В один полуденный час в канун Ильина дня, у речки, около ее распада, медведь задрал рыжего коня Ивана Хмурого. Мужик жил справно, потому и конь у него был самый справный во всей нашей волости. Породный конь. Копытистый, весь в яблоках, а когда бежал на рысях, то его бока все время выговаривали: буля-буль… буля-буль, а из-под копыт земля дымит, песок сыплется, ноги колесиком крутятся, добро, красиво. На происшествие первый наткнулся дед Прохор Петрович Сизмин, низкорослый, щуплый и первейший охотник, он знал все входы и выходы Тудозерщины. Но и бывалый охотник, а все же, когда столкнулся лицом к лицу с мертвой хваткой, испугался, остолбенел, а когда в себя опамятовался, то на колени встал, господа бога вспомнил и что одержимый побежал прочь с поля битвы да до стана явился, плачет.
— Сумятица страшная у речки случилась. Рыжий медведь убил насмерть жеребца в яблоках.
Мы в это самое время с дедом Василием Семеновичем случились в деревне — работали у братьев Смекалиных. Услышав от Прохора невесть чего, остановили приемку, переглянулись друг с другом, перемолвились словцами не особой важности, а все ж Прохору поверили и не преминули сразу же пойти на линию происшествия. Придя на место преступления, мы обнаружили следующее: конь не поймешь какой масти, так как был весь вывожен в грязи, лежал покойно на берегу ручья. Живот у коня был распорот и как-то не в порядке изнутри его путались кишки вокруг тела, вокруг его ног, около пня. У ручья стояла с наклоном толстая ель. Мы, обследовав ее, установили, что задними ногами мишка на этой ели сделал самоличную роспись в приемке коня и так далее. Роспись была глубокой бороздой и всей мишкиной пятерней. Мой дедушка, как только осмотрел местность, мне правым глазом подмиг сделал, промолвил:
— Следует тут полабазить, как, внучек, думаешь?
И опять же у меня нахлынуло чувство радости, и я снова расхвастался:
— Теперь, дедко, я его достану.
— Ну, ну, — тогда ухмыльнулся старик. — Доставай, доставай. А как же ты будешь доставать?
И тогда я нарисовал деду свою еще не написанную картину, но уже обдуманную. Я решил на этот раз лаз устроить не на елке, а прямо в топи у речки. Топь не допустит медведя к моему укрытию, а если у него и хватит для прыжка смелости, то топь его засосет с потрохами. Мой план дед одобрил. После ужина я полукольцом обошел засаду и подошел к ней с подветренной стороны, уселся удобно и надежно.
Солнце все еще стояло над лесом, и была неимоверная жара. Ветра не было. Пахло сосной да осокой. Пичужки скрывались в зарослях леса и молчаливо пережидали зной. Но вот солнце упряталось за лес, погасив за собой яркий свет. На болоте проснулись журавли, заговорили: «Куд-ря-во». Вспорхнула сойка и залилась посвистом. Несметное полчище мошкары кружилось вокруг меня. Они явно выживали меня из засады, лезли в нос, уши, глаза, попадали в рот. Я сидел, отбивался от мошкары и с трепетным волнением ожидал приход зверя.
Время было уже за полночь, а медведь все не приходил. У меня от укусов мошкары вспухло лицо, и я натер его полынкой, но от этого оно еще пуще запылало, загорело, защемило. Пришлось закутать лицо в платок, так что незакрытыми остались одни глаза. В лесу все слилось в непроглядную темень, и только я видел прямо перед собой большую тушу коня. Прислушивался, настораживался.
Под утро захотелось спать. Глаза закрывались, и, несмотря на мое усилие открыть их, они снова слипались, и с тошнотой к горлу подступала дремота. Силясь одолеть навязчивый сон, я стал считать до ста и обратно, но и это не помогло. Но вот деревья стали проглядываться, дремота невесть куда исчезла, и я услышал почти рядом с лазом сильное сопение и грызню. Оглядел внимательно, откуда шли эти звуки, и сразу же заметил огромную голову, прицелился и нажал спусковую скобу. Выстрел на заре раскатисто загрохотал в густом лесу, а вскоре на его грохот прибежал мой дедушка:
— О-го-го! Парень-то как разохотился!
Я в это время вышел из лаза и, сняв с лица белую повязку, вытер ею вспотевший загривок, лицо, и, улыбаясь деду, выговорил:
— Ждать надоедко было, а как пришел, то враз и одним выстрелом достал зверя.
— О-го-го! — заогокал старый и почал искать дырку, куда угодила пулька, посланная мною из берданки, из той берданки, которая еще в прошлом году меня столкнула с лаза на Запербовской овсяной полянке. На этот раз она мне сделала премилое одолжение — не осмеяла перед стариками.
СЛУЧАЙ В ЮГОЗЕРСКОМ ЛЕСУ
До позднего вечера я дожидался старого охотника Сергея Панфиловича Умрихина в его лесной избушке. Он явился с охоты с наступлением темноты усталый, но веселый, с лукавым прищуром глаз. За ним вбежали две лохматые собачонки. Сергей им приказал:
— Коротышка, под лавку, Нерпа, за гобец.
Собаки послушались его, быстро юркнули на свои места и улеглись на подстилку. Сергей Панфилович снял с себя немудреное охотничье снаряжение, подал мне руку:
— Сват-брат, вовремя явился. Лес пушнинным запашком пополнился.
Во время чаепития в избушку зашел его дружок, Степан Козлов. Одет Козлов был в накидку из овчин, на ногах пимы, на руках рукавицы из овечьей шерсти. До войны Степан был силен и задорист на охоте, да норовист к людям. С полей сражения из-под Сталинграда пришел, исполосованный немецкими фаустными осколками. Но крепок и сейчас Степан. Охотничья у него закалка. На ногах стойко держится. Огрубел в лесу, лицо заскорузлое — морозом схвачено, глаза с черной изюминкой, кажется, что улыбаются.
Зашел, ружье снял, на дерюгу куницу положил, зайца из рюкзака вынул, стал шкуру снимать:
— Сейчас мы ужин из тебя, друг ситный, сготовим, — не то к зайцу, не то к нам обращаясь, заговорил Степан. — Погода нынче поземистая, валунов много, собаке работать трудно.
Рядом с ним собака взвизгнула, будто щи пролила.
— Ась, Рыдай, в куток.
Рыдай скрылся. Степан к нам обратился:
— Как на завтра будем планы строить? А, Сергей Панфилович?
Старик в затылке поковырялся, носом шмыгнул, бойко чихнул, промолвил:
— Пойдем вместе до Варваркиных ключей, а там разойдемся по уремам. Сходиться, сват-брат, будем в паужну у малого Бабкиного овражка. Там под елкой походный шалаш устроен — сам рубил.
Но утром, выйдя на волю из избушки, старик передумал:
— Плохая приметина. Флейтового насвиста нет, малиновый щур не поет. Дятел дробит глухо. Метель будет. Так что ты, Степка, пойдешь к Гавдинским суземам, а мы, — Сергей Панфилович указал на меня, — пойдем, сват-брат, к Сотниковским ямам.
Так утром мы разминулись со Степаном в ближней лесной уреме. Я видел, как, отойдя от нас шагов двадцать, Степан повернулся, рукой помахал, улыбочку сделал и тут же скатился на лыжах в распад ручья.
Первое время и мы с Сергеем Панфиловичем шли молча. Шли по густому лесу, через овраги и кручи. Пересекли небольшое болото, а когда вклинились в крутые сопки, где росли высоченные ели да краснотельные сосны, старик остановился:
— Глянь, сват-брат, какой зверюга протопал… Ого… многоважный.
Я внимательно осмотрел стежку следов и не понял, чьи это следы. Старик, видя мое замешательство, пояснил:
— Коль увидишь след блинами да в ходу растяжка — знай, это прошла матерая рысь-самец. Он, сват-брат, немного по земле ходит, норовит по лесинам выпрыгивать. Заберется в кроны, сидит, прислушивается, вынюхивается, а потом и пойдет, коль жертву заметит. Ему, сват-брат, жранья одного надо уйму. Ежедневно подай зайца, а то и пару слопает.
По этому следу мы не пошли, а свернули влево. Потом перелезли через два небольших увала, прошли около километра густым чапыжником и спустились на дно оврага. Тут Умрихин отдал сворки, и собаки мигом исчезли из наших глаз, а вскоре недалеко раздался их пронзительный вой.
— Это Коротышка завыла, — сказал Умрихин, разглядывая вершинки леса, — но я ей не верю — обманом занимается. Повременим, сват-брат. У Нерпы голос верный. Как заговорит она, идешь смело и будет без промаха.
И действительно, когда бойким, с трескоточком голосом загомонила Нерпа, старик ожил, глаза заблестели, стал круче поворачиваться, улыбочка на лице появилась. Сергей Панфилович, ловко лавируя между лесин, стал спускаться с сопки в лощину. Когда мы приблизились к собачьему лаю, Умрихин мне рукой подал знак, чтоб я остановился, а сам пошел в обход. Я стоял, видел собак, слышал, как Нерпа зубами грызла мерзлую кору у ели и с рывками скулила и звонко лаяла. На кого она лаяла, я так и не увидел, а, как услышал выстрел, пошел к Умрихину. Сергей Панфилович гладил в руках кунью шерстку.
Собачий лай после выстрела прекратился, и уже снова услышали его часа через два. Мы пересекли небольшое озерко, вышли на второй берег. Старик круто повернулся, поманил меня рукой.
— Погляди-ка, сват-брат, как она, прорва, красиво идет.
Тут я увидел, как стройно и круто от собачьего гона удирала рысь. Шея у нее была белая, точно выпачкана снегом, на щеке отвисал черной космой бак, хвост, что обрубок, вытянут. У рыси была широкая, прямая пятнистая спина, ровные поджарые бока, а ноги были сплошь усеяны рыже-бурыми яблоками. Красива, на бегу стройна.
Более двух часов собаки гоняли рысь. Сначала она шла по низовьям, а как почувствовала настиг собак, взметнулась в кроны и притаилась. Но собаки и тут ее достали. Она, усталая, бойко зашагала по лесинам, все время поуркивая по-кошачьи сердито. От рысиного бега с лесин падал снег, летели шишки, сучья.
— Довольно! — сказал и выругался Сергей Панфилович. — Так каналья будет водить не одни сутки и все зря — не убьешь. Надо, сват-брат, к ночлегу выходить. Лес-то, сват-брат, зашумел — домой посылает.
Умрихин вынул из левого ствола патрон, приложил ствол к губам, понатужился. Раздался громкий звук, что поет рожок. На него прибежали собаки. Мы еще постояли с минуту и направились к условленному месту встречи со Степаном. Когда мы подошли туда, Козлова не было.
Ветер усиливался. Сначала мелко покачивались, позванивая иглой, елки и сосны, а потом бойко зашумели, что застонали. Начиналась поземка. В густом лесу она улавливала