— Тюкай проклятого топором по голове. Поскорее тюкай, а то силы мои на исходе.
Я туды, сюды, топор стал искать. Бегал, крутился около елки да вокруг, а топора нет и не могу найти. Куда девался? Потом вижу — за голенищем правой обутки у Алфея черенок ножа торчит. Подбежал, черенок схватил. Нож лезвием блеснул, а я опять туды-сюды, не знаю, как и с какой стороны и в какое место медведя ножом резануть.
— Кирька, дьявол, скорей, медведь меня сильно давит! — прокричал Алфей.
Тогда я подскочил к медведю — и ну его в брюхо ножом пырять. Пырнул раз, подскочил снова, пырнул два, подскочил опять, и так делал пять раз. Надрез шестой покончил медведя. Кишки вывалились на полосу. Медведь обмяк. На бок начал сваливаться. Лапы с Алфея спустил. Алфей легче задышал, потом перекрестился, стал кровь с лица обтирать. Я поглядел на Алфея и обомлел. Нос у него был откушен весь, подчистую. Несмотря на такую рану, Алфей спрашивает:
— Почто топором его не тюкал?
— Не мог топора найти, — отвечаю я ему.
— Дурак, — говорит Алфей, — погляди около себя. Твой топор у тебя за кушаком торчит, а ты вчерашний день ищешь. Жалко. Всю медвежью шкуру, дурень, ножом испортил. Теперь ее забракуют.
Но и я в это время, как повернул руки, чтобы топор за поясом пощупать, боль почувствовал. Рукой по тыльной части тела провел. Руки в крови смочил и только тогда понял, что и на моей тыльной части медведь отметину сделал. Алфею сказал:
— Меня тоже медведь когтями приласкал.
Алфей побледнел, ответил:
— Медведь хитер, востер, не увидишь, как трепака задаст.
Потом мы повертелись вокруг туши медведя, на него сели, кой-какую перевязку себе сделали. Алфей к косогору сбегал, оттуда заячьих ушков принес. Это такая лечебная трава в лесу растет. Той травкой место, где был Медосов нос, смазали да листик к месту приложили и тряпочкой перевязали. Я все порты изрезал на ленты и на бинты да тыльной части тоже перевязку сделал. Потом, как оба привели себя в порядок, закурили, сладко курили. А как кончили курить, то Алфей сказал:
— Давай, Киря, мой нос искать.
Все место исходили, руками землю ощупали, а носа так и не нашли. Алфей грустно вздохнул:
— Зазорно в деревне без носа появляться. Ты, Киря, полегче меня проздравлен, почни свежевать медведя да погляди, может, мой нос в желудке у него застрял. Я, Киря, в больницу побегу. Ты меня попосля там нагонишь.
Так я и остался свежевать медведя, а Алфей через Саминские суземы в волостную больницу побежал.
С медведем я обрядился. В хоромы его приволок, порченую шкуру снял, все потроха выглядел, в руках перебрал, а Алфеева носа так и не нашел. Видно, желудок успел его переварить. Тушу медведя на две половины рассек топором да одну половину Алфеевой женке сволок, другую по соседям роздал. Ешьте вволю, нисколечко не жалко.
Моя ранка стала признаки боли подавать. На стул стало невмоготу садиться. Вокруг синева, да на теле волдыри пошли. Авдотья в баню меня водила, там веником лечила, но не помогло. Хотя и стыдно было мне показывать врачу свою тыльную часть, но все же пришлось решиться.
Пришел я в больницу под вечер. Там все закрыто. Одни две девки бегают по коридорчику. Я спрашиваю:
— Где тут лекаря повидать можно?
Девки в оба голоса отвечают.
— Недавно лекарь был, но весь вышел.
— А куда? — опять же спрашиваю я.
— Нам не сказался.
— Подождать можно? — спросил я у девок.
— Подожди, если свободное время у тебя есть.
— Нет, — отвечаю я девкам, — да что поделаешь. Раз надо, так надо. Подожду.
На мое счастье, тут лекарь подвернулся, на меня глядит, спрашивать стал:
— Чей?
— Мамкин, — отвечаю ему. — Из деревни Слобода.
— Фамилия у тебя есть?
— Конечно, есть. Манос моя фамилия, а зовут Кирюхой.
— Гирюхой? — недослышав, переспросил врач, а сам рассмеялся и меня к себе в покои повел. Там стоял большой стол, простыней белой накрыт, шкафчики со стекляшками, а в них на полочках стеклянные да блестящие дудочки, так бы и пощупал их, да стыдно. Лекарь велел мне порты снимать. Стыдно было, а пришлось. Оголился весь. На виду у лекаря встал. Он оглядел меня, ощупал и головой покачал.
— Операцию, — говорит, — тебе надо делать.
— Ладно, — отвечаю я ему. — Препарацию так препарацию, ничего тут не поделаешь. А больно это?
— Не особенно. Терпеть можно и надо.
Положил он меня на стол вниз животом и почал мое тело ножом полосовать. Я лежу, зубы сжимаю от боли, пот на лбу катится, а я молчу, надо так надо.
— Не больно? — спрашивает меня лекарь.
— Валяй, коли начал, — отвечаю я ему.
— Потерпи, — уговаривает меня лекарь, а сам все копается, чего-то снимает, зачем-то ножичком мое тело подрезает да спиртной тряпкой те места вытирает. Я лежу. Терплю. Потом лекарь, видно, препарацию закончил и чем-то мою рану смазал, аж от того самого смазывания меня холодный пот пронял, тут, брат, не утерпел и простонал.
Лекарь улыбнулся:
— А! Наконец-то пробрало. — Потом добавил: — Теперь все. И добер ты силой, мужицкий сын. Завтра полегчает и ранка твоя зарубцуется, а то бы был у тебя антонов огонь.
А я-то знаю, что такое антонов огонь. Попосля, может, мне бы без тыльной части пришлось щеголять.
Проснулся я на другой день под вечер. Долго спал, крепко спал. Мой друг Алфей Медос сидит у меня на койке да улыбается, а нос у него тоже перевязан марлевой повязкой.
— Ну как, Манос, — спрашивает он меня, — орал небось?
— Да нет. А у тебя как, Алфей Медос, зарастает ли твой нос?
— Порядок, — отшучивается Алфей, на меня поглядывает и из-за пазухи вынимает штофчик-сотку, по малюсенькому шкальчику наливает и говорит с прибауткой: — Жил я с тобой по-дружески, любил охоту по-божески, выпиваю за себя и за тебя, чтоб на всю жизнь мы с тобой были кумовья.
КАК МЫ С АНДРЕЕМ ПЫРЕЕМ ВОЛКОВ СКИПИДАРИЛИ
Деревня Кивручей — странное название. Вокруг нее, да и дальше, по Лединской дороге, никакого ручья поблизости нет, только в пяти километрах от построек протекает порожистая Андома-река с притоками Ноздрега и Сальма. Кто придумал такое название, никому из старожилов неизвестно. Да, пожалуй, и не интересовался никто этим вопросом. Живут себе в той деревне люди, пашут землю, накашивают сена, держат скотину, а про это никто не думает.
Живет в этой деревне стародревнейший охотник Андрей Пырей. Из его рассказов понятно, что он не знает, когда родился, где крестился. Андрей сызмальства приучен к охоте и имеет к этому немалое пристрастие. Говорят в Кивручее: Андрея Пырея хлебом не корми, дай только в руки берданку, и он будет навеселе. На деревне его не увидишь, голоса его не услышишь. За истребление волков ему даже колхозники премию выдали — годовалого поросенка да возмужалую нетель.
Познакомился с Андреем Пыреем я лет пять тому назад и при очень странных обстоятельствах. Живя в селе Андомский погост, что расположен неподалеку от Онежского озера, я тоже помалу увлекался охотой на волков. Бывало, ходишь день-деньской, ходишь неделю, месяц, а волка все не можешь словить. Стыдно от колхозников, да и ноги устали, плечи мозжит, а как утром выйдешь на волю-волюшку, сердце сразу заколотится, ноги в путь-дорожку запросятся. Берешь ружьишко — и айда до перелесков, а там шаришь и шаришь до устали. Занятно и уж очень азартно.
В полукилометре от моего дома пролегала волчья тропа. С первых снегопадов я вставал до утра на лыжи и уходил к перелескам осматривать ловушки. Каждый раз в одном и том же месте я замечал исхоженную волчью тропу. В одну ясную январскую ночь вышел в засаду. Лаз устроил в кусту можжевельника. Из лаза все поле хорошо просматривалось, да и перелески были видны. Луна в тот вечер, хотя и ненадолго, показывалась из-за разорванных облаков, но было не особо сумеречно, ночных разбойников увидеть можно. Стога клеверного сена дымились испариной.
К полночи небо очистилось от туч, и показалась луна. Она была полной, белой, медленно плыла по синему небу, маневрируя между звезд. Стало светлее. Электростанция на селе замолкла. В домах угасли огни. Все погрузилось в сон, лишь дед-мороз гулял по перелескам, постукивая палочкой по заиндевевшим лесинам. На краю деревни завыли собаки, да так громко, что я весь съежился, ожидая приближения волков.
Луна в это время остановилась прямо передо мной. Кусты, росшие по межам, ожили, тоже зашевелились. К гуменникам пробежала лиса, оставляя за собой ровную строчку следиков. Над кустом можжевельника пролетела согнанная лисой стая куропаток.
«Кудь-вы? Кудь-вы?..»
Будто спросили, просвистели крылышками и затихли в ближнем перелеске.
Прямо передо мной на тропе появился волк. Он вышел из редкого ельника. Отошел от опушки леса шагов с десяток, остановился, принюхался. Потом в кусточках замелькали и другие тени. Волк, подняв голову, медленно-медленно пошел вперед. До засады, где я был уже наготове, оставалось не больше ста метров. Вдруг я услыхал заливчатые собачьи голоса, выстрел дублетом и ясный крутой говорок:
— Промазал, чадо небесное… Промазал, будь я проклят… Промазал, старая кочерыжка…
Я вышел из засады, считая, что тут уж больше делать нечего, и сразу же предстал перед стрелявшим.
Он спросил меня:
— Видел?
Я не ответил, а оглядел охотника. Ростом он был невелик, но плотен. Удивило меня то обстоятельство, что он был в одной рубахе, без шапки, — видно, выскочил из избы, не успев одеться. Старик протянул мне руку, отрекомендовался:
— Я тутошный, кивручейский, Андрей Пырей.
Улыбнулся приятно и открыто, а зубы что турнепс белые, плотные и все до одного целехоньки.
После перекура на неудаче мы оба вернулись в деревню. Андрей Пырей пригласил меня в гости. Я с охотой согласился.
Прошлый год кивручейское колхозное стадо не имело потерь, так как Андрей Пырей весь год жил на своем подворье и все леса в округе им были истоптаны, исхожены и волки из них повыгнаны.