В лесах Прионежья
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С МАНОСОМ
Старый охотник из Югозерского лесного клина Сергей Панфилович Умрихин снова побывал у меня на подворье. Часто шмыгая носом и присвистывая, он рассказал мне о еще никем не описанной красоте большого Губаревского клина, что широкой полосой тянется по берегу Онежского озера.
— Ты, сват-брат, зазря туточки не засиживайся. Забирай продухт — и айда на Саражу.
Старик немного помолчал, пожевал реденькие усы, свисающие прямо в рот, без надобности потрогал бородку с проседью и снова стал меня уговаривать:
— Хвото (так он назвал фотоаппарат) возьми с собой. Много красоты заснимешь. Ежели взять хотя бы для примера старую куржекскую мельницу, то разлюли-малина. Вокруг ее горы-пеструшки, лесины, плешины, полянки-белянки, ковер травяной запашистый, так и медит, так и медит да ландышем попахивает. Вот как там, в Саражской лесной обители.
Соблазнившись рассказами бывалого охотника, я в тот же вечер отправился в большие Губаревские леса искать реку с красивым названием Саража. По реке Ноздрега я поднялся к Кондрахинским суземам и вскоре вышел к Лединским гарям. Лединские места богаты озерами. Между озер высотки, поросшие мачтовым сосняком, что стоит при ярком солнце, словно золотом затканный. На иных высотках лес разросся так густо, что закрывает солнцу доступ к земле. Чисто в бору: ни одного сучка, нигде ни единой валежины. Будто весь мусор тут подобран человеческими руками. Но вот высотки кончились, начались чащобы. Такие места лединские старожилы называют «непролазами».
Между «непролаз» залегли болота. Но приглядишься к болотам — и диву даешься! Живет эта болотина, цветет. Ржавая вода поблескивает, будто танцует на припечинке. Лужицы окаймлены мшаником, а из того мшаника, высунув головку, глядят белые лилии. На кромке болота, из крохотных кусточков, будто из пеленок, вылезает папоротник. Он раскачивается на ветру. Тут же, чуть-чуть повыше на ступеньку, в ольшанике да в березнике, кудрявится заячье ушко. По обочинам болота красным янтарем стелются клюквенные побеги. В середине болота тянутся к свету голубичные ветки, тут и там голубеют проплешины морошки.
Вот и озеро Палья. Небольшое, тихое, без тростника и очерета. Залегло оно между крутых сопок и ярко-огненных боров. Берега озера сухие, поросли березниками да осинником. За этой порослью по всему высокому крутояру высятся величавые, крепкоствольные сосны, подпирают своими вершинами голубое, безоблачное небо. Сосны прямые, гладкие до самых верхушек. На них словно папахи с терпко-темно-зеленой отделкой. У подножья этих зеленых теремков много цветов. Тут тебе мать-и-мачеха, анютины глазки, медуница и хохлатка, первоцвет и фиалка. Но больше всего черничника, брусничника — сплошь растут, только кое-где высовывается жеманница — белая дрема, будто она и есть самая первая красавица на свете.
К полночи показались дома небольшой деревеньки, сгрудились по холмам, точно их высыпал кто из лукошка. Избы прижались друг к другу ласточкиными гнездами — вот-вот сорвутся в полет со своих горушек. Между ними серебряной проволокой змеилась безымянная речка, мелкая и быстрая. Пахло полями, хлебом и сухостойными травами.
Обогнув деревушку, я перешел луговину и окунулся в лесную чащобу. Встретило меня птичье многоголосье.
Вставала заря, всякий лесной уголок заполняла звонкая песня певчих птиц. Оводов еще не было, зато миллиардная армия мошкары донимала меня, и казалось, что я, поистине, попал в «комариное царство». Но мне все равно было до чертиков хорошо и приятно.
Я с ходу взял еще одну сопку, залез к ней на плоскую вершинку. Оттуда виднелись как на ладони слободские деревеньки, постройки Куржексы и гладь Онежского озера. На сопке гулял ветер. Сюда доносилось шуршание листвы, неспокойный гомон крон, где-то рядом, скрытая от взгляда, постукивала пестами водяная мельница. Откуда-то слышно было, как крякают утки.
С запада быстро надвигалась черная грозовая туча с ярко озаренными краями. Воздух сразу похолодел.
Я спустился в лощину и укрылся под кроной большой старой ели. Прямо перед глазами выскочила слепящая молния, ударил сильный гром — и на шумящие кусты хлынул сильный ливень.
Дождь прошел так же быстро, как и пришел. Но вспышки молний все не прекращались. Они чертили в небе стреловидные линии. Каждую вспышку молнии сопровождал сильный удар грома.
Удобно усевшись подле толстенного ствола, я задремал.
Очнулся я от обступившей тишины — гроза прошла, напуганные птички еще робко молчали. Вдруг до меня донеслись слова песни:
Меж крутых бережков
Волга-речка течет,
А по ней, по волнам,
Парень в лодке плывет…
Откуда она шла? Сначала я не понял. Прислушался. Сильный и довольно зрелый голос белокрылой чайкой парил над лесом. Песня выходила на просторы пожен, поднималась на вершины сопок, перешагивала ручейки и мягко-мягко скользила с самых высоких верхушек леса в лощины и там заполняла собою ее уголки…
Я снова заснул. Заснул с песней и проснулся с ней, но уже не «Меж крутых бережков», а «На солнечной поляночке». Я быстро поднялся и пошел на голос по узкой тропинке. На ней мне встретился мальчик лет двенадцати. Одет он был в полосатую рубашку. На голове черная фуражка, сдвинутая на затылок. Из-под козырька смотрел он на меня бойко и весело. Штанины латаных брюк засучены по колени. Босые ноги его в нескольких местах были исцарапаны. За плечами висел маленький берестяной пестерик, а в руке он нес литровый бидон, очевидно с молоком.
— Здравствуй, дяденька, — тихо промолвил он и сразу же спросил: — Песню слушаете?
— Слушаю, — ответил я и еще раз оглядел мальчика. Его маленький носик блестел, что пунцовая пуговка. Я спросил: — Идешь по лесу в такую рань и никого не боишься?
Мальчик расхохотался.
— Нам бояться заказано. В лесу живем, с лесом дружим.
— Ну-у? — удивился я бойкому ответу. — И лешего не боитесь?
— Нет. Не боюсь. Его у нас давно лесники выдворили. Уволили за ненадобностью.
— И леший согласился на увольнение?
— А как же иначе? Раз его никто не пугается, значит, и торчать ему тут нечего. Не бояться мы с пеленок приучены: березовой кашей не мучены, а приучены.
— Ну, а далеко ли путь держишь?
— На песню поспеваю. Дедушке завтрак несу.
— А кто так красиво поет? — спросил я.
Мальчик поглядел на меня с удивлением:
— Разве не знаете?
— Нет, не знаю.
— О дедушке Маносе ничего не слыхивали?
— Нет, не слыхивал. Может, ты познакомишь меня с дедушкой Маносом?
Мальчик обрадованно шмыгнул носом.
— Обязательно. У нас никому не заказано. Народ наш понаровный, дружный, нетутошних не обижает. Идемте. К завтраку поспеем.
И мы пошли по неширокой тропе. Стежка бежала между кудрявых березок, покосными поляночками и все время спускалась в низину. Вскоре я услыхал плеск воды и разговор порогов. Это и была река Саража. Когда мы подошли ближе, лес расступился и показалась яркая луговина. Река змеилась в береговых отмелях. Она явно торопилась туда, где прерывались сенокосные поляночки и начинался большой лес. У самой реки росли высокие ели и сосны. Вода в омутах отцвела, и, несмотря на большую глубину, все дно просматривалось. У берега, в тихой заводи, росли золотые кувшинки. Прямо за рекой поднималась по крутояру изгородь из тонких жердей.
Славка остановился. К губам приложил ладонь, крикнул, что прозвенел:
— Де-да!
От крутого косогора, где были расставлены ульи, вышел человек в белом халате. Он был невысокого роста, плечистый. Крупно шагая, он торопился и на ходу напевал вполголоса. Не нужно было большой наблюдательности, чтобы определить в идущем бывалого солдата. Плотно ступая, он шел, не раскачиваясь, слегка отбивая шаг руками. Небольшая опрятная бородка с проседью приятно обрамляла лицо. Кончики усов были по-солдатски закручены кверху. Он подошел к нам, открыл воротца и, получая от внука пестерик и бидон с молоком, спросил:
— Шел по лесу — не струхнул?
Славка улыбнулся.
— Хоть что, никого не боялся. Нетутошнего, дедушка, к тебе привел — познакомиться с тобой хочет. Бабушка Манефа тебе парного молока послала, тетушка Дарья Петровна лепешек.
— Спасибо, спасибо, внучек. Пойдем-ка в избу.
Мальчик пошел за дедушкой. Меня Манос, по всей вероятности, забыл пригласить в свои покои, и я остался стоять за воротами.
Отойдя несколько шагов, старик повернулся и, увидев, что я стою на старом месте, крикнул:
— Пра слово, чего уж стоять-то? Ступай за нами! У нас тут попросту, по-здешнему!
И я пошел. Дед и внук о чем-то оживленно разговаривали. Славка все время забегал вперед, потом поворачивался к деду и говорил, говорил без умолку. Дедушка заметил мою неосведомленность, улыбнулся, пояснил:
— Это у нас так ведется. Пра слово, приходит паренек из колхоза, все новости с собой приносит. Живое радио. Вот сейчас мне Славка докладает, что мед продали, деньги выручили. Мне от этого-того радостно и тому прочее.
В конце пасеки, на берегу Саражи, под раскидистыми березками стоял опрятный домик пасечника. Дом был небольшой, уютного вида, с затейливой резьбой на наличниках окон. Под березами на столбиках был сооружен дощатый стол, рядом устроены две скамейки. Тут же стоял самовар.
Кирилл Петрович приказал Славке греть самовар, а сам повел меня в дом. Внутри было тоже светло, свежо, чисто.
Чай пили молча, так уж заведено у здешних: «Когда я ем — то глух и нем». После чая Славка вымыл посуду, убрал ее в шкафчик, что стоял подле избы, а дедушка Манос вновь надел свое немудреное обмундирование пасечника и, стоя передо мной с дымарем в руках, советовал:
— Пра слово, меня ждет работа, а вы уж тут без меня. Ступайте до мельничной плотины. Там в омутах у протоки прорва рыбы. После зореванья милости прошу на гостеванье.
Проходя пасекой мимо Кирилла Петровича, я еще раз оглядел его. Он аккуратным черпачком снимал с веток березки пчелиный рой, который вылетел из улья поутру. Тот рой надо было собрать и посадить в другой домик. Так родилась новая семья. Сквозь жужжание пчел и шелест листвы до меня доносился мягкий голос старика. Снимая пчелиный рой, он и тут напевал. Все его лицо, тело, даже морщинки на лбу и те пели.