Няндома — Каргополь, было пять дочерей. Речки Иласега, Черная и Пойменная поили озеро своими светлыми водами, а речки Нименьга и Шултусиха собирали все пойменные воды, захватив с собой лишнюю шултусскую воду, и сплавляли их через богатые известковые увалы, первая — в Волошку-реку, а вторая — в Черные озера. Благодаря этому в Шултусском озере вода всегда стояла на одном уровне, а если и взбаловнет, то только в апрельское разводье. Озеро неглубокое. Самая большая глубина в Студеной курье доходит до трех метров, а дальше по всему озеру метр и два, а то и меньше. Озеро чистое, без задевов. Тростника много по ветру шепчется. Тростник там густой, косяками да островками от берегов тянется, а то и посередке озера разляжется, нежится — там утиные гнезда бывают. Не увидишь — не сглазишь.
Посередке озера островок что гусиное яйцо. В старину этот островок был запретный для рыбаков. Туда допускались только «непорченые». На пригорке островка, рядом с березовой райкой, стояла трехглавая церковь с позолоченными куполами. Церковь хоть срублена одним топором, а, дьявол, красива была — загляденье! Вот что значит мужицкая работа. На время служения верующие с деревенских берегов на остров плоты перекидывали и по ним проходили. По крайней мере так говорят старики, я не видел.
Сейчас этот островок для любителей-рыболовов базой стал, курортным местом отдыха явился. На него в теплые летние вечера после зоревания собирается столько рыбаков, что для каждого деревин не хватало, чтоб рюкзак повесить и самому притулиться.
В развилку тростниковых зарослей мы с Шаховым приехали на лодчонке в то время, как весь остров да прибрежные тростники были оцеплены рыбаками. Тишину нарушали нечастые всплески волн, неясный говорок рыбаков. Слышали мы с Аверьяном Кирилловичем, как в зарослях тростника кто-то кричал: «Тэк… тэк… тэк…»
На этот голос отзывался другой: «Квэ… квэ… квэ…»
Потом эти звуки сменялись тихим жвяканьем, и в камышах раздавались всплески воды и чистое: «Трль… трль… трль… ноль… ноль… ноль…»
Зорька была тихая да теплая. Далеко в вышине неба появился месяц и заскользил своим светом по верхушкам леса, освещая серебристо-голубой наряд березовой рощицы да краснотельные стволы с золотистой кожурой сосен.
На берегу островка запылали костры.
— Эге-гей!
Вечером эхо летит далеко-далеко, а по воде, словно колобок, без остановок катится до самых пойменных мест, а там зайдет за горушку и замолкнет.
Очень приятно.
ЗА СУДАКАМИ
Тихи летние вечера в Прионежье. Кондовые леса окружают озера, а от берегов рек поднимаются за сопки урема. Озера в лесах не широкие, не глубокие, а рыба в них водится всякая. Есть пятнистый да черный окунь, подъязок, язь, лещ, серебристый голавль, щука, налим, полосатый судак, а в порожистых речках с ключевой водой водится форель-пеструшка да лосось — благородная рыба.
Придешь на берег реки на заре красной. Сядешь за плакучими ивами иль в густом черемушнике, забрасываешь в реку лесу, глядишь за поплавком да слушаешь, как поют речные пороги. И только еще скрылось солнышко за лесочком, как на воде начинают рыбы играть. Бисерные брызги летят по сторонам, рыба в пляс пошла — клев начался. И некогда тебе в то время разными думами заниматься, а все твои помыслы направлены на рыбий взлет. Едва успеваешь подсекать рыбу, такой клев разгорается, что душе приятно и на сердце легко.
А когда клев прекращается, прислушиваешься, как лес шумит. Вечерком после зореванья костер разожжешь под сосной лапистой, да такой яркий, что весь берег освечивает. Дышишь полной грудью, свежим речным воздухом. Легко, приятно, и полное тебе удовольствие.
Каждый свой отпуск мы с токарем колхозных мастерских Матвеем Приемышевым на озерных да речных берегах проводим. Удовольствие получаем и здоровья набираемся да попутно и бодрость прихватываем. Сегодня первый день нашего отпуска, а мы с Матвеем уже устроились на берегу в Ялегской протоке, неподалеку от большого Онежского озера. Место здесь низменное, кудрявое, зеленью покрытое. В водоразлив все пожни вода заливает. Трава на лугах выше пояса, сочная и вся в цвету. Куда ни глянь — всюду ромашки, дрема, клевер, незабудки, донник. Кругом пахнет медом да всякими пряностями.
На этот раз я выбрал место на штабеле леса, что остался в речной бухточке от прошлогоднего сплава. Комаров в этом месте не занимать, тьма-тьмущая, но свежий ветер отгонял их. Сам Матвей сидел неподалеку от меня в густом ольшанике, который ему служил укрытием от комариного нашествия. Если б не лесозащитная полоса, то быть бы Матвею без носа. Комары любят мясистые носы с горбинкой на перевале около глаз.
Река Андома в этот час была чиста. Спокойно и медленно катились воды в онежское озерное устье. Солнце скрылось за ближним лесом. Рыба вышла на кормежку. То тут, то там вода бисерилась, волновалась, раздавалась в брызги. Рядом со мной в сочной густой траве закричал коростель — предвестник ночи. Замолкли, не цикают лесные пичужки. Защелкал ночной соловушко разудало и ошалело, с причудами. От Ялегского озера, где узкая протока соединяет озеро Ялега с рекой Андомой, доносился утиный пересказ: «Фю-ють… фю-ють… фю-ють…»
Скоро на землю и на реку опустилась ночь. Поплавки на воде укрылись в темноту. Матвей развел костерик в облюбованном месте, а когда заиграл огонек, я подошел к нему.
— Как удача? — спросил он, и в его голосе был не столько вопрос, сколько разочарование. За вечер он не выловил ни единого судака, да и мне похвастать было тоже нечем. Десяток окуней, три подъязка и некрупный лещ были в моем ведерке.
Скоро была сварена уха, оказавшаяся на редкость вкусной. Мы аппетитно поужинали и легли в мягкую душистую траву, что в домашнюю перину, на ночной отдых. Вокруг полнейшая тишина, воздух чистый, питательный.
Только-только загорелся небосклон на востоке, Матвей проснулся. Он не спеша размялся несколькими приседаниями да взмахами рук, потом стряхнул с ватника приставшие к нему травинки, подошел к реке, умылся и, вернувшись обратно к потухающему огоньку, сказал:
— Пора за дело браться. Начинается заря, починается клев. Рыба заиграла у берегов.
Поднялся и я. Матвей пошел вперед, а я за ним. Осматривая донки, поставленные с вечера, Матвей сокрушенно и с раздражением приговаривал:
— Худо дело, худо, братец, что-то заело, не за что браться. Пусто, как в глухом перелеске.
Возле куста плакучего ивняка Матвей остановился, улыбнулся, присвистнул и проговорил:
— Кажется, подвезло.
Натянул лесу и почувствовал на крюке добычу. Ударил лесой, как погонялкой, об воду. Леса вздрогнула, качнулась тихо раза два и пошла вглубь. Матвей управлял рыбиной, что конем, то ослабляя, то отпуская лесу и при этом не давая рыбине уходить к кусту ивы. Когда я подошел к Матвею, он улыбался. Его голубые глаза округлились, нос порозовел от избытка чувств. Обмотав лесу вокруг широкой ладони, Матвей командовал:
— Сюда, вот так! Ближе, еще ближе… Вот так… Чуточки поправее… Вот так… — И подтягивал лесу к береговой отмели, но рыбина часто его команду не слушала, а норовила уйти вглубь.
Видно было, что попала подходящая рыбина. То она вставала на дно и лежала, что камень, — ни сдвинешь, ни спихнешь, то начинала круто носиться вправо и влево, прыгала, брызгаясь водой, потом утаскивала лесу в глубину, стараясь обмануть рыбака, но и рыбак был хитер. Он, как видно, знал все рыбьи повадки и управлял ею по своему желанию.
— Гуляй, милая, гуляй. Крути, только в кусты не вороти, — приговаривал Матвей и все с улыбочкой.
И, видно, настала пора — Матвей вспомнил про сачок.
— Дай-кась сачок, под голову норови, рыбина уходилась!
Я как ни старался подвести сачок под голову рыбине, но у меня не получалось. Матвей ругался на чем свет стоит. Кричал на меня:
— Разухабистый рыболов, беги за другим саком! Видишь, ежели зрячий, — рыбинская голова в этот сак не помещается.
А когда я принес Матвеев сак, то Матвей очень ловко и аккуратно оседлал рыбину и осторожно вытащил ее вместе с саком на берег. Рыбина была больших размеров. По черной полосе, идущей по всему хребту от головы к хвосту, я догадался, что это и есть матерый онежский судак. Матвей же, радуясь, закричал:
— Вот он, наш судачок онежский! Ну, кто следующий?
Лесная урема приняла голос Матвея и понесла его через буераки, по фарватеру, по лугам нескошенным, по полям несжатым, а утренняя заря только еще начиналась. Она заметалась на небосклоне заревом пожара и охватила весь восточный склон неба. Воздух потеплел, порозовел, и над рекой встала утренняя дымка, сизая, неосязаемая. Кругом уже слышится разбуженный зарей песенный говор, а ольшаник все шумит и шумит — тихо, отдавая еще неясный, сдержанный шепот ночи светлому дню. Каждый звук на утренней заре бежит, бежит, куда-то торопится и остановиться никак не может.
КЭНДА ШУМИТ
В конце августа я с токарем колхозных мастерских Андреем Смекалкиным вышел на утиную охоту к правому берегу большого Онежского озера. От Андомы до Саминшины я ехал в автобусе, а от саминской деревни Димино мы вышли пешими. Дорога до первого малого озера Сайда была чистая, утоптанная, по ней часто хаживали малолетки из детского дома, что в летнее время отдыхали в пионерских лагерях на Самине-реке, подле Наволока. За озером даль была лесистая, мшистая, тропа вилась змейкой, что подвенчальное кольцо, сходилась у сопок, а там вновь распускалась, загибалась и пыреями шла через мшаники, через березовые райки к сосновым борам. Под вечер мы с Андреем подошли к озеру. Солнце, медленно скользя по вершинам леса, уходило на ночной покой, оставляя за собой легкий багрянец, и вслед за багрянцем, точно из-за пазухи, выбегала большая луна и рассыпала свои лучи по земным владениям, осматривая и проверяя кладовую земли; боясь, как бы кто чего не стырил, она сторожко глядела на землю. Вода плавно и размеренно то скатывалась с отлогого берегового песчаника в озеро, то снова поднималась по нему, как будто девушка делала прическу береговым камушкам, и от этого камни при луне светились, что расцвет бисера. Береговая отмель кишела косяками салаки. Далеко за тростниковыми плавнями разговаривали утки. Высокий лес разросся у самой воды, как будто преграждая ей дорогу в огненный бор. Берег был сухой и песчаный. Казалось, не сама природа создала такое великолепие, а заботливая человеческая рука рассадила эти сосенки в стройные ряды и посыпала между ними дорожки мелким песком, что бисерником, а от этого при луне все тропы и тропочки светились.