– Вовсе не обязательно. Он мог получить только половину дозы, потому что часть струи из шприца могла попасть на пол. И потом адренол – это сильное стимулирующее средство, так что сначала он даже мог почувствовать себя бодрее, а потом, когда чета Бро ушла, впал в кому и умер. А что касается пропажи завещания, кто сказал, что это Белла? – с торжеством произнес Филип, хотя эта мысль пришла ему в голову только что. – Этот старый дурак Бро решил защитить меня от несправедливости и припрятал завещание. Так что бедная Белла зря старалась.
Неторопливо поднявшись, Филип подошел к Белле и чмокнул ее в щеку с небрежной учтивостью, которую часто демонстрировали члены семьи Марч.
– Дорогая Белла, я не верю ни единому своему слову! Все это просто мои измышления.
Белла, женщина по натуре незлобивая, решила проявить великодушие и примирительно махнула рукой.
– Знаю, Филип, на самом деле ты не веришь, что я могла совершить подобное – тем более из-за денег! У нас с Эдвардом достаточно средств для существования, а что касается Свонсуотера…
Она бросила взгляд на лужайки, уступами спускавшиеся к реке, потом оглянулась на дом, несколько подпорченный многочисленными пристройками, но милосердно отретушированный мягким вечерним светом.
– Что касается Свонсуотера, он так и не стал мне родным. Я… я не очень люблю это место. Люди, наверное, считают большой удачей, что я поселилась здесь и стала хозяйкой, но мне было не так уж сладко. Вы вечно подшучиваете над моим прошлым, но я не обижаюсь, ведь это вы не со зла. Но вот другие не всегда были столь доброжелательны – и потом здесь всегда царила Серафита!
Пета застыла, прижавшись к ногам Беллы. Ее нежная отзывчивая душа искренне сочувствовала другой душе, впервые облекшей в слова свои потаенные чувства. Она попыталась слабо протестовать:
– Но Серафита же лет пятнадцать как умерла!
– Нет, она не умерла, – возразила Белла. – Пока существует Свонсуотер, Серафита будет жива. Так хотел ваш дед, и после его смерти ничего не изменится. Для вас она что-то вроде прекрасной тени – улыбается с портретов, развешанных по всему дому, напоминает о себе своими крошечными балетными туфельками и разноцветными перчатками, розами, веерами и программками. Для вас она – легенда, призрак, чудесный отголосок былых времен. Но для меня она живая, реальная женщина. Я была любовницей вашего деда, и вы представляли меня как некое забавное существо, мирно живущее в маленьком игрушечном домике с кисейными занавесками и геранями на окнах. Да и Ричард воспринимал меня точно так же. Но у любовниц, этих бедняжек, тоже есть сердце. Я была не из тех, кто продавал себя или свою любовь за деньги и прочие блага, и никогда не убила бы вашего деда ради этого. Я любила его, хотя была всего-навсего ярмутской Беллой, как называла меня Серафита. О, для меня она не была обожаемым призраком! Она всегда была рядом с ним, холодная, насмешливая и уверенная в себе; жена, подарившая ему сыновей, которыми можно гордиться, в то время как мне приходилось прятать свою дочку – нежеланного ребенка, зачатого и рожденного во грехе, который лишь раздражал своего отца. Бедняжка Белла с ее жалкими претензиями на аристократизм и интеллектуальность покупала толстые книжки и прилежно читала их, чтобы хоть немного образовать себя и быть достойной сэра Ричарда. Но шутки Серафиты, исправно мне передававшиеся, скоро излечили меня от этого недуга! Однажды, когда Ричард повез меня в Лондон, мы наткнулись там на Серафиту. Она не стала устраивать сцену или пытаться меня зарезать – нет, это было не в ее духе! Никогда не забуду ту милую снисходительную улыбку, которой она наградила меня вместе с ироническим поклоном. Он был в восторге от ее самообладания, и самое печальное, что я тоже не могла им не восхищаться, – с грустной улыбкой призналась Белла. – Когда она умерла, я вышла за него замуж и думала, что буду счастлива, но она по-прежнему была рядом с ним, еще более упрочив свое положение. Когда Серафита была жива, то часто раздражала его и выводила из себя – и он приходил ко мне за нежностью и добротой, Ричард говорил, что она бедна на эмоции. Не знаю, что он имел в виду, но он часто повторял это. Когда же она умерла, он больше не вспоминал об этом, и постепенно память о ней заполнила всю его жизнь – и мою тоже.
Белла замолчала, словно опасаясь, что наговорила лишнего, но, увидев на лицах сочувствие, продолжила изливать душу, вспоминая свои горести и обиды.
– Свонсуотер стал моим домом. Я была уже немолода, но, входя туда, трепетала, как юная девочка, и была готова жить по его законам, выполняя все желания моего супруга. Но очень скоро выяснилось, что у него лишь одно желание: превратить этот дом в памятник Серафите. Я покинула свой маленький домик со всеми его финтифлюшками и желтенькой входной дверью, где я счастливо жила собственной жизнью так, как хотелось мне, и пришла в этот роскошный особняк, чтобы сохранять там память о Серафите. Теперь я не вытирала пыль, не ходила в магазины, не занималась хозяйством, теперь мне как истинной леди полагалось сидеть и ничего не делать. Моей единственной обязанностью было собирать букеты и ставить их в вазы под портретами Серафиты! А еще изучать рецепты Серафиты и сохранять все празднества и приемы, которые она устраивала. Следить за тем, чтобы все было как при ней, даже не пытаясь ничего изменить.
Белла показала на клумбы с розами, чуть поникшими от дневной жары и собственного аромата.
– Знаете, что я вам скажу? Я терпеть не могу розы! Моя мать умерла летом, и на ее похоронах были только розы. Я была совсем маленькой, но с тех пор ненавижу их. Но Серафита любила розы, и весь сад был засажен ими, они заполняли весь дом и красовались под каждым ее портретом. И все пятнадцать лет моим святым долгом было украшать этими ненавистными цветами дом, который считался моим!
Последовало молчание, которое с улыбкой прервал Филип:
– Теперь, дорогая, когда деда нет, мы можем их выкорчевать.
– Нет, Филип, мы не будем устраивать здесь никаких погромов. Всем, что я имею, я обязана вашему деду. Он привел меня сюда, чтобы я помогла ему превратить Свонсуотер в мемориал Серафиты – значит, так тому и быть. Я не могу отказаться от своей миссии только потому, что его больше нет. Он собирался оставить Свонсуотер Пете, чтобы она продолжила эту традицию, и это вряд ли заденет ее чувства. Со мной все не так. И все же, если он достанется мне, я ничего не буду менять.
И, комкая кружевной платочек, Белла с неожиданной злостью произнесла:
– Чтобы я убила ради этого места! Да я ненавижу здесь каждый камень! А если оно станет моим, я буду прикована к нему навсегда…
За ее спиной в дверном проеме стоял инспектор Кокрилл, завороженно слушая эту страстную исповедь и размышляя, что, репетируй она свой монолог все это время – четыре дня, кажется? – вряд ли у нее получилось бы лучше.
Заметив его, Белла немедленно превратилась в радушную хозяйку: экспрессия ушла, и ее круглое лицо опять стало добрым и простоватым, без огонька и характера.
– Инспектор Кокрилл! Проходите, садитесь. Может быть, кофе? Боюсь, он уже остыл, но кто-нибудь из детей сбегает и принесет вам горячий.
Кокрилл чертовски устал за день.
– Очень мило с вашей стороны, леди Марч. Надеюсь, вас это не затруднит?
– Конечно, нет, инспектор. Пета, дорогая, ты сходишь?
– Я пойду с тобой, и мы заодно посадим ребенка на горшок, – заявила Клэр.
Пете не нравилось, что Клэр так демонстративно заботится о ребенке Элен, но она решила не затевать свару. Эдвард, сидевший на балюстраде и лениво дразнивший Боббина, произнес:
– Интересно, а бедняжка Нелл сможет там слушать девятичасовые новости? Без них она просто сойдет с ума.
Для Филипа была невыносима сама мысль, что Элен находится в заключении, даже если ей там комфортно и она слушает девятичасовые новости и рассказы о хирургических операциях жены сержанта полиции. Чтобы отвлечься от этих мыслей, он обратился к Кокриллу:
– Как продвигается ваше расследование, инспектор? Мы видели, что вы опять кружили вокруг павильона.
– Я пытался выяснить, можно ли войти в него через дверь и не оставить следов в коридоре, – коротко объяснил тот. – Выходит, что нельзя.
– А если прыгнуть?
– Но это семь футов без разбега.
– Белла, ты можешь прыгнуть на семь футов в длину? – поинтересовался Филип.
– Могу попытаться. Я же ваш главный подозреваемый. Вся штука в том, что представить себя выпрыгивающей из павильона после убийства Бро я в принципе могу, но воображаю, как бы он изумился, если бы я запрыгнула туда, словно престарелый кенгуру!
– А давайте пойдем и попробуем, – предложил Эдвард. – Вот будет потеха. Коки, держу пари, я бы смог допрыгнуть до гостиной! Ей-богу, смог бы!
Но, сообразив, что подобные достижения могут быть истолкованы не в его пользу, он испуганно замолк.
Кокрилл воспринял идею с энтузиазмом. Он любил, когда подозреваемые говорили. Если всем скопом обсуждать преступление, убийца должен либо принять участие в обсуждении, либо хранить подозрительное молчание – и рано или поздно, заплутав в бесчисленных лабиринтах времени и места, лжи, оговорок и неосторожных предложений, он обязательно сделает неверный шаг. Несмотря на усталость, инспектор согласился, что сейчас самое время пойти в павильон.
– Я только что получил результаты вскрытия Бро, – сообщил он, когда все шли по подъездной дорожке. – Он действительно умер от стрихнина, но, ввел ли он его сам или нет, выяснить не удалось, хотя шприц лежал рядом с его правой рукой. Когда я его обнаружил, он был уже два часа как мертв.
Утром Кокрилл опрашивал их всех, чтобы выяснить, что они делали на рассвете, но никто так и не смог представить иного алиби, кроме своих кроватей, которое никем не могло быть подтверждено. Филип подозрительно рано встал, но, по его словам, его разбудил сигнал отбоя, хотя объявленную тревогу он благополучно проспал.
– Все вы спали как убитые, – заявила Клэр. – Хотя эти проклятые самолеты летали всю ночь.