В начале февраля мы перенесли лагерь в густой еловый лес и вместо шалашей, в которых мы страдали от холода, поселились в только что выстроенных землянках.
«ТЫ ЛЕНИНГРАД ПОМНИШЬ?»
Седьмого февраля 1945 года, в час дня, на третий день перехода на новое место, я, разбросав антенны, присел на спиленное дерево и начал обычную работу. Но едва на свой вызов принял ответ Большой земли, как в лагерь прибежал запыхавшийся Казимир Большой.
— В ружье! В лесу гитлеровцы!
Через несколько минут все были на ногах.
— По местам! На оборону! — подал команду Капустин.
Лагерь опустел. Там остались раненые да повар Михаил, который с автоматом в руках ходил около костра с висящим над огнем котлом.
Ударил пулемет. Это Сережа и Коржан били вдоль просеки. Несколько фашистов, пытавшихся перейти просеку, упали.
Тарас, дважды легко раненый, крикнул:
— За мной! Покажем гадам!
Перебегая от дерева к дереву, его бойцы оттесняли фашистов под огонь Сережи и Кор-жана.
Бой не затихал. Гитлеровцы, во много раз превосходившие своими силами партизан, не наступали. Они залегли, обстреливая нас разрывными пулями из винтовок и автоматными очередями. Партизаны отвечали на огонь. Я слышу неподалеку голос Коржана:
— Нажми, Сережа, по леску. Вот так. — Коржан корректировал стрельбу друга.
— Ура-а! — вдруг раздалось на правом крыле.
Это не выдержало горячее сердце Кости Толстых.
Враги немного отхлынули.
— По березняку, Сережа, — раздается голос Коржана. — Еще… Сережа! Сережа, что же ты?..
Пулемет молчал. Сережа, опустив на него окровавленную голову, был неподвижен. Коржан, оторвав от пулемета пальцы друга, бережно отнес его в сторону и, уложив на снегу, подложил под голову его свою шапку.
Пулемет снова заговорил — это стрелял Коржан.
Ударяясь о ветки, хлопали разрывные пули.
Враги возобновили атаку.
— Хох… хох… — неслось из лесу. Небольшой группе гитлеровцев удалось прорваться в лагерь. Казалось, еще минута — и произойдет что-то страшное.
— Ты Ленинград знаешь? — крикнул Колтунов.
— Помним! — отозвались рядом.
Фашисты, прорвавшись сквозь огонь пулемета Коржана, бежали от просеки прямо на нас. Они совсем близко, рядом.
Я не могу передать чувств, которые охватили меня в эту минуту. То, что переживал я, мне кажется, переживали и Колтунов, и Капустин, и Агеев, и все…
Я стреляю в упор. Ни на секунду не мелькнуло мысли об опасности. Впереди, на снегу, я вижу закутанные в маскировочные халаты неподвижные туши гитлеровцев. Эти больше не воюют, но живые…
— Вперед! За Родину! — слышу голос Капустина.
— Вперед!
— Ура! Товарищи! — подхватил Зубровин.
И случилось неожиданное для врагов. Четыре десятка автоматов и винтовок, два пулемета дружно ударили по врагу. Окрыленные внезапным «ура», мы ринулись вперед. Горстка партизан, лежавших в обороне, теперь, в минуту, когда весь лес дрожал от трескотни и гранатных взрывов, казалась грозной и непобедимой силой, способной смести врага. И… не выдержали «прочесчики»! Дрогнули, побежали, бросая оружие.
Пятнадцать часов. Вот и бою конец.
Выстояли…
Вечером хоронили убитых. Я смотрю на лицо-Сергея. Оно всегда было чистое, румяное, юношески прекрасное. Теперь лицо Сергея осунувшееся, бледное, с пятнами засохшей крови.
Тяжело расставаться с товарищем, с которым сутками мокли в болотах, с которым делили последнюю корку хлеба, курили одну цыгарку, с которым, плечо к плечу, исходили сотни километров по вражьему тылу, чья жизнь знакома так, как своя. Больно и тяжело прощаться с другом.
— Мы никогда не забудем тебя, наш дорогой Сережа! — говорит последнее слово Капустин. — Мы отомстим за тебя, за всех наших: людей. Враги почувствуют нашу силу, мы отомстим. Прощайте, боевые товарищи! Вечная вам слава!
Капустин замолчал, наклонился, поднял горсть свежей земли и бросил ее в могилу.
Мы решили ночью покинуть этот район и уйти за реку Абаву.
Выступила разведка, а за ней двинулся весь отряд.
В тот же вечер на хуторах появились бежавшие из лесу после боя с нами гитлеровцы и полицейские.
— Поймали партизан? — спрашивали крестьяне.
— А «катюша» не била?
Полицейские отмалчивались или грозили, что завтра с партизанами будет покончено.
Риман, организатор похода на партизан, был ранен. В своих сводках враги увеличили наш отряд до шестисот человек. Фашистское командование отдало распоряжение всем мелким вооруженным группам сняться с хуторов и занять оборону вокруг Ренды. Разнесся слух, что ночью партизаны начнут наступление на волостные пункты. До утра не прекращались телефонные звонки. Коменданты местечек звонили в Кулдыгу, требуя помощи.
Всю ночь, каждые десять минут, взлетали вверх осветительные ракеты.
Отряд приближался к шоссе. Позади — повозка с ранеными. Дорога неровная, то и дело попадались колдобины, корни деревьев. Толчки причиняли раненым неимоверную боль. Но сделать что-нибудь, облегчить страдания товарищей мы не могли.
Шедшая впереди в разведке группа Тараса была у самого переезда. Вдруг от стоявшего неподалеку хутора, из-за сложенных штабелем дров, донеслось:
— Хальт!
Тарас, не отвечая, ударил на окрик из своего ППШ. Началась перестрелка; заговорил пулемет Коржана.
Наткнулись мы на вражеское войсковое подразделение. Внезапный огонь наших разведчиков безжалостно сек гитлеровцев минуты полторы-две. Тем временем, поддерживая раненых, мы отошли в лес. Лошадь с санями пришлось оставить.
— Сашок, всыпать бы гадам! — просили партизаны.
— Нет, ребята, мы уходим. Путь далек, а у нас раненые, — возражал Капустин, не разрешая задерживаться.
Из ветвей, плащ-палаток и кольев соорудили носилки для тех, кто не в силах идти сам. Раненный в ногу Федор Куйбышевский ковыляет около меня.
— Ты меня не оставишь, Виктор, ежели что? — спрашивает он.
— Не оставлю. А ты крепись, опирайся на меня, — говорю я.
— Я ничего… Ноге больно. Встретилась небольшая речушка. Ее надо переходить вброд. Федор остановился, посмотрел на меня, но ничего не сказал.
— Держись за меня, — подставляю ему спину. — Перенесу.
— Так тебе же тяжело.
— Держись! Разберемся после, кому тяжело… Снова километры и километры. Идем, подбадривая друг друга:
— Скоро Абава.
— А ты, Федор, не тужи. Еще выпьем после войны. Вот с Виктором в гости к тебе на Волгу приедем! — говорил Кондратьев.
— Эх, было бы так! Было бы…
— Будет так, Федор! Будет!
В ПОХОДАХ
После шестнадцатичасового марша мы прибыли в лагерь отряда «Красная стрела».
Хуторов в этом районе меньше, и они контролировались партизанами. На север от лагеря простирались болота и озеро Усмас, с юга — высокие, крутые берега Абавы. Неподалеку от лагеря Абава впадает в реку Венту. Здесь не было ни шоссейных, ни улучшенных дорог, которыми богата Курземе и вся Латвия. Участок площадью около сорока квадратных километров был настоящей партизанской зоной, поэтому и лагерная жизнь «Красной стрелы» кое-чем напоминала обычный партизанский лагерь псковских, смоленских или брянских лесов.
Бойцы отряда размещались в шалашах, похожих на юрты с открытым верхом для выходе дыма. Так как стены шалашей складывались из веток, то единственным спасением от холода были костры. Их жгли и днем и ночью. Был в отряде десяток лошадей с санями и упряжью. Многие бойцы и весь командный состав носили на шапках красные ленточки. Командирами взводов и отделений были люди, не раз отличившиеся в боях. В отряде было три стрелковых взвода, один пулеметный и взвод разведки.
Поговорив с командиром отряда Столбиковым, заменившим погибшего в бою Семенова, Зубровин и Капустин пошли в лазарет. Это был единственный партизанский лазарет в Курземе. Здесь был врач, латыш. Наши раненые могли, наконец, лечиться.
Шалаш лазарета мало чем отличался от других жилищ отряда. Был он только побольше размером и «отапливался» тремя кострами. Кроме наших раненых, в нем лежало еще двенадцать человек. Вместо кроватей служили положенные, как сено, еловые ветки. Санитарками в лазарете работали Нюра и Клава, с которыми осенью познакомился Тарас на хуторе.
В лазарете, когда мы пришли туда, я увидел радистку Зину Якушину. Она сидела возле раненого. Рука его была обмотана лоскутьями парашюта. Зина заметно похудела со времени нашей первой встречи на «аэродроме».
На мое приветствие она ответила кивком головы и предложила присесть. Обменявшись с ней несколькими фразами, я отошел к своим ребятам.
— Вы придете за мной, Николай Абрамович? — спрашивал Федор Зубровина.
— Придем. Сходим на недельку-две в Талей и в Сабиле, а на обратном пути зайдем сюда и заберем.
— К тому времени я поправлюсь.
Мы передали доктору, пожилому латышу в очках, бывшие у нас бинты и два парашюта.
— Тяжело работать, — пожаловался доктор. — Операцию сделать почти невозможно — нет инструментов, бинтов не хватает. Очень тяжело. А лечить людей надо.
Доктор готовился к операции; нужно было извлечь осколки у раненого партизана. И сам доктор выглядел тоже больным — лицо желтое, щеки запали.
После только что проделанного нами тяжелого марша мы уснули крепким сном, расположившись у костров и засунув руки в рукава курток.
Проспали весь день. Вечером наши хозяева угощали нас блинами, только что испеченными на костре.
Утром пришли Ершов и Озолс. Они рассказали, что в оставленном нами лагере подорвались два гитлеровца. Один схватил заминированную свиную голову, другому оторвало руки, когда он брал «забытое» пальто Капустина.
С самого утра Агеев подшучивал над Колтуновым, вспоминая, как тот «ухаживал» за Зиной Якушиной, когда она отправлялась в «Красную стрелу».
— Ну как, жених, — влюбил в себя Зину? Не вижу, чтобы тобой больно интересовались.
— Был бы в «Стреле», влюбил бы, — отстаивал свои позиции «курляндский дон Жуан».
— Эх, Ефим, Ефим, — вмешался в разговор Тарас. — Воспитала тебя эстонская буржуазия хвастуном. Да разве Зина может тебя любить! Погляди, кого она выбрала, — серьезного, скромного парня и полюбила. Он без руки лежит, а она все свое свободное время ни на минуту не отходит от него. А счастье-то еще далеко.