Прионежские старожилы утверждают, что еще в конце восемнадцатого века весь этот сосновый клин по берегам большого Онежского озера от Петрозаводска до Вытегорской росстани принадлежал лесопромышленнику Кудеярцеву, но тот был крут на руку, большой игрок в карты, и говорят, что он в одно пасхальное воскресенье так разошелся, что весь этот клин поставил на кон во имя господа бога и, проиграв ему, продал лес монахам ближнего Кэндовского монастыря, что до сих пор сохранился на побережье Онежского озера. Монастырская братия с первых лет бережно рубила Кэнду, берегла ее, аккуратно расчищала, и клин вырастал, ширился, цвел. Но настоятель был человек не русский, лес его не прельщал, и сиудили деньги. Весь этот лесной кряж он, без согласия общины монахов, решил продать английским купцам. Но нашелся на Андомщине человек, который дал бы себя распять, как Иисус Христос, лишь бы сохранить Кэнду, не дать над ней посмеяться англичанам. Это был объездчик Губарев. Он сызмальства проживал в Кэнде, любил ее, берег от всех напастей. Когда он узнал, что настоятель монастыря ждет английского Стюарта, чтобы заключить незаконную сделку, то взял дробовик и без доклада вошел в келью к пресвятому отцу, игумену Акакию, и сказал ему с твердой решимостью:
— Отдам все свои сбережения, но аглицким дельцам Кэнды не отдам. Она моя, и вырвать ее из моего сердца я ни днем ни ночью, без умысла и с умыслом, никогда и никому не позволю. А уж ежели что, тогда берегись, отец святой, не гневай Христа, мною же будешь распят первым ты да иже с тобой братия твоя монашеская. Всех вас я без покаяния отправлю к самому нечистому в ад.
Настоятель монастыря слова Губарева принял за чистоту, да нельзя их было бы и не принять. Когда говорил эти слова Губарев, то руки на груди держал как клятвоприношенник. Отец Акакий весь огненный бор продал Губареву со скидкой и даже в рассрочку. Потом как-то скоро Губарев скончался, так и не оплатив монастырю своих векселей, и вся прионежская Кэнда перешла в руки лесопромышленника Громова. Но и Громов не трогал огненного бора, может быть за красоту любил его, как Губарев, иль смолистый запашок привлек его любовь к Кэнде. В распаде Тудозерской бухты Громов хотел построить для себя виллу, да руки оказались коротки. На пост заступила советская власть, хозяином Кэнды стал народ. Так среди многих других лесных клинов и посейчас красуется огненный бор Кэнды, не тронутый никем, благодатный и вечно животрепещущий.
В этот вечерний час лес стоял как завороженный, полный живительной ласки. Ветра не было, при лунном свете весь бор был золотистый, точно горел.
У СЕРЕБРЯНОЙ РЕКИ
В середине бабьего лета я вышел на реку Саража, чтобы добыть из нее форели. Солнца в этот день не было. Ветра тоже не было. Ни стукотков, ни шорохов лесных. Лесные запахи погустели, посвежели. Терпко пахло смолкой да полынкой. Над увядшей травой, над узким болотом с утра стояла прозрачная легкая испарина. Дышать было легко. В лесу все еще висел аромат лета. Длинная, липкая паутина, цепляясь за что попало, как будто спустилась с небес. На кончике этой тонкой ниточки висит маленький парашютист-паучок. Куда он летит? Сорвется, разобьется. Зачем это надо ему делать? Ответ простой: так паук спасает свою жизнь.
Я шел по лесу, поднимался на сопки, спускался в лощины, а мой взгляд все время ходил по сухим да ягодным местам, куда в такие дни выходят на кормежку глухарята да тетеревята. Шел не спеша и все время ждал, что вот-вот поряду со мной раздадутся хлопки крыльев, но их, однако, не было, а мне все равно было приятно и мило.
Перед началом зоревания я подошел к излюбленному мною месту под повалившуюся к реке старую березу. Снял рюкзак, на сук его повесил. Раскурочки проводить было некогда, размотал лески, стал скорей наживки делать да лесу в омут забрасывать. Забрасывал всегда против течения. Поплавок быстро сплавлялся вниз к песчаной отмели. Забрасываю еще несколько раз, а поклева нет. Пробую добросить до другого берега: далековато, но все-таки удается. И сразу сильный рывок, поплавок, ныряя под воду, резко уходит на середину реки. Подсекаю. Круто и с волнением вытаскиваю лесу из воды… а крючок пустой, наживки нет. Это проказит мелкая форель-пеструшка. Снова наживляю крючок земляными белыми червями, бросаю лесу к тому же месту, и снова сильный рывок, и опять вытаскиваю из воды пустой крючок. Вот досада! Может, рыба только играет? Но задор заставляет снова и снова кидать в воду леску с наживкой. Лесу все время сносит к песчанику. Больше поклева нет. Решаю повременить. Пусть рыба успокоится.
Вынимаю из рюкзака котелок, набираю воды и иду под куст густого черемушника. Там развожу огонь, на таганчик вешаю котелок с прозрачной как слеза, холодной водой. Потом разматываю лески-донки, наживляю их мелкими лягушками и иду по берегу. В местах, где, я знаю, водится форель, ставлю донки. Пока я занят этой работенкой, вода в котелке закипела.
До чего хорошо посидеть у реки в такое время. Нет у тебя ни забот, ни волнений. Спокойна душа, разомлела. Вот над твоей головой в ольшанике заговорила синица-лазоревка: «Ци-ци-фи… ци-ци-фи… Ти-ти-чулюлюлю… ци-тер-те-тете…»
Вслед за ней подал голос дрозд, закричали сойки: «Крэ… крэ… крэ…»
Пришла вечерняя заря, заиграла алыми красками. Заплескалась в реке рыба. Огромный лосось всплыл, показывая хребет, потом исчез под водой, затем снова вынырнул уже за поваленной березой. Под берегом заиграла форель-пеструшка. Загулял на перекатах хариус.
А лес в вечерней тишине стоит, прислушиваясь ко всему, что делается в его владениях. Ему, как и мне, легко и покойно.
Я после чая выловил несколько мелких каянчиков (форель-самец), а потом взялся за спиннинг.
Как и повелось у спиннингистов, сначала делаю взмах удилищем, леса радугой бежит в омут, а пулька с плеском падает в воду. Накручиваю катушку тихонько, без рывков, даю блесне идти по песчаному дну зеркальцем вверх. Вытаскиваю пустую и снова забрасываю под бьющийся водопад. Пулька плавно скользнула по воде и исчезла, я опять кручу катушку. На этот раз слышу сильный рывок, леса спиннинга идет вправо, к каменистому берегу. Подсекаю. И снова сильный, ошеломляющий рывок. На поверхность всплывает крупная рыбина, потом круто уходит под воду, с тем чтобы молниеносно выскочить на середине омута. Я еле успеваю дать слабину. Кто там на крючке? Пока трудно определить. Форель и лосось по хваткам почти одинаковы. У лосося вся сила в хвосте, а у форели в голове. Лосось более упорный, форель быстрей утомляется и сдается.
Вижу, как рыбина выскакивает из воды и делает сальто — замкнутое кольцо в воздухе — и вновь уходит в воду, опускается на дно и затихает. Я пробую крутить катушку, и попусту. Она не двигается. Леса пружинится и натягивается до отказа, будто крюк зацепился за коряжину или за камень. Так проходит несколько томительных минут, а потом леса ослабевает и снова начинается стремительный бег по всему омуту. Рыбина снова выходит на отмель, потом бросается вверх, уплывает вниз по реке. Я не сдаюсь. Леса, как струна, вся играет, звенит. При всяком удобном случае наматываю лесу на катушку и не даю рыбине уйти под большие коряжины. Но вот и признаки утомления: добыча податливо пошла к берегу. Подвожу ее к отмели, и она уступает. Сдается на милость победителя. Поворачивается брюшком вверх. Я вынимаю из-за голенища легкий багорик и, подхватив за жабры, выкидываю на берег. Огромный лосось бьет о землю широким хвостом. Надо проверить. Переворачиваю его на спину и вижу, что живот его еще полон молок. Жалко такую добычу отпускать обратно в воду, но ничего не поделаешь. Подхватываю лосося за середину и с силой бросаю под шумящие брызги водопада.
Пока я крутился с лососем, стал накрапывать мелкий дождик. В лесу стало сумеречно и непроглядно. Быстро надвинулась осенняя ночь.
ЛЕСНАЯ ПЕСНЯ
За полстолетия много я лесу исходил. Много видов видывал. Не скрываю, хлебнул горюшка до самых пяток, а радости — того больше. Только за последние два года я облазил весь большой Губаревский лесной клин, что тянется от самого Каргополя до Пудожа. Два раза вокруг Онежского озера прошел, красотой любовался да дичь всякую бил. Премило! Для ног закалка и для здоровья тоже, а для ума полная чаша смекалки. Но где бы я ни был, где бы ни ночевал в лесочке, я всегда с превеликим удовольствием вспоминаю маленькую реку со скромным названием — Няндомка. Эта река берет свое начало из Мошинских озер и тихо спускается по подземелью до Черного озера, там выныривает и катится меж сосенок да березок до Лешевского озера, а уж из озера бегом бежит, так что берегами дрожит, кидается пеной, в порогах звенит колокольцами. Бежит не на запад, а строго на юг и только у разъезда Бурачиха поворачивает на юго-запад и так бесится до самой реки Волошки, которая несет свои воды в студеное Белое море.
Бывает весна на реке в разгар водоразлива. Речная вода бьется в порогах, себе проход ищет, а вечерком в омутах песнями звенит. Бывало, идешь лесом, остановишься, прислушаешься — и диву даешься. Будто то не вода играет, а у баяна мехи разжимаются, не водяные брызги летят по сторонам, а голоса у гармоники поют, заливаются, не плакучие ивы, затопленные водой, под разливом шумят, колышутся, а девки-слаутницы песни поют. Вот до чего хорошо в такую пору на берегу реки!
Однако надо сказать, что Няндомка не пустая река, не бездельница. На ней много мельниц поставлено, электростанция работает, хоть и маломощна, но безотказно дает свет. В реке много рыбы всякой водится. Тут есть серебристый хариус, красноперка широкохвостая, щука, черный налим и разная мелюзга, не перечислишь. Любят няндомские рыболовы на берегу реки посидеть да хариусов половить. Бывает, что и поймают. Ежели в весенний приплыв рыбы да в удачу, то достают из воды двухкилограммовых хариусов, а то и больше. Я таких не вылавливал и хвастать не могу. Постоянное житье-бытье в летнюю пору у хариусов у Окуневских порогов. Их тут всегда прорва. Будто они эти пороги арендовали для своих игрищ. Там песочек все дно покрывает, камешки большие и малые водятся, а главное — крутая вода все время орет в порогах, дразнится да рыбу к себе в гости зовет.