— Ну и черт понеси, — пропел Снежков, наливая водку.
Но выпить охотничкам не пришлось. Из-за Снежкова с лаем прыгнул Дергач, залилась Белиберда. Снежков поставил водку, причмокнул:
— Чего это они? Может, рассердились, что охотники о них забыли, даже корочки хлеба не дали. А ну, Дергач, к ноге!
Но Дергач залаял еще сильнее, ему вторила Белиберда.
— Да никак собаки постороннюю кость учуяли? — проговорил Вологов и хотел подняться, чтобы идти поглядеть, на что же так собаки зарятся. Но он не успел подняться, как из-за бочага, хлюпая водой, вышел молодой мастер леса, Окинин. За его плечами Вологов приметил двух глухарей и зайца. У Вологова даже дух захватило.
— Вот это да-а, — прошептал он. — Вот это поле.
Заметил это и Хрустов. Рукой поманил Окинина:
— А ну, ходи сюда, молодость! Не брезгуй стариками.
— А что мне брезговать, — с улыбкой ответил Окинин и поздоровался с нами.
— Каким путиком шел, что видел, кого встретил и что приметил? — спросил я мастера леса.
Окинин головой тряхнул, кудри разлетелись, глаза весело сверкнули.
— Где шел, там след, но меня уже нет. Видел три выводка с копылухами вместе, двух от одной отнял. Видел маленького лосенка, поздоровался. Вот и весь мой сказ. А как у вас?
— Да не очень-то складно, — ответил я. — Все ж ополились.
— Одного зайца на четверых? — Окинин изумился. — В таком лесу не увидеть лису… Мало, мало, почтенные.
Хрустов встал на колени и, опершись руками о зеленую шубейку земли, заговорил:
— Выпьем за тех, кто встает раньше всех.
Я поглядел на Окинина:
— Давайте и вашу стопку.
— Я не пью, — ответил Окинин. — С детства винный запах не перевариваю.
— А ты, мастер, не переваривай, а пей. Пей, раз компания просит, — говорил Хрустов, поднося к губам стопку.
— Я же непьющий, — повторил Окинин.
Вологов жирно рассмеялся:
— Непьющих мастеров леса не бывает. Курица и та из лужицы попивает.
— Ну и пусть себе пьет, а я не буду, — твердо ответил Окинин. — Отец у меня был непьющий, то и мне в наследство оставил.
Разговор прервала Белиберда. Проголодавшаяся собачонка стала шарить около импровизированного стола, на котором стоял котелок с супом, и, задев его шерстастым хвостом, опрокинула, разлив всю похлебку. Хрустов выругался. Вологов вскочил с места, поймал собаку, ударил прутиком по спине, а Снежков горевал, что такой наваристый суп прорва выплеснула зайцу под хвост. Но тут сразу же не своим голосом заорал Снежков на Дергача. Я повернул голову и увидел, как Дергач, держа в зубах круг колбасы, пятился задом в куст можжевельника, а когда Снежков вскочил, чтобы вырвать у собаки колбасу, Дергача и след простыл. Белиберда жадно долизывала разлитый ею суп.
Посмотрев на эту историю с обедом, Окинин улыбнулся, надел на плечи рюкзак, откланялся и ушел по своей тропе.
Снежков налил в стопки водки и, подавая Вологову, проговорил:
— Во здравие тех, кто радуется тому, чему я не радуюсь.
Оба залпом осушили стопки, потом Вологов растянулся на земле у столика и запел надтреснутым голосом:
Шумел угрюмо Брянский лес…
СМЕХ И ГОРЕ
Старого югозерского охотника Сергея Панфиловича Умрихина я застал на берегу озера Малая Сойда. Он сидел на травянистой кочке и вел рассказ. Вокруг старика в разных позах лежали молодые рыболовы — школьники. Зореванье давно уже прошло, лов кончился, уха съедена, костер чуть тлел слабоватым блеском. Шел тихий да свежий вечер. Старик рассказывал негромко и все время поглядывал на ребятишек. На его голове, словно на припечинке, светилась лысинка. Так и хотелось подойти к нему да погладить эту обиходную голову.
— Так-то, сват-брат, на чем я остановился? Ах, да, на лосях. — Старик поправил серебром отлитые усы. — Было у меня дельце из рук вон выходящее. Памятное потому, что я видел смех и горе.
Ребята сомкнули кольцо вокруг старика.
— Сочинилось оно в теплый июльский день. В лесу стояла сухая жара — спасенья от оводов не было. Я с ночи сидел в лодчонке посреди озера, а к берегу притулиться боялся — овод мешал. После полдника замечтался и заснул. Проснулся, сват-брат, вовремя. Моя лодчонка от чьего-то удара чуть не перевернулась, да я вовремя на крыло встал. И что же я вижу? Подле меня плывет и фыркает, фыркает да плывет матерый лось, а рога у того лося точно на подбор, широкие, ветвистые — можно много к ножам черенков смастерить иль там к бильярду шаров наточить. Плывет этот лось вдоль озера и хочь бы что! Я поднял свое грузило, что держало на приколе лодчонку, следом за лосем направление взял. Подпустил близко. Плывет животина себе вперед и на меня озабоченно поглядывает. Жалко стало. Весла положил в лодку, чтоб ненароком не ударить ими лося, подплыл к нему совсем близко.
Наверное, животина уставать стала. За рога лосиные, сват-брат, хочу дотронуться — не дается, головой крутит, фыркает. Животина могутная — поди, пудов пятнадцать будет. На воде-то ему потяжче, чем на суше, устал, тяжело задышал. Я ему и говорю:
«Пойдем на сворку?»
Лось и глазом не моргнул. Я подплыл и на рога веревку по-казахски набросил. Сначала лось испугался, замычал, а я ему:
«Нет, не мы, а я; держись, дурень, моего совета!»
Решил к берегу править, а он и в ус не повел — отмахивается да вдоль озера мою лодчонку тащит. Тогда я натянул правую веревку, что вожжу, и кричу:
«Коняга, ась!»
Сдался на мою милость. Повернул вправо. Так я сижу в лодке и ухмыляюсь, а лосем заправски правлю, то влево, то вправо, а то и прямо. Правлю я, сват-брат, а сам думаю: «Замучаю в воде животину, с говядиной буду, да братьям помаленьку дам, из кожи сапоги с натягом сошью, хворсить стану». Хоть и нет со мной ружьишка, а лося я решил одолеть.
Сижу в лодчонке и управляю лосем, что кобылой. Уморительно, на душе спокойствие. Крикнул братанам, чтоб встречу на берегу организовали, а сам за краюшку хлеба взялся. Сижу и ем, а лось фыркает да на меня исподлобья поглядывает. На воде мелко держится — вся спина на виду. Спина широкая, мясистая. Вот, думаю, славная говядина. И смекаю, что себе взять, что младшему брату Гришке дать, а что середовалому Митьке в ведро кинуть.
Так я с ним мучился часа полтора, сам уморился, а от лося не отступился. Животине надоело мое самоуправство — ослушиваться стал. Я лося повертываю вправо, а он норовит влево. Я ему кричу:
«Куда плывешь?»
А он мычит, фыркает, будто ругается, на меня свой глаз пялит, а глаз-то стал красный, что фонарь.
«Н-но! — кричу я животине. — Давай прямо к берегу».
А лось плывет себе да плывет по выбранному им маршруту и на плаву даже тростник срывает. До окрайка озера недалеко осталось, а я устал. Сел в лодку и опять за хлебушек взялся. На животину поглядываю да хлебец поглатываю. Вижу, на берегу мои братья стоят, языками причмокивают — радуются, дураки. Гришка кол в руках держит — аршина четыре будет, а Митька с топором.
Но как только лось почуял близость берега, круче пошел — проворней да поворотливей стал. Лодка прытче запрыгала на воде. Я стал ближе к лосю подвигаться да братьям покрикиваю:
«Животина здоровенная — бить по голове надо, в проушины… В проушины между глаз…»
Но лось, как только ногами нащупал озерное дно, рванул с силой. Я что тарелку щей пролил, в воде оказался, головой ила достал. Пока то да се, сват-брат, а лося и след простыл. Братьев на берегу тоже нет. Я в воде барахтаюсь. Кричу, о помоге взываю.
Митька выбежал из лесу, впопыхах шест мне кинул да в зубы угодил, кровь пошла. На берег выплыл и кое-как одежонку вымыл, потом высушил и все прочее. Так вот как было, сват-брат.
— Лось-то, дедушка, все еще с лодкой в лесу бегает? — спросил кто-то из ребятишек.
Старик не обиделся, лысину погладил, улыбнулся:
— Конечно. А где ж еще ему быть, как не в лесу. Поглядеть хочешь? Пожалуйста. Выйди в жаркий полдник к озеру, что в лощине спрятано, лось-то и пожалует к тебе на смотрины. Там он от оводов да от мух спасается.
— А как дело с лодчонкой?
Старик вздохнул. Видно, что лодку он жалел:
— Разбил, стервец. В щепки. Как выбежал с ней лось на зимник, так лодка между лесин попала, разлетелась, не соберешь. После ходил я смотрины делать, да что — черепки да щепки, щепки да черепки. Одни уключины железные выстояли.
КРЫЛАТАЯ ЩУКА
После сытного ужина дедушка Сергуня достал из штанов самодельную берестяную табакерку, не спеша открыл ее, взял щепотку нюхательной вони, заштукатурил обе ноздри и, что хороший насос, вдохнул воздух, зарделся, потом троекратное самозабвенное чихание покатилось по кругу охотничков.
— Добрый табак, славная понюшка, — проговорил дедушка и снова чихнул, но уже с выдержкой, смачно, прокряхтел: — Добро берет, достает аж до печенок.
Кто-то из охотников попросил дедушку рассказать им что-либо из охотничьих «выжимок». А выжимок у Сергуни хоть отбавляй. За его спиной сорок лет промысловой охоты, и вот уже двадцатый год он числится на Андомщине егерем первой руки. Много видывал дед. Большой он знаток лесной кладовой, а малоразговорчив. Не всегда его заставишь говорить. Если к слову придется что-либо занятное, почнет рассказывать, и тогда унять его трудно: говорит, говорит, и все с присловием — простое умножение. Бывало, слушаешь деда и диву даешься — откуда у него такие слова берутся? Сам он невелик, не широкоплеч, руки синежильные с мозолями, а язык остер что коса.
— Так на чем я остановился? Ах, да, на рыбачьих безделушках, — начинает свой рассказ Сергуня. — Блесна не всяка идет к щуке. Вот поделка из белой меди — это да. На нее в реках сильнейший клев. В озере кофейная вода, и блесну надо подбирать по цвету воды. Тут больше подходит поделка из красной меди. Заводской работы блесен я не покупаю и их не обожаю. Простое умножение. Надо деньги, а где мне их взять, коль не всегда в заработках. Я завсегда свои беру, по воде, по цвету подбираю. Рыба, она с глазом, любит неподделки. Бывало, закинешь блесну в озере из заводской работы, то рыба от нее в стороны шарахается — видит, что, того-этого, простое умножение, а коль пойдет своя, самодельная, сама рыба на крюк лезет.