Иду я по лесочку и примечаю: не такое вчера видел, когда мимо проходил. Валежин не было, березки стояли в золотой одежонке, а сейчас? Ночь раздела их и обсыпала белилами, ветки серебром светятся, а низ багрянцевые оттенки на снег кидает, будто бахвалится: глядите, мол, какой я богатый. Сосенки тоже стоят пошатываются на ветру, что хмельные, глазищами, что за иглами спрятаны, на мир поглядывают да скулят, что змеи шипят: ш-ш-ш-ш-ш-ш…
Прошел я райку, что в пойму упирается, на покосную поляночку вышел. Остановился, закурил и свет божий оглядел. Хотел было пересечь эту пожню и в болото податься, как чую — сосенки зашумели, будто крыльями забили, а как я добром огляделся да глазами в небо сходил — вижу: черно-сизый глухарь крылом шлепает да в вышину забирается. Крылья бьются, аж воздух свистит, и, замечаю я, на шее у того глухаря бархатистый ошейник белее снега. Не видывал я еще таких. Загляделся. А глухарик и крылышки сложил в воздухе да около меня в ляговину упал, убился. Я к нему. Вот, думаю, добыча. Свеженький, без выстрела. Подбегаю к глухарю и не вижу того, что видел в воздухе. Глухарь есть, а белого ошейника нет. Оглядываю кругом. Маленькая строчка следиков от глухаря обозначилась и в куст жимолости увела. Стою и думаю:
«Кто же проложил такую строчку следиков? Должно быть, ласка или горностай — эти не прозевают!»
ЗАБАВНАЯ ИСТОРИЯ
Всю лесную кладовую я обошел, все лесные дела узнал, а вот то, о чем расскажу сейчас, видел на своем веку только один раз и, наверное, больше не придется увидеть.
Зима в тот год стояла непогожая. Снег повалился только в начале января, да и то с перебоями. Будто небо тот снег по карточкам земле выдавало. Даст норму, вырежет талончик, и снова жди. Заморозки были тоже не тугие, узелок развязать всегда можно. Во второй половине января пошла заваруха. То метелица улицы прометает, то морока сырая по крышам барабанит. Под конец января как ударят морозы, да такие, что в валяной обутке ноги мерзнут, в шубницах руки стынут. Тут морозу на помощь ветер прибежал да свое поддувало открыл и ну по полям снега перекатывать. Иной день зги не видно, так метет. Какая ж в такие дни охота. Сиди в избе на печи да считай кирпичи, если еще не сосчитаны.
Вот именно в такие дни через нашу Слободскую волость стаи волков из Карелии шли. Много шло. Стая за стаей, а все голодные, тощие. Если мимо какой деревни стая пройдет, то там трам-тарары устроит. Во всех телушечьих да овечьих дворах погуляют да собак погоняют, а коя дура — то и съедят за милую душу, на поминки даже косточек не оставят.
В одну ночь пятеро волков наведались к нам в свинарник. В тот свинарник, что у речки примостился. У нас есть еще и другой, для крупнотельных. Там их откармливаем да живьем государству сдаем. Зашли волки в свинарник, трех хряков зарезали насмерть. Свинарь кричал, кричал на них, да не помогло, а ружья у него не было. Веником волка не убьешь. Свинарь был не из трусливых. Оглоблю из дровен вывернул да почал ей по волкам бить. Одного огрел, а четверка на свинаря накинулась, валенки с ног разула, порты изорвала, ватную фуфайку искусала. Свинарь кое-как из свинарника вылез и за подмогой в деревню прибежал. Колхозники окружили тот свинячий двор, а пятеро, что посмелее, внутрь зашли, а там никого, полное затишье, только свиньи похрюкивают да друг другу о волках рассказывают.
Казалось бы, на этом беде конец, так нет. Через два дня волчья стая овчарник разгромила. Бандой налетела, окна повышибала, овец порезала. Анну Смехалову, что овчарней заведует, так волки перепугали, что она, бедная, заикаться стала. Сей год, кажется, выправилась. В ту же ночь у соседей в Никулинцах волки телку со двора увели. Тут были свидетели доярки, Федора Мигунова да Настасья Почепкова. Так те пикнуть не смели! А в деревне Пажа стая волков посередке белого дня трех коз схватила, на загривки кинула — и будь ласков, ищи ветра в поле!
Мужики почуяли, что дело неладное пошло, так можно задарма весь скот волкам продать, решили им отпор дать. Председатель колхоза из области бригаду волкоохотников выписал. Сам лично из волостного сельмага от «Загкожживмолокосырье»… — не выговоришь, ружья привез. Те ружья скотницам, дояркам, свинаркам и телятницам роздал. Вооруженные с нашего председателя порох стребовали, а он им отвечает:
— Волки могут железа побояться. Пороха и дроби в магазине на сегодня нет.
Волкодавы не приехали. Их в области в тот миг не оказалось. Говорят, что всю зиму они соревнования устраивают да обучаются волков ловить. Тогда наш председатель колхоза в деревню Демино всех мужиков и баб созвал, кои дробовики, шомполки, центральные ружья имеют, ну и заядлых охотников тоже не обошел, пригласил. Собрание состоялось еще на свету, в избе Никифора Титкова. Изба просторная, теплая. Баба Титкова лежанку натопила, да так, что продыхнуться от жары невозможно. Мужики сидели, терпели, прели. Потом всем стало невтерпеж, шубы пораздевали да на пол улеглись, а кой-кто и на подколенки примостился. Двери из избы на улицу настежь отворили. Пусть изба охлаждается.
Слово держит председатель общества охоты и рыбной ловли, Анфим Запятой. На нем красная в пятнышках рубаха, на рубашке серенький галстук. Волосы черные как смоль, глаза голубые как небо, без искринок и не лучатся, а больше слезятся. Губы толстые, но сухие, он их все время слюнявит. Говорит, не выговаривая буквы «л».
— Происшедшие свучаи говорят о том, что… во-первых, никто с вовками не занимается, это дево пущено на самотек, ну а вовкам от этого прибывно. Ковхозное мясцо жрут почем зря и беспватно. Я повагаю, что виновны тут и старые охотники, вроде Кирива Маноса, Авфея Медоса, Увьяна Вовнушкина и так далее. Они мовчат, за вовками не глядят, вовки их не боятся, а посему я предвагаю сейчас же организовать штаб по истребвению вовков в составе…
— Пороха дайте! — крикнул кто-то из кутей.
— Соли вместо картечи в заряд не положишь!
— Клюквой не стреляют!
— Простоквашей не заряжают…
Со всех концов избы понеслись реплики. Тогда заядлый охотник Алфей Медос, тот, что потерял на охоте нос, потребовал себе слова, а когда ему его дали, заговорил:
— Кочергой волка не бьют. Порох и дробь в лавках сельпо не продают. «Кожживсырье» говорит так: «Сначала белку иль куницу убей, шкуру с них сдери, высуши и первым сортом к нам принеси, тогда порох и дробь получишь по установленной норме, на один заряд». А чем же эту белку иль куницу убить? В пороховнице пусто. А вы толкуете про волков. Ружья сам председатель на днях из «Кожсырья» приволок, вроде как бы напрокат их роздал, а чем палить из них — ни-ни… говорит, что из них и так палить можно.
Тут мужики захохотали, ободряюще на Медоса поглядели. Ульян не выдержал, руку вверх поднял, сказал:
— Прошу слова…
В это время с жалостным визгом в открытую настежь дверь вбежала дворняжка Титковых, а следом за ней во всю прыть заскочил волк. Собака на печь прыгнула. Волк на лежанку залез, рот открывает, зубами ляскает, хочет собаку достать, да печной кожух мешает. Мужики тут с полу повскакали, кто что схватил и на волка набросились. Волк завертелся то туды, то сюды. Сначала под кровать залез — оттуда его кочергой выгнали, под лавку сунулся — помелом достали. Проснулись у Титкова малые ребятишки. От страха заплакали. Мужики переругиваются. Один одному советы разные подает, как и чем лучше волка бить. Волк на стол прыгнул, чернила пролил, на председателя общества охотников зубы оскалил, защелкал, будто его хочет съесть. Председатель перепугался, к гобцу попятился, да запнулся и на полу растянулся. Волк тут чихнул, озирается, а деться ему некуда: попал в окружение.
Колотили волка чем попало и во что попало. Он метался, метался, а не было ему ни выхода, ни прохода. Волк вторично на стол прыгнул да на столе своим дерьмом расписался, протокол смочил, а в это время кто-то из запечника в него чугуном с картохой кинул. Тот чугун в волка не попал, а обе рамы на волю выставил, получилась отдушина. Волк того и ждал. Прыгнул в ту отдушину и… ищи-свищи, все равно не найдешь.
Тот волк был еще не смышлен, видно, что прибыльной. После охотники говорили, что его несколько раз в Крутых ямах видели. Он председателю союза охотников поклон посылал да вслед тем охотникам кричал:
— Нас клюквой не убьешь, солью не посолишь.
ПЕТЛЯ НА СВОЮ ШЕЮ
Жил у нас в деревне мужик Евсей Подгузков. Мужик он был вроде бы и ничего, но только уж очень завистливый и жадный да хитрый и неподатливый. Видно, по наследству такой характер к нему перешел. Его покойный дедушка Максим Иванович, когда помирал, говорят, то уже перед смертью золотой проглотил, чтоб никому не достался. Та золотая пятерка так с ним и ушла в землю. В то время покойников не вскрывали и животы им не вспарывали, некому было, хирургов, кои нынче людей режут, не было, а знахарь иль знахарка — те что: поплюют на водичку, помолятся богу, чертову клятву прочтут — и все. Так вот, с детства Евсея прозвали Сосулькой, а за что? Да за плохую привычку. Бывало, спросишь у него, где отец или мать, так он заплачет навзрыд и почнет сосать палец.
Ну, не надо об этом вспоминать. Мужик он работящий, жизнью наученный. С таким еще жить можно, только всегда надо ухо держать востро.
В военные дни было тяжело в нашей деревне. Своего-то продукта полностью у нас не хватало, а, окромя того, мы ж знаем, почем на войне гребешки, — много помогали фронту. Сами недоедали, а понимали: как хочешь, а чтоб фронтовики сыто кушали. Было время, что и мы в кулак дули да палец посасывали, чтоб не загнуться с голодухи. Маковки толкли да из них лепешки пекли. Старые кости собирали, в ступе уминали и из них похлебку варили. Скусна не скусна та похлебка, а желудок требует пищи: ешь, что дают. В то время разрешено нам было проводить отстрел лосей. Лосей у нас было навалом. От немцев они бежали. Никак не хотели в плен к ним попадать. Я тогда бригадой руководил, а в бригаду ко мне входили Ульян Волнушкин да Алфей Медос. Больше людей не было. Ульян был забракован от фронта по недостатку, которым его наделила природа, а Медос за потерянный нос. Мы много лосей били. Двух лосей фронтовикам сдаешь, а третьего себе возьмешь да по всей деревне поровну разделишь, никого не обойдешь. Евсею такая же пайка всегда выделялась. Так нет же. Сам надумал лосей ловить. Хотелось ему лучше сытого жить, хотя во дворе Сосульки корова молочная стояла да овцы блеяли, куры кудахтали. Как-то в феврале месяце Евсей приволок лося на санках к себе на поветь, там закрылся и освежевал. Хотел было от колхозников скрыть такое дело. Но наши бабы хотя и без усов, но народ не из трусов, а дотошные в войну стали. Все вызнают. Пришли к Сосульке и спрашивают его: