезлонг, тогда и откисай».