[8]. Любовь ослепляет вас. Любите человечество, но умейте любить его таким, каково оно есть. Оно не способно принять благодеяния, коими вы желаете его осыпать; расточая их, вы делаете его несчастным, озлобляете пуще прежнего. Оставьте ему лютого зверя, зверь этот дорог ему. Я никогда так не смеялся, как при виде Дон Кихота, с трудом отбивающегося от каторжников, коих он великодушно освободил»[9].
Первый день весны[10]. Небо чистое, и я отправляюсь в лес. Поднимаюсь вдоль замерзшей речки, впадающей в Байкал в пятистах метрах к северу от избушки.
Одиночество природы встречается с моим. Каждое из них обладает своей собственной реальностью. С трудом передвигаясь по свежевыпавшему снегу, вспоминаю слова Мишеля Турнье о том, как хорошо, когда рядом есть другой человек, чье присутствие убеждает нас в том, что мир реален. Здесь нет никого, кто мог бы вместе со мной рассматривать вертикальные полоски, которыми испещрены стволы деревьев. Заснеженные кустарники напоминают новогодние елочные шары. Изломанные линии лиственниц делают пейзаж похожим на гравюру (на старинных китайских рисунках горы и реки всегда выглядят так, как будто они страдают). Обратить взор на какой-либо предмет означает вдохнуть в него жизнь, и никто не придет мне на помощь, чтобы оживить увиденное. Чтобы заставить мир возникнуть, в моем распоряжении есть лишь мой собственный взгляд. Если бы нас было двое, мы могли бы увидеть больше.
Иду вперед мимо соснового перелеска. Интересно, продолжает ли он существовать, оказавшись вне моего поля зрения? Если бы у меня был попутчик, я бы попросил его следить за тем, чтобы мир не исчезал за моей спиной. Теория Шопенгауэра о том, что мир есть представление о нем, кажется мне весьма занятной, но вообще-то она нелепа. Разве я не чувствую, как лес позади меня излучает силу.
На высоте около восьмисот метров над уровнем моря долина сужается, и я достигаю верхней точки гранитного выступа. О, боги горных вершин! Как же трудно преодолеть оставшиеся двести метров в этих дебрях из покрытого снегом кедрового стланика! Внизу распростерлась тайга, в чьей темно-зеленой массе пролегает извилистая светлая линия. Это заросли ивы, облюбовавшей речную долину.
Спускаюсь за два часа, следуя длинными белыми аллеями, пустыми эспланадами и безмолвными проспектами. Зимний лес подобен спящему городу. Вернувшись, снова погружаюсь в мемуары Казановы. Побывав в Айнзидельнском аббатстве в Швейцарии, он пишет: «Кажется, чтобы быть счастливым, мне нужна только библиотека с моими любимыми книгами». О молодой итальянке: «Я страдал оттого, что вынужден был покинуть ее, не воздав должного ее очарованию». Во время своих путешествий Казанова посещает Рим, Париж, Мюнхен, Женеву, Венецию, Неаполь… Он говорит на французском, английском, итальянском и знает латынь. Встречается с Вольтером, Юмом и Гольдони. Цитирует Коперника, Ариосто и Горация. Среди его возлюбленных — женщины самых разных национальностей… Живое воплощение идеи «объединенной Европы», которая станет так популярна два с лишним века спустя.
В восемь вечера накрываю на стол. Сегодня на ужин горячий бульон, макароны, соус табаско, чай, двести пятьдесят граммов водки и кубинская сигара. Табаско сделает съедобным все что угодно. Перед сном зажигаю свечу у портрета моей возлюбленной и курю, наблюдая за тем, как отблески пламени танцуют на ее лице. Почему в разлуке влюбленные всегда несчастны? Чтобы утешиться, достаточно верить в то, что изображение воплощает в себе любимый образ.
Погасив керосиновую лампу, ложусь спать.
Сегодня я не причинил вреда ни одному живому существу на этой планете. Не навреди ближнему своему. Странно, что отцы-пустынники никогда не выдвигали столь прекрасный аргумент в пользу своего затворничества. Антоний и Пахомий упоминают нелюбовь к мирской суете, борьбу с демонами, пожирающий их изнутри огонь, жажду чистоты, желание поскорее достичь Царствия Небесного, но нигде не говорят о желании жить, никому не причиняя вреда. Проведя один день на мысе Северный Кедровый, можно с уверенностью сказать себе, что эта заповедь не нарушена.
Всю ночь бушевала буря. Сильный ветер, спускающийся с гор на западном берегу Байкала, местные жители называют сарма. Позвякивание инструментов под навесом не давало мне уснуть до поздней ночи. Не разрушил ли ветер птичьи кормушки? Не погибли ли птицы?
Ветер сдул снег с поверхности озера и отдал лед в мое распоряжение. Два часа катаюсь на коньках под холодным солнцем, слушая Марию Каллас.
Вечером от нечего делать — ведь дров заготовлено на пять дней вперед — записываю причины, по которым я решил на полгода отгородиться от мира.
Я был слишком болтлив.
Мне хотелось тишины.
Слишком много ждущих ответа писем.
Слишком много людей, с которыми нужно встретиться.
Я завидовал Робинзону.
В хижине теплее, чем в моей парижской квартире.
Мне надоело ходить за покупками.
Чтобы иметь возможность кричать и не беспокоиться о том, что на мне надето.
Из-за ненависти к телефону и шуму моторов.
Надев снегоступы, целый день брожу по берегу, временами углубляясь в лес. Меня занимает идея о том, что пространство обладает памятью. Возделанные земли помнят молитву Богородице о помощи в работе. Маковое поле помнит первую детскую влюбленность. Но здесь? У этого леса нет связанного с людьми прошлого. Сюда не ступала нога человека, эти деревья ничего не говорят, и их кроны не хранят никаких воспоминаний о человеческих действиях.
Тайга живет сама по себе, взбегает на крутые склоны и берет штурмом низины. Она никому ничего не должна. Люди с трудом переносят равнодушие природы. Глядя на нетронутые земли, они мечтают распахать и засеять их. Глядя на девственные леса, они слышат звуки топора. И как страдают все эти предприимчивые бедолаги, когда вдруг понимают, что природа может прекрасно обойтись без них. Немногие любят ее бескорыстно.
Ромен Гари в романе «Корни неба» изображает человека, которому удалось выжить в немецком концлагере благодаря тому, что вечерами, лежа на нарах с закрытыми глазами, он представлял себе стада диких слонов. Мысль о том, что где-то в саванне живут эти прекрасные свободные животные, укрепляла его дух и придавала сил. Пока в тайге нет людей, я буду чувствовать себя в безопасности. В ее первозданности есть что-то успокаивающее.
Взобравшись на вершину выступа, развожу костер на краю гранитной глыбы. Пока готовится похлебка, смотрю на безжизненное лицо Байкала — посиневшее, покрытое прожилками, пятнами и наростами.
Сегодня утром не могу набраться решимости и встать с постели. Остатки моей воли отправились гулять по безбрежному пространству ничем не заполненных дней. Существует опасность пролежать так в полной неподвижности до самой ночи, восклицая: «Боже, как я свободен!»
Опять начался снегопад. Кругом ни души. Не слышно и звуков моторов. Единственное, что здесь существует, — это время. Я несказанно счастлив, когда появляются синицы. Больше никогда не буду смеяться над старушками, которые кудахчут над своими пуделями посреди парижских тротуаров или посвящают жизнь любимой канарейке. Ни над стариками на скамейках в саду Тюильри, сжимающими в руках бумажные пакеты с зерном для голубей. Общение с животными дарит бодрость.
Читаю «Любовника леди Чаттерлей». К седьмой главе сэр Клиффорд теряет всякую привлекательность и вызывает у бедной Констанции отвращение: «А случись жена рядом в минуту досуга, он тут же заводил нескончаемо долгий монолог: без устали копался в людских поступках, побуждениях, чертах характера и иных проявлениях личности — у Конни голова шла кругом. Долгие годы она с упоением слушала мужа, и вот наслушалась, хватит. Речи его стали ей невыносимы. Как хорошо, что теперь она может побыть одна»[11]. Закрываю книгу, выхожу на улицу, беру в руки топор и — бах! бах! — в течение двух часов колю дрова, одержимый навеянным книгой образом леди Чаттерлей. В ударах моего топора и криках птиц больше правды, чем в психологических разглагольствованиях. Бах! Бах! «То, что требуется доказывать, немного стоит», — писал Ницше в «Сумерках идолов». Пусть жизнь выражает себя через кровь, снег, острие топора, солнечные блики и птичий гам.
Сегодня навещаю мою ловушку для бормыша. Осторожно разбиваю лед, достаю ветки и трясу ими над ведром. Вода в нем наполняется крохотными рачками. Переливаю содержимое в банку. Теперь у меня есть приманка, и через пару дней я отправлюсь рыбачить.
Нужно быть ненормальным, чтобы считать книгу «Любовник леди Чаттерлей» эротической. Этот роман — реквием по израненной природе. Англия с ее тенистыми парками и наполненными старинными легендами лесами умирает на глазах у Констанции. Рудники разъедают землю. Там, где раньше шумели деревья, появляются шахты. Дым из заводских труб застилает небо. Тяжкий воздух, мрачные кирпичные строения, ожесточившиеся лица людей… В эпоху индустриализации Англия торгует собой, как проститутка, а новая порода предпринимателей-инженеров разглагольствует на социально-политические темы и спекулирует на технологических новинках. Мир агонизирует. Промышленность уничтожает целые деревни. Констанция чувствует зов плоти и понимает, что технический прогресс лишает людей жизненной силы. Лоуренс вкладывает в уста молодой женщины пророческие слова об изуродованных пейзажах, о помрачении умов, о трагедии человечества, теряющего в грохоте машин свою витальную энергию (свою «мужественность», говорит героиня). Дикая языческая страсть обуревает леди Чаттерлей, ставшую свидетельницей гибели своих современников, подхваченных безумной и изматывающей индустриальной революцией.