Стефан Грабинский«В купе»Stefan Grabiński«W przedziale» (1919)
Поезд мчал сквозь пространство, быстрый, как мысль.
Сквозь окна, куда ни глянь, виднелись поля, погружающиеся в ночной мрак и голые целинные земли, описывающие широкие круги; вагоны, будто складки веера, то тесно прижимались друг к другу на всём протяжении состава, то, наоборот — отстранялись. Натянутые телеграфные провода время от времени взмывали вверх, иногда спадали вниз, а потом снова выравнивались: упрямые, смешные, неподвижные линии…
Годземба смотрел из окна вагона. Его глаза неотрывно следили за блестящими рельсами, упивались этим только кажущимся движением, а вцепившиеся в оконную раму руки, как бы помогали поезду выталкивать пройденные участки пути. Сердце билось так, словно хотело ускорить темп езды, удвоить разгон глухо стучащих колёс…
Одна взволнованная ходом паровоза птица, вырвавшаяся из оков повседневности на волю, бодро мелькала вдоль растянутой стены вагонов, на лету ударяясь радостными взмахами кончиков перьев об оконные стёкла и весело обгоняла машину. Эй, там, в широких синих далях, далёкий, мглою скрытый мир!…
Годземба обожал движение. Мечтатель, каким он обычно был, тихим и несмелым — менялся до неузнаваемости, лишь только нога его ступала на подножку вагона. Его беспомощность тут же улетучивалась, испарялась куда-то и робость, а прежде замутнённые тревогой глаза, отныне поблёскивали задором и силой; неисправимый «витатель в облаках» и растяпа круто преображался в волевого, энергичного человека, — к тому же, знающего себе цену. А уж как прогремит гудок, когда чёрная вереница вагонов тронется к своим далёким целям, — такая безбрежная радость охватит вдруг всё его естество, будто тёплые токи — животворные, как солнце в жаркие дни лета, — разольются в самые укромные уголки его души.
Что-то такое присутствовало в природе несущегося поезда, способное оживить ослабленные нервы Годзембы, всполошить его чахлую жизненную энергию, пусть и искусственным образом.
Создавалась некая особая среда, неотделимая от движущегося окружения; она имела свои законы, своё соотношение сил, свой собственный странный, а порой и грозный дух. Ход паровоза передавался не только физически; динамика машины ускоряла и психические ритмы, заряжала волю, внушала уверенность в себе; «железнодорожный невроз» Годзембы — у особы утонченной и впечатлительной — преобразовывался в положительный, в известном смысле, фактор, приобретая характер: конструктивный и благоприятный, но, при этом, весьма скоротечного действия. Усиленное возбуждение на протяжении всей езды удерживало его обычно слабые жизненные силы на искусственно-высоком энергетическом уровне, и, при должном соблюдении всех «благоприятных условий», ввергало его в состояние глубокой прострации; казалось, что движущийся поезд действовал на него, как морфин на наркомана.
В четырёх стенах купе Годземба сразу же оживлялся; ещё вчерашний мизантроп с «твёрдой земли», сбрасывал свою личину, — сам заговаривал с людьми, порою даже вовсе не расположенными к беседам. Этот неразговорчивый человек, трудный в совместной повседневной жизни, внезапно преображался в первоклассного остряка, осыпающего спутников весёлыми анекдотами, которые он ловко сочинял на ходу. В нём пробуждалась твёрдость, предприимчивость, и даже хлёсткость, несмотря на то, что по жизни он был человеком рассеянным — хоть и незаурядных способностей, — кого то и дело опережали расторопные посредственности. «Совершеннейший неврастеник и трус» неожиданно переменялся в дерзкого скандалиста, иной раз, — и весьма грозного.
В связи с этим, во время поездок, с Годзембой то и дело случались разные занятные происшествия, из каких он выходил победителем, благодаря своему задиристому и неуступчивому поведению. Один ехидный свидетель одного из таких скандалов, а по другим источникам — хороший знакомый Годзембы, вообще советовал ему впредь улаживать все свои дела чести исключительно в поезде, а ещё лучше — в хорошо разогнавшемся поезде.
— Мон шер, — всегда стреляйся в вагонных кулуарах; ты будешь биться, как лев. Ей-Богу!
Однако такая искусственно усиленная сноровка в житейских делах позже сказывалась самым роковым образом на его здоровье: почти каждая поездка оканчивалась для него болезненным состоянием; после кратковременного усиления психофизиологических сил на него незамедлительно обрушивалась обратная реакция. Но Годземба всё равно любил езду на паровозах и даже неоднократно выдумывал для себя мнимые цели для путешествий, чтобы только заполучить свою дозу движения.
Так, вчера вечером, садясь на скорый поезд в Б., он и знать не знал, для чего он едет; более того, мужчина вовсе и не задумывался, что он будет делать ночью в Ф., куда его через несколько часов выбросит машина. Не имеет значения. Какое ему дело? Вот он сидит в вагоне, в тёплом купе; смотрит в окно на мелькающие на лету пейзажи, несясь со скоростью 100 километров в час.
Снаружи, тем временем, совсем стемнело. Поданный невидимой рукой ток в лампочке под потолком высветлил ярким сиянием интерьер. Годземба задвинул занавеску, отвернулся спиной к окну и окинул взглядом внутреннее убранство купе. Поглощённый наблюдением погружающейся во мрак местности, он совсем не заметил, как на одной из станций в вагон вошли двое и заняли свободное место напротив него.
И только теперь, в жёлтом свете лампочки, он обратил внимание на своих визави. По-видимому, это была молодая супружеская пара. Высокий худощавый мужчина с русыми коротко стриженными волосами выглядел лет на тридцать с небольшим. Из-под его выразительных бровей добродушно поглядывали ясные весёлые глаза.
Искреннее и открытое лицо его в форме вытянутого овала всякий раз озаряла милая улыбка, когда он обращался к своей подруге.
Женщина имела светлые волосы, — светлее, чем у своего партнёра; несмотря на её невысокий рост, она была отлично сложена. Пышные, густые локоны, убранные в две толстые косы на затылке, окаймляли её свежее, красивое личико. Короткая серая юбка, стянутая скромным кожаным ремешком, подчёркивала привлекательные линии бёдер и девичьих упругих грудей.
Оба были в дорожной пыли; скорее всего, возвращались с прогулки. От них исходило обаяние молодости и здоровья вкупе с бодрящим дыханием гор, — та специфическая аура, какую обычно приносят с собой утомлённые туристы с вершин. Они вели оживлённую беседу. Кажется, делились друг с другом впечатлениями от совершённой прогулки, так как первые слова, на которые обратил внимание Годземба, касались какой-то неудобной туристической базы на горном пике.
— Жаль, что мы не взяли шерстяное одеяло; ну знаешь, то, с красными полосками? — сказала молоденькая госпожа. — Было немного холодно.
— Постыдись, Нуна, — пожурил её спутник с улыбкой на устах: — Нельзя признаваться в подобных слабостях. Кстати, не у тебя ли мой портсигар?
Нуна, запустив руку в дорожную сумку, извлекла оттуда соответствующий предмет.
— Сдаётся мне, что он пустой.
— Покажи!
Он приоткрыл портсигар. И лицо его тут же омрачилось разочарованием страстного курильщика.
— К сожалению.
Поймав на себе очередной взгляд натуральной блондинки, сидящей напротив, Годземба не упустил возможности и предложил свою богато украшенную сигарницу.
— Могу ли я чем-то помочь?
Молодой человек, отвечая на поклон, вынул сигару.
— Премного благодарен. Впечатляющий арсенал! Батарея за батареей. Милостивый господин крайне предусмотрителен. Впредь буду запасаться впрок.
Предварительный этап знакомства был удачно пройден; непринуждённый разговор заструился гладким, широким руслом.
Господа Раставецкие возвращались с гор после восьмидневного похода, часть которого прошла пешком, а часть — на велосипедах. Два раза их ущелье заливали дожди, а один раз они даже заблудились в яру, попав в безвыходное положение. Но, в конце концов, преодолели невзгоды и экспедиция завершилась отменно. Сейчас они возвращались по железной дороге, изрядно измотанные, но в добром расположении духа. Складывалось впечатление, что парочка могла бы и ещё недельку запросто провести среди хребтов Восточной Бескиды, кабы не зов службы нивелировочного инженера; в ближайшем будущем Раставецкого ожидала масса работы, которую он ненадолго отложил исключительно для обновления сил. Теперь он держал обратный путь, и оттого, что души не чаял в своей профессии, пребывал в приподнятом настроении.
Годземба только урывками слушал пояснения инженера, которыми тот щедро осыпал его и свою жену; по правде говоря, его гораздо больше интересовали соблазнительные прелести госпожи Нуны.
Впрочем, её нельзя было назвать красавицей; скорее милой девушкой, но, при том, безумно притягательной. Полная, чуть приземистая фигурка госпожи просто фонтанировала здоровьем и свежестью, а её привлекательное тело, источающее аромат диких трав и тимьяна, волновало чувства.
Едва завидев её большие голубые глаза, Годземба ощутил непреодолимое влечение. Странно было ещё и то, что она вовсе не соответствовала его идеалам; ему нравились брюнетки, стройные фигуры, римские профили — Нуна же была полной противоположностью по всем этим пунктам. Да и Годземба так легко никогда ещё не распалялся; скорее наоборот, обычно он был холоден и весьма воздержан с точки зрения полового влечения.
Так или иначе, стоило им только обменяться взглядами, как в нём тотчас же запылал потаённый жар желания.
Оттого он и смотрел на неё жгучим взором, лихорадочно не спуская глаз с каждого её движения и со всякой перемены в позе.
Неужели заметила? Он перехватил её застенчивый взгляд, брошенный украдкой из-под шёлковых ресниц — и ему снова почудилось, как на её чувственных пунцовых, как вишня, губах показалась улыбка, предназначенная для него одного, — незаметно-кокетливая и горделивая.
Это его ободрило. Он осмелел. В ходе беседы Годземба тихонечко отодвинулся от окна и вскоре поравнялся с её коленями. Он почувствовал их возле своих коленей и их теплоту, распространяющуюся через серую шерстяную юбку.