кочила и землю осветила. Червячки-светлячки на листочки-травы выползли, чтоб росяной водички испить. После этого наступила такая тишина, что слышно в это время, как трава растет. Я сижу под кусточком в травушке. Вокруг меня будто все повымерло, только коростель-дергач за рекой ситец рвет, но я все сижу.
Прошло еще добрых два часа и вдруг явственно слышу — подле меня трава зашуршала, а как глаза в ту сторону метнул, лису увидел. Некрасивая в ту пору она была. Рыжая, бока опаленные, а брюхо отвисло, чуть по земле не волокется. Трусит она от моей заднюхи не больно круто, а во рту у ее вижу — белая курица болтается, ногами да головой о травку шлепается. Последнюю, паскуда, уворовала. Тут я рассердился и стал перезаряжать ружье. Вынул патрон с солью да на его место вставил патрон с картечиной. Думаю, как побежит поряду меня, хлесь в нее из ружья — и за пазуху. Лиса подбежала к бугорочку с порослью, что напротив меня у самой речки разместился, положила курочку на травку, а сама на луну поглядела и прокричала, что дворняжка. Тут на ее призывной клич из-под горушки сразу три лисенка выбежали, к ней приблизились и давай с моей курицы перышки ощипывать. Занятное дельце. Щипают перья, бросают в сторону, а потом слышу, и косточки на зубах у лисят захрустели, а лиса, стерва, стоит, на малышей глядит. Ей в ту пору легко было, ее ребятишки обедали, а каково мне? Она ж мою курицу ребятишкам скормила. У меня все нутро исщемило, аж зубы застучали от нервозности. Жалко курицу, ну, ничего не поделаешь. Не стерпел тут я, взял прицел, курок взвел. Гляжу, на мушке лисица глазками моргает, зубы кому-то показывает и любуется, как детишки куриные косточки щелкают. Жалко мне стало. Тоже ведь матушка, а матушки к своим детишкам все одинаковы, все жалеючи на них поглядывают и все проказы прощают. Вспомнил я тут свою сестренку Машку, что за загорского мужика замуж вышла. Мужик попался — ни туды ни сюды, настоящий опурыш[3], от него ни скуса, ни проку в дому не было. Машку лупил за каждый пустяк так шибко, аж ее почастую полумертвую отнимали, а потом с ней отваживались. Жалко нам было Машку, да что поделаешь? Ничего не поделаешь. От закона не убежишь. В церкви венчанная, с согласия. После одного лупления Машка захворала и умирать стала, а как смертный час наступил, к себе ребятишек, Гришку да Дуньку, позвала. По голове погладила обоих, сплакнула, заговорила:
— Кто-то вас, детки, теперь ласкать будет? Кто-то вам ягоду княжицу да медку-солодку с покосных полянок носить будет? Сиротиночки вы мои махонькие.
Я сам в ту пору заплакал да из избы вышел. На воле еще плакал, да как снова в избу вошел, гляжу — Машка уже, этого-того, посинела, скапутилась. Ребятки ее плачут, мужик весь почернел, стоит да ахает, у бога прощенья просит. Печальная картина. Вот эту картину я и вспомнил, как за спуск ружья взялся, прицелился лисе в голову промежду глаз, а выстрелить так и не смог. Вздохнул, перевел дыхание на минуту, снова прицел взял и снова не смог нажать спуска. Позади себя слышу, кто-то шепчет: «Стреляй, Кирька, чего трусишь? Лиса у тебя всех кур уворовала, ребятишкам своим скормила, завтра за последним петухом пойдет и того украдет».
Я тогда поднялся на ноги, да и закричал во всю свою мощь:
— Последнего петуха, лисуха, поволоки, только с глаз моих скорее уходи!
Крикнул так громко, что на деревне петухи отозвались. А лиса как я встал на ноги, то сразу стеганула под горку в овраг, а следом за ней и детеныши.
На другую ночь последнего петуха зарезала да за соседских кур принялась. Но там поживиться не удалось. Отпугнули.
Но об этом другой рассказ будет, а теперь — за дело, молодчики. Кто чаи распивать, кто руки умывать, а мне недосуг. Побегу пчел доглядывать.
КАК МЫШЬ ЛИСУ ПОЙМАЛА
Чего засмеялись? Думаете, я вам неправду буду сказывать? Ошибаетесь. Поглядите на мои волосы. Сосчитайте, сколько в них сединок. Что? Сосчитали? Ну и как? Много. Вот то-то и оно-то, что много. При моих летах небывальщинки не положено рассказывать, да я и не умею. Столько я видел, столько слышал, что другому надо две жизни прожить, чтобы все запомнить. А я вот запомнил и вам сказываю.
Было такое дело в моей жизни. Я в ту пору молодцевал, по посиденкам похаживал да на девушек заглядывался, но и к охоте большое желание имел. Все мне хотелось весь лес исходить. Дежнев — открыватель островов, а я лесную кладовую осилил. Дежнев на своем суденышке северные льды пересчитал, а я все елки да сосны в Губаревском лесном кряжу. Ружье имел. Покоенок батюшка мне оставил. Когда умирал, наказывал: «В пустое поле не целься, зря незаряженным ружьем не болтай, бывает, что и незаряженное стреляет».
В ту пору стояла студеная зима. Снег все уремы закидал, завалил, без лыж ступить некуда. Смастерил я себе из березового полоза широкие лыжи, просушил, как следно, а низы подбил телячьей шкуркой. Ладно несли лыжи. С горки не сползали, а все горки брали. На любую сопку залезу.
Настов еще не было, но солнце стало на припечинки выходить. На деревне курица из лужицы водичку почала пить. В такую пору я собрался на охоту. Встал на лыжи, с горушки скатился и в лесочек выскочил. Едва успел я пройти первую чересполосицу в озимовой поляночке, как у опушки леса заметил лисицу. Остановился, прикинул в уме, откуда лучше к ней подойти и из ружья пальнуть. Думал не так уж долго, но и не коротко, а лиса все вертится около озими и меня не замечает. Красиво крутится, будто польку-бабочку пляшет. Если кто видывал, вкус понял. Принюхается, прислушается, а потом, как услышит мышиный запашок, прыгнет на задние лапки, а потом мордочкой в снег ткнется. Ловко, нам, пожалуй, так не смыслить. Может быть, попробуете?
Целый день лиса водила меня по закусточкам, а под вечер хвост показала, с носом оставила. В сутемках домой пришел. Матушка хохочет, с издевкой говорит:
— Сыночек наступил на лисий клубочек, а он по полюшку вьется, в руки никак не дается.
Я из скромности матушке отвечаю:
— В Турции пироги пекут на головной проплешинке, а мы лису поймаем на мышкованье.
Так попереговаривались с матушкой, а утром я опять на лыжи и опять за лисой пошел. Нашел ее в том же полюшке. Плутовка весь снег исклевала, столько ямок понаделала, что я считал, считал да со счета сбился. Тут рябчик из-под моих ног вспорхнул и все дело спортил. Лиса опять мне хвостик показала. Но упрям я в ту пору был. Что захочу, то возьму.
Три недели изо дня в день я за лисой гонялся. Все охотничьи методы испробовал, а она только один хвостик кажет и никакой ко мне жалости. Я уже стал уставать, а от лисы не отказываюсь. В дураках не хочу остаться. И как-то с устатку я выпил крепкого продухта, на лежанку прилег отдохнуть, крепко заснул. Во сне вижу — стоит передо мной лисица и нежно помахивает хвостиком, как будто меня дразнит. А чем? Да во рту у ней мышь-полевка. Вдруг слышу во сне, как лиса говорит: «Ты дурень, охотничек, без этого-того, что видишь сейчас у меня во рту, за мной не гоняйся, силушки зря не трать да ноги попусту не мни». От таких слов я с лежанки соскочил да в сени побежал. Гляжу, на повети отцовские клепи висят. Их в избу занес. Воды вскипятил, в воду хвороста, нашего вереса, добавил и те клепцы пропарил. Клепцы в ушате парятся, а я думаю о том, где и каким побытом мне мышей-полевок достать, как ими раздобыться. Они на дороге не валяются.
Но, видно, моя матушка меня в чистой рубашонке родила. Счастье мне подарила. Случай тут подвернулся. Утречком спозаранку я пробудился — и к окошку. Вижу, наши мужики — Андрон, Пырей да Аркашка Соловей — с поля скирды овса почали возить. С поля возят да в гуменник складывают. Эти мужики жили справно, а в тот год урожай был хороший, такой урожай, что все снопы в гумна к мужикам не умещались: их приходилось стоговать в полянках. Отошел я от окошка, заулыбался, а матушка опять же заметила это и строго заговорила:
— Ты, Кирилл, понапрасну маешься да за лисой гоняешься.
А я опять матушке отвечаю:
— За счастьем, матушка, не гоняются, а его силой берут.
Оделся потеплее, с собой маленький мешочек взял, чтоб туда мышей-полевок складывать, и пошел к той полянке, откуда мужики снопы овса возили. Прихожу туда, здороваюсь, спрашиваю у Андрона, тот постарше и покрупнее Аркашки:
— Разрешите, Андрон Прокопьевич, мне за мышами погоняться?
Андрон услыхал эти слова, на меня уставился, не моргнет, а все глядит, потом смехом залился, а как пересмеялся, ко мне подошел, мой лоб своей ладонью пощупал и говорит:
— Как будто у парня жару в теле нет. — Потом меня спрашивает: — На кой черт тебе понадобились мыши?
— На всякий случай, — отвечаю я ему, а сам боюсь проговориться, что мыши мне нужны для поимки лисы.
— Гм… Ха-ха-ха, — гмыкает и смеется Андрон и говорит, глядя на Аркашку: — Что ж, Киря, если нужны, то имай мышей, от этого вреда не будет. — Потом на меня поглядел, будто прожег. — За каждую пойманную мышь я плачу тебе одну копейку, а ежели не поймаешь — ты мне обязан четвертак уплатить.
— Четвертак так четвертак, — проговорил я и почал мышей искать.
Андрон и Аркашка наложили воз снопов, уехали, а я стал прохаживаться вокруг скирды да колышком снопы ковырять. Слышу легкий писк, а потом возню. Две полевки выскочили из скирды и в снег юркнули. Ну, думаю я себе, теперь-то от меня не уйдете, поймаю. Я за мышами, настиг и обеих в мешочек положил. Вот таким побытом я поймал десяток штук, а когда Андрон подъехал, я говорю ему:
— Твоих копеек мне не надо, считать плохо умею, а за полевок много благодарен.
Откланялся и ушел к себе в избу. Матушка опять же на меня с руганью:
— Дрова на исходе, а он все в походе. Перестань смешить людей.
— Матушка, — отвечаю я ей, — я же свое счастье трудом ищу, а не прибауточками. Ту лису сам видел. Бежит, а у нее шерстка так серебром и отливает, так и отливает. Может, та лиса серебристая, мало ли какие лисы бывают.
Матушка на этот раз смолчала, а я почал мастерить ящички под мышей. Смастерил их за день пять штук. Малюсенькие ящики, чуть побольше спичечного коробка, все сколотил гвоздями, а по бокам дырочек перкой насверлил, а как их сделал, положил внутрь немного кудельки, а в кудельку по паре мышей-полевок и корочку хлеба с солью. Потом оделся, да чтоб никто не видел меня, задками к лесу подался. До появления лисы на гулянную полянку пришел, клепи расставил, а вниз под клепцы по коробочке с полевками положил. Я знал, что полевки корочку с солью съедят, захотят пить, пищать будут. Лиса прислушается к тому писку, принюхается и лапкой их почнет выковыривать, а там что будет, то будет.