дна.
Кэсси, как и я, была единственным ребенком в семье, поэтому мы обожали рассказы Сэма о его детстве: много детей (четверо братьев и три сестры), бегавших в старом сельском доме в Голуэе, бесконечные игры в ковбоев и индейцев, ночные вылазки на заброшенную мельницу, спокойный великан-отец и хозяйственная мать, вынимавшая из печи горячий хлеб, стучавшая по столу деревянной ложкой и пересчитывавшая детей по головам, чтобы убедиться, все ли вернулись на обед.
Родители Кэсси погибли в автокатастрофе, когда ей было пять лет; ее воспитывали дядя и тетя, жившие в ветхом домике. Она рассказывала нам, как брала взрослые книги из их библиотеки: «Золотую ветвь», «Метаморфозы» Овидия, «Мадам Бовари», — и хотя умирала от скуки, но дочитывала до конца, сидя на веранде в плетеном кресле и поедая яблоки под монотонный стук дождя. Однажды она забралась под старый шкаф и нашла там блюдце из китайского фарфора, пенни времен Георга VI и два письма какого-то солдата, писавшего с фронта во время Первой мировой войны. Никто не мог вспомнить, кто он такой, и половина строчек в послании вымарала цензура.
Я до двенадцати лет почти ничего не помнил, да и позже воспоминания собирались в какие-то унылые ряды — то серых кроватей в общей спальне, то холодных душевых с запахом хлорки, то мальчишек в школьной форме, хором распевавших протестантские гимны о верности и долге. Для нас с Кэсси детство Сэма представлялось историей из книжки с яркими картинками, где краснощекие малыши со смехом бегают наперегонки с лохматым псом. «Расскажи нам, как ты был маленьким», — говорила Кэсси, поудобнее устраиваясь на диване и подтягивая рукава на свитере, чтобы взять бокал с виски.
Впрочем, в разговорах Сэм обычно играл роль «подсобного», и меня это радовало в глубине души. Кэсси и я потратили два года, чтобы настроиться на одну волну и разработать целую систему из известных нам одним словечек и условных знаков, а Сэм попал в нашу компанию случайно, поэтому не было ничего зазорного в том, что он всегда держался немного отчужденно, бросая свои реплики со стороны. Его, похоже, это совсем не беспокоило. Сэм вытягивался на диване со стаканом в руке, стекло отбрасывало янтарные блики на ковер, и он с улыбкой следил затем, как мы рассуждаем о сущности времени, Т. С. Элиоте и научных объяснениях природы полтергейста. Разумеется, все это выглядело немного по-детски, тем более что мы с Кэсси ребячились напропалую («Укуси меня», — говорила она, и я хватал зубами ее за руку и кусал до тех пор, пока она не молила о пощаде), но в ранней юности у меня не было подобных бесед, и теперь я был от них в восторге.
Да, я все романтизирую, такая уж у меня натура. Вероятно, эти вечера были сочными и аппетитными, как корочка на пироге, зато остальной день бил по нервам и изматывал до предела. Официально мы трудились с девяти до пяти, но часто являлись утром еще до восьми, а уходили после восьми да еще брали с собой работу: протоколы допросов, свидетельские показания, записи, отчеты. Ужинать мы начинали в девять или десять, к полуночи разговор вертелся вокруг расследования, и лишь к двум часам мы выдыхались и падали в постель. У нас развилась нездоровая страсть к кофеину, и мы перестали обращать внимание на усталость. Однажды в пятницу вечером один из наших новых «летунов» по имени Корри на прощание сказал: «Ладно, ребята, до понедельника», — чем вызывал дружный смех, и О'Келли, хлопнув его по плечу, возразил: «Нет, паренек, жду тебя завтра к восьми».
Кстати, Розалинда Девлин мне в ту пятницу так и не позвонила. Часов в пять вечера, измаявшись от ожидания и беспокойства, я сам позвонил ей на мобильник. Она не ответила. Видимо, рядом родители, сказал я себе, а может, помогает организовать похороны, присматривает за Джессикой или просто плачет у себя в комнате, но тревога все равно осталась, она засела во мне, как гвоздь в подошве.
В воскресенье я, Кэсси и Сэм отправились на похороны Кэти. Рассказы, будто убийц тянет на могилу жертвы, по большей части легенда, но попробовать стоило; к тому же О'Келли решил, что это будет неплохо в плане пиара. Местную церковь построили в семидесятые годы, когда в моду вошел бетон, а Нокнари обещали превратить в новый мегаполис. Она была огромной, холодной и уродливой, с какими-то полуабстрактными сценами несения креста и громким эхом, разносившимся среди бетонных стен. Мы стояли в глубине зала в неброских темных костюмах и наблюдали, как прибывает публика: фермеры с кепками под мышкой, старушки в головных платках, модно одетые подростки, делавшие вид, что им на все плевать. Маленький, отделанный золотом белый гроб перед алтарем производил жуткое впечатление. Появилась Розалинда, она шла, опустив голову и сгорбив плечи, между своей матерью и тетей Верой. Джонатан с пустым взглядом шествовал за ними, ведя к первому ряду Джессику.
В воздухе пахло сыростью, ладаном и сухими цветами, на сквозняке оплывали свечи. У меня слегка кружилась голова — я забыл позавтракать, — и все вокруг смахивало скорее на воспоминание, чем на явь. Позднее я понял почему: двенадцать лет подряд я посещал мессы в этой церкви и, не исключено, сидел на одной из скамей во время поминальной службы по Питеру и Джеми. Кэсси незаметно потирала руки, пытаясь согреть.
Священник, очень молодой и серьезный, старался не ударить лицом в грязь, прибегая к обычному набору усвоенных в семинарии штампов. Хор белолицых девочек в школьной форме — одноклассниц Кэти — стоял плечом плечу и теребил листочки с нотами. Они пели гимны для утешения скорбящих, но их голоса звучали тонко и неуверенно, а некоторые и вовсе срывались. «Куда бы ни шел ты, я буду с тобой; иди смелее, иди за мной…»
Возвращаясь от причастия, Симона Кэмерон поймала мой взгляд и ответила кивком; глаза у нее вместо золотистых стали красными. Члены семьи вставали со скамьи и клали на гроб поминальные подарки: книжка от Маргарет, игрушечный кот от Джессики, карандашный рисунок Джонатана, висевший над кроватью Кэти. Последней приблизилась Розалинда и положила две розовые балетные туфельки, связанные между собой шнуровкой. Она нежно погладила их, наклонилась к гробу и разрыдалась, рассыпав по крышке каштановые локоны. Где-то в первом ряду послышался всхлип.
Небо было серо-белым, ветер в церковном дворике срывал с деревьев сухие листья. Репортеры перевешивались через ограду, щелкая фотовспышками. Мы нашли укромный уголок и внимательно рассмотрели присутствующих, но, естественно, не увидели ничего подозрительного.
— Много народу, — пробормотал Сэм. — Надо бы заснять всю эту компанию и проверить, нет ли кого лишних.
— Его здесь нет, — сказала Кэсси. — И вряд ли будет. Думаю, он даже газеты не читает. А если с ним заговорят об этом, сменит тему.
Розалинда, прижав к губам платок, медленно спустилась по ступенькам церковного крыльца, подняла голову и увидела нас. Она высвободила руку у державших ее матери и тетки и бросилась к нам в затрепетавшем на ветру черном платье.
— Детектив Райан… — Розалинда сжала обеими ладонями мою руку, глядя на меня мокрыми от слез глазами. — Я этого не вынесу. Вы должны поймать человека, который сотворил это с моей сестрой.
— Розалинда! — хрипло крикнул за ее спиной Джонатан, но она даже не обернулась. Ее руки были тонкими, мягкими и очень холодными.
— Делаем все, что в наших силах, — произнес я. — Мы сможем поговорить завтра?
— Я постараюсь. Жаль, что я не сумела в пятницу, но не получилось… — Она быстро оглянулась через плечо. — Мне надо идти. Пожалуйста, найдите его, детектив Райан, пожалуйста…
Я услышал щелчки камер. На следующий день один из снимков — Розалинда с умоляющим видом стоит в профиль, я смотрю на нее с дурацки открытым ртом — появился на первой страницы одной бульварной газетенки с подписью: «Прошу вас, отомстите за мою сестру!» Квигли потом доставал меня целую неделю.
В первые две недели операции «Весталка» мы делали все возможное и невозможное. Объединив наши силы с «летунами» и полицией, поговорили практически с каждым, кто жил в радиусе четырех миль от Нокнари, и со знакомыми Кэти. В городке нашелся житель с диагнозом «шизофрения», но был совершенно безобиден и вел себя тихо, хотя уже три года не получал никаких лекарств. Мы проверили банковские карточки тех, кто жертвовал в фонд помощи Кэти, и установили слежку за людьми, приносившими цветы на каменный алтарь. Допросили лучших подруг Кэти — Кристину Мерфи, Элизабет Макгиннис, Марианну Кэйси: заплаканных хрупких дрожащих девочек, с отсутствием полезной информации; несмотря на это, они меня озадачили. Меня всегда раздражает, когда люди сокрушаются насчет того, как быстро нынче взрослеют дети (мои дед и бабка в шестнадцать лет работали за взрослых, что даст сто очков вперед любому пирсингу), но тем не менее: у подруг Кэти было такое ясное и трезвое представление об окружающем мире, какое даже не снилось нам во времена нашего счастливого отрочества. «Мы думали, может, у Джессики развилась дислексия, — говорила Кристина тоном тридцатилетней, — но не хотели спрашивать. А как вы считаете, Кэти убил педофил?»
Судя по всему, ответ был «нет». Несмотря на теорию Кэсси, что преступление не имело сексуального характера, мы проверили всех осужденных насильников в южном Дублине, а также тех, кого посадить по каким-либо причинам не удалось, и общались с парнями, которым выпал неблагодарный труд выслеживать и заманивать в ловушку педофилов в Интернете. Обычно мы общались с парнем по имени Карл — худощавым, с бледным, изборожденным морщинами лицом. Он сказал нам, что проработал восемь месяцев, но уже хочет уйти: у него двое детей, старшему еще нет семи, и он не может смотреть на них как раньше. Проведя день на работе, он чувствует себя таким грязным, что не решается обнять их на ночь.
По словам Карла, в Интернете было много болтовни и пересудов по поводу Кэти Девлин, и мы читали сотни страниц форумов и чатов, погружаясь в мрачный и незнакомый мир, откуда каждый раз возвращались без добычи. Один собеседник, правда, подозрительно сочувственно относился к убийце («Думаю, он просто ОЧЕНЬ СИЛЬНО ее любил, а она не понимала, вот он и свихнулся»), но в момент убийства Кэти он был онлайн, обсуждая сравнительные достоинства девочек из Европы и Восточной Азии. В тот вечер мы с Кэсси напились.