– Повезло, – сказал я.
Ступни у Кэсси узкие, с высоким подъемом, и даже через мягкие толстые носки, которые она надевает дома, прощупывались хрупкие косточки. Я представил себе ее в одиннадцать лет – острые коленки, обгрызенные ногти и серьезные карие глаза.
– Это точно. Что угодно дальше могло быть.
– Ты кому-нибудь рассказала? – Мне казалось, что история не закончена. Я жаждал откровений, ужасных, постыдных секретов.
– Нет, мне было мерзко. К тому же я не знала, о чем рассказывать. В этом-то и суть: я не понимала, как случившееся связано с сексом. Про секс я уже знала, мы с подружками только о нем и болтали. Тут что-то не так – это я поняла, а еще поняла, что он пытался расстегнуть мне блузку, но одно с другим я никак не связала. А через несколько лет, мне уже восемнадцать или около того было, тот случай вдруг всплыл у меня в памяти. Я увидела, как дети играют в шарики, и меня осенило: господи, да тот тип приставал ко мне!
– А при чем тут Кэти Девлин?
– Дети видят связь между событиями и явлениями иначе, чем взрослые. Давай теперь я тебе ноги помассирую.
– Я бы на твоем месте поостерегся. Ты что, не чувствуешь, как у меня носки воняют?
– Фу, вот гадость. Ты вообще их меняешь хоть когда-нибудь?
– Только когда они к стене прилипают, если их швырнуть. Старинный холостяцкий обычай.
– Это не обычай. Это отрицательная эволюция.
– А вообще давай. – Я распрямил ноги и закинул их Кэсси на колени.
– Ну уж нет. Заведи себе девушку.
– Ты это к чему?
– Девушку не волнует, воняют твои носки стилтоном или нет. В отличие от друзей.
Тем не менее Кэсси жестом профессиональной массажистки встряхнула руки и ухватила меня за ногу.
– Тебе вообще хорошо бы завести себе кого-нибудь, для здоровья полезно.
– На себя посмотри. – Огрызнувшись, я вдруг понял, что не знаю, как с этим аспектом “здоровья” обстоят дела у Кэсси.
Еще до нашего знакомства у нее имелись какие-то не особо серьезные отношения с юристом по имени Эйден, но к тому моменту, когда Кэсси перевели в Наркотики, парень куда-то подевался – работа под прикрытием редко идет на пользу романтическим отношениям. Если бы у нее появился новый парень, я бы, разумеется, знал, – во всяком случае, мне так хотелось думать. Я всегда полагал, что там и знать-то нечего, но сейчас эта уверенность вдруг пошатнулась. Я испытующе посмотрел на Кэсси, однако та со своей особенной загадочной улыбкой разминала мне пятку.
– Есть и еще одна причина, – сказала она, – по которой я вошла к тому типу в каморку.
Мозги у Кэсси устроены примерно так же, как автомобильная развязка-“бабочка”, рассуждения разлетаются в противоположных направлениях, а затем сливаются в одной точке.
– Не только из-за шариков. У того старика был совсем сельский говор – кажется, так в центральных графствах говорят. И сперва мне почудилось, будто он спрашивает: “Фонарики надо?” Я догадалась, что он говорит про шарики, но где-то в душе надеялась, что передо мной загадочный старичок-волшебник из сказки, а в каморке у него волшебные фонарики, магические кристаллы, склянки с зельями, древние свитки и крохотные дракончики в клетках. Умом я понимала, что это всего лишь каморка дворника, и в то же время надеялась, что мне повезло, я открою дверцу шкафа и попаду в другой мир, волшебный, и, конечно, не воспользоваться таким шансом было нельзя.
Как сделать так, чтобы вы поняли нас с Кэсси? Для этого мне пришлось бы провести вас по тайным тропкам нашей общей географии. Считается, будто платоническая дружба между мужчиной и женщиной, если оба натуралы, невозможна, но мы вытащили из рукава пять тузов и со смехом сорвали банк. Кэсси была для меня кем-то вроде двоюродной сестры из книжек, той, кого ты в детстве учишь плавать в озере под комариный зуд, кому суешь в купальник головастиков, с кем учишься целоваться на заросшем вереском холме, чтобы потом, спустя много лет, вместе забраться на чердак в бабушкином доме, курить травку, вспоминать все это и смеяться. Кэсси красила мне ногти золотым лаком и подначивала, чтобы я ходил так на работу. Я наплел Куигли, будто бы Кэсси считает, что вместо стадиона “Кроук-парк”[19] следует выстроить торговый центр, и наблюдал затем, как она недоуменно выслушивает его яростные вопли. Из упаковки от компьютерной мыши она вырезала фрагмент со словами “Дотронься до меня – ощути разницу”, приклеила мне на спину, и я ходил так полдня. Через окно ее квартиры мы по пожарной лестнице забирались на козырек подъезда, пили самопальные коктейли, пели песни Тома Уэйтса и наблюдали, как над нами лениво двигаются звезды.
Нет, не то. Я люблю вспоминать эти эпизоды, они для меня словно монетки, обладающие определенной ценностью, однако подо всем этим, подтекстом всех наших действий, было то, что мы – напарники. Не знаю, как объяснить, что это слово значит для меня даже сейчас. Я мог бы рассказать, каково это – сжимая пистолеты, переходить из одной комнаты в другую, вслушиваться в тишину, где за любой дверью, возможно, прячется преступник; я мог бы рассказать о ночной слежке, когда сидишь в темной машине, пьешь черный кофе из термоса и в свете уличного фонаря пытаешься играть в “кункен”[20]. Однажды мы погнались за двумя сбившими человека угонщиками и они завели нас на свою территорию, за окном мелькали изрисованные граффити стены и огромные свалки – шестьдесят миль в час, семьдесят, я вдавил педаль газа в пол и больше не смотрел на спидометр, а потом они вдруг врезались в стену, и мы вытащили из машины пятнадцатилетнего подростка. Он всхлипывал, мы успокаивали его, мол, вот-вот приедут и твоя мама, и “скорая”, а после он умер у нас на руках. В другой раз в печально известной многоэтажке, жители которой изменили бы ваши представления о человечестве, один торчок кинулся на меня со шприцем. Этот торчок нас вообще не интересовал, мы пришли за его братом и, казалось, просто беседовали, когда он стремительно подскочил и приставил мне к горлу иглу. Пока я, обливаясь потом, стоял как вкопанный и молился, чтобы никто из нас двоих не чихнул, Кэсси уселась по-турецки на вонючий ковер, предложила торчку сигарету и проговорила с ним час и двадцать минут (за это время он успел потребовать наши бумажники, машину, дозу, “Спрайт” и чтобы от него отвязались). Она болтала с ним так доброжелательно и с таким искренним интересом, что в конце концов он опустил шприц, сполз по стенке и, усевшись напротив Кэсси, принялся рассказывать ей историю своей жизни. Я тем временем унял дрожь в руках и надел на него наручники.
Девушки, которые занимают мои мысли, – хрупкие создания. В моих мечтах они печально смотрят в окно или поют старые песни, аккомпанируя себе на фортепиано, а их волосы трепещут, точно яблоневый цвет. Но девушка, которая плечом к плечу с тобой идет в бой, которая прикрывает тебя, – дело другое. От такого у тебя мурашки по коже бегут. Вспомните ваш первый секс или первую любовь, этот ослепляющий взрыв, после которого ты до кончиков пальцев заряжен электричеством, пронизан им, перерожден. Так вот это все ничто, полная чепуха по сравнению с чувством, которое появляется, когда ты просто и обыденно вручаешь собственную жизнь другому человеку.
11
В то воскресенье я поехал на обед к родителям. Я навещаю их раз в пару недель, хотя сам не знаю зачем. Отношения наши близкими не назовешь, нас хватает разве что на дружелюбие и слегка преувеличенную вежливость. Такие отношения бывают, когда на отдыхе с кем-нибудь познакомился и не знаешь, каким образом завершить знакомство. Порой я приезжаю к ним вместе с Кэсси. Мои родители ее обожают. Она поддразнивает отца за его страсть к садоводству, и иногда, когда Кэсси помогает матери на кухне, я слышу, как мать смеется, громко и весело, словно молоденькая девушка. Родители с надеждой отпускают реплики про то, как мы с Кэсси близки, вот только мы благополучно пропускаем их слова мимо ушей.
– А Кэсси сегодня где? – спросила мать после ужина.
Мать приготовила макароны с сыром – она почему-то вбила себе в голову, будто это мое любимое блюдо (впрочем, возможно, на каком-то этапе моей жизни это так и было), и готовит их в знак сочувствия, когда в газетах пишут, что мое расследование продвигается плохо. Мне от одного макаронного запаха делается дурно. Мы с мамой были на кухне – я мыл тарелки, а она вытирала. Отец в гостиной смотрел сериал “Коломбо” по телевизору. На улице было еще светло, но в полутемной кухне мы включили свет.
– По-моему, поехала навестить дядю с тетей, – ответил я.
На самом деле Кэсси валялась у себя на диване и ела прямо из коробки мороженое – в последние пару недель мы почти не оставались в одиночестве, а Кэсси, как и мне, иногда необходимо уединение. Но я знал, что мать, представив Кэсси одну-одинешеньку в воскресенье, расстроится.
– Это ей на пользу пойдет. Пускай отдохнет. Вы, наверное, совсем вымотались.
– Да, подустали, – признался я.
– И в Нокнари то и дело мотаетесь.
Мы с родителями не обсуждаем мою работу, разве что в очень общих чертах, а Нокнари вообще никогда не упоминаем. Я пристально посмотрел на мать, но та как раз поднесла тарелку к свету, проверяя, не осталось ли разводов.
– Да, путь неблизкий, – согласился я.
– В газете писали, – осторожно начала мать, – что полицейские снова беседовали с семьями Питера и Джейми. Это вы с Кэсси с ними встречались?
– С Сэведжами только Кэсси, а с мисс Роуэн и я тоже. Как по-твоему, чистая?
– Да, отлично, – ответила мать и взяла у меня форму для выпечки. – Как у Алисии дела?
Что-то в ее голосе заставило меня насторожиться. Мать перехватила мой взгляд и вспыхнула. Запястьем смахнула со щеки прядку.
– Просто мы с ней очень дружили. Алисия была… ну, она мне почти как сестра была. А потом мы потеряли друг друга. Поэтому я и спросила, как она.
Меня пронзил запоздалый испуг – знай я, что Алисия Роуэн дружила с матерью, я бы и близко к ее дому не подошел.