В 12:08 он набрал лондонский номер.
– Его бывшая, – пояснил Сэм.
На Эндрюза напал сентиментальный стих, и ему захотелось обсудить ошибки молодости.
– Самая большая моя ошибка, Долорес, в том, что отпустил тебя, – слезливо гнусавил он, – хотя, может, я поступил правильно. Ты такая потрясающая, ты же это знаешь, да? Ты для меня слишком хороша. В сто раз лучше меня. Или в тысячу. Я же верно говорю, да, Долорес? Думаешь, я правильно поступил?
– Откуда ж мне знать, Терри, – устало проговорила Долорес, – тут уж тебе виднее.
Она явно была занята чем-то еще – убирала со стола или, может, разгружала посудомоечную машину, было слышно звяканье посуды. В конце концов, когда Эндрюз всерьез зарыдал, Долорес повесила трубку. Через две минуты он перезвонил и рявкнул:
– Не смей трубку бросать, сучка, поняла? Если кому и бросать трубку, то мне! – И разъединился.
– Мужик сказал – мужик сделал, – пробормотал я.
– Вот хрень, – вздохнул Сэм. Он откинулся на спинку стула и закрыл руками лицо. – Просто хуже некуда. У меня неделя осталась. И чего мне делать, если он так и будет суши с пиццей заказывать и ныть про разбитое сердце?
Запись снова ожила.
– Слушаю, – сказал в колонках мужской голос, низкий и сонный.
– Это кто? – спросил я.
– Номер не зарегистрирован, – ответил Сэм, не убирая рук. – Без четверти два ночи звонил.
– Ты поганый ушлепок, – пробормотал пьяный в стельку Эндрюз.
Сэм выпрямился.
После недолгого молчания голос опять заговорил:
– Я же просил тебя больше мне не звонить?
– Ух ты, – оживился я.
Сэм издал невнятный звук. Рука его потянулась к магнитофону, но он опомнился и просто передвинул его поближе к себе. Мы склонились над динамиком и замерли. Сэм даже дыхание затаил.
– Да плевать мне, чего ты там просил! – Эндрюз грозно повысил голос. – Ты уже и так херову тучу наговорил. Наплел, что все устаканится, не забыл? Вместо этого… меня со всех сторон обложили…
– Я просил тебя успокоиться и дать мне все уладить. И сейчас опять прошу. У меня все схвачено.
– В жопе у тебя все схвачено! Не смей со мной разговаривать, как с шестр… с шестеркой. Это ты на меня работаешь. Это я тебе башляю. До хера… тысячи… “Гони еще пять кусков, Терри, и еще пару кусков новому советнику…” Я с таким же успехом мог их в сортир смыть. Если ты на меня и работал, то теперь уволен. Вали на хер. Вот так-то!
– Все, за что ты заплатил, я сделал. Сейчас возникла заминка, но ее я улажу. Ничего не изменилось. Тебе ясно?
– Уладишь, ну зашибись. На двух стульях сидишь, мудило. Взял мои деньги и свалил. Теперь у меня до хера бесполезной земли, да еще и копы в затылок дышат. Откуда они… откуда они вообще узнали, что это моя земля? А я-то тебе верил!
Они ненадолго умолкли. Сэм кашлянул и снова задержал дыхание.
– С какого телефона ты звонишь? – резко спросил собеседник Эндрюза.
– Не твое сучье дело! – нелюбезно бросил Эндрюз.
– Чего копам надо было?
– Про ребенка спрашивали, – Эндрюз подавил отрыжку, – там девчонку убили. Отец ее мудак, достал своими мудацкими исками… Эти ушлепочные копы считают, что я тут как-то замешан.
– Не звони по телефону, – холодно посоветовал голос, – и с копами встречайся только в присутствии адвоката. По поводу исков не дергайся. И не смей мне больше названивать.
В трубке щелкнуло, и разговор закончился.
– Ну вот, – сказал я немного погодя, – на заказ пиццы с суши вроде не смахивает, да и на разбитое сердце тоже. Поздравляю.
В суде такие записи учитывать не будут, зато ими можно прищучить Эндрюза. Я старался говорить радостно, но жалел себя и думал, что все это неудивительно: мое расследование уперлось в тупик и вот-вот накроется медным тазом, а Сэм с каждым днем покоряет одну вершину за другой. Если бы Эндрюза прослушивал я, то он бы две недели подряд никому, кроме своей престарелой мамаши, и не позвонил бы.
– Теперь О’Келли от тебя отвяжется.
Сэм не ответил. Я обернулся и посмотрел на него. Кровь отхлынула от его лица, да так, что он почти позеленел.
– Ты чего, – встревожился я, – что стряслось?
– Все в порядке, – ответил он. После чего потянулся к магнитофону и выключил его. Рука его слегка подрагивала, а на лице выступила нездоровая испарина.
– О господи, – испугался я, – да какой там в порядке!
Я вдруг подумал, что от внезапного успеха с ним приключился инфаркт, или инсульт, или бог весть что еще. Вдруг у Сэма какой-нибудь редкий, недиагностированный недуг – в отделе у нас ходит байка о детективе, которого хватил удар как раз в ту секунду, когда он, преодолев сложнейшие испытания, уже надевал на преступника наручники.
– Может, врача вызвать?
– Нет, – резко бросил он, – не надо.
– Так что случилось-то? – Не успел я договорить, как меня осенило.
Вообще-то странно, что я сразу не догадался. Тембр голоса, выговор, интонации – все это я уже слышал, каждый день, каждый вечер, хоть и помягче, без резкости, и тем не менее сходство было очевидным.
– Это, по телефону… случайно, не твой дядя?
Испуганный взгляд Сэма метнулся к двери, но, кроме нас двоих, никто еще не пришел.
– Да, – признался Сэм, – это он. – Дышал Сэм быстро и прерывисто.
– Точно?
– Я его голос узнал. Точно.
Как ни прискорбно, я с трудом удержался от смеха. Если верить Сэму, его дядя – до мозга костей честный (“Ребят, честнее только смерть!”), а дядюшкины достоинства Сэм расписывал торжественно, точь-в-точь голливудский вояка, который толкает солдатам речь. Прежде меня это даже подкупало – такую абсолютную веру, как и невинность, теряют только один раз, и я еще не встречал никого, кто сберег бы ее до тридцатилетнего возраста. Однако теперь мне казалось, что Сэму просто повезло почти всю жизнь прожить в счастливом неведении, а сочувствовать везунчику, который в конце концов все-таки поскользнулся на банановой кожуре, у меня не осталось сил.
– Как поступишь? – спросил я.
Сэм слепо мотал головой, хотя какие-то мысли на этот счет у него уже наверняка появились. В кабинете нас двое, достаточно попросить – и запись закончится разговором о воскресной игре в гольф, вот и все.
– Дай мне подумать до понедельника? – выдавил он. – И я расскажу обо всем О’Келли. Только… только не сейчас. У меня голова не соображает. Мне надо подумать.
– Разумеется, – согласился я. – А с дядей ты поговоришь?
Сэм взглянул на меня:
– Если я ему обо всем расскажу, то он заметет следы, верно? Избавится от улик до того, как мы начнем расследование.
– Скорее всего.
– А если я не стану ему рассказывать и потом он поймет, что я мог ему помочь и не помог…
– Мне ужасно жаль, – сказал я. Мне вдруг захотелось, чтобы поскорей пришла Кэсси.
– Знаешь, где самый зашквар? – спросил Сэм, помолчав. – Спроси меня кто еще сегодня утром, к кому я обратился бы, попади я в такую вот передрягу, и я ответил бы, что к Реду.
Тут ответа у меня не нашлось. Я смотрел на его расстроенное лицо и ощущал необычную отчужденность, и Сэм, и сама эта сцена вдруг точно отдалились от меня, и теперь я откуда-то сверху наблюдал за происходящим далеко внизу. Мы долго так сидели, а потом в кабинет ввалился О’Горман и принялся оживленно орать что-то про регби. Тогда Сэм молча убрал кассету в карман, собрал вещи и ушел.
Позже в тот же день, когда я вышел покурить, за мной увязалась и Кэсси.
– Есть зажигалка? – спросила она.
Кэсси похудела и осунулась, и я попытался вспомнить, когда это произошло – пока мы работаем над операцией “Весталка” или (от этой мысли мне сделалось не по себе) за последние несколько дней? Я вытащил зажигалку и протянул ей.
День выдался холодный и пасмурный, у стен уже начали скапливаться ворохи опавшей листвы. Кэсси повернулась спиной к ветру и прикурила. Сегодня она накрасилась – тушь, немного румян, – но лицо над прикрывавшими огонек руками все равно выглядело бледным, почти серым.
– Роб, в чем дело? – спросила она, выпрямившись.
Желудок у меня сжался. Подобной мучительной беседы, наверное, не избежал ни один человек, но я не знаю мужчину, кто считал бы такие разговоры полезными, не помню ни единого случая, когда беседа имела бы положительный итог, и я, вопреки здравому смыслу, надеялся, что Кэсси относится к тем редким женщинам, которые обходятся без выяснения отношений.
– Ни в чем, – ответил я.
– Тогда почему ты себя так странно ведешь?
Я пожал плечами:
– Измотался, расследование застопорилось, последние несколько недель голова того и гляди лопнет. К тебе это никакого отношения не имеет.
– Роб, хватит. Еще как имеет. Ты ведешь себя так, словно я заразная, и началось это сразу после…
Я напрягся. Кэсси осеклась.
– Ничего подобного, просто сейчас мне нужно хоть немного личного пространства. Понимаешь?
– Еще бы понимать, что это такое. Я просто вижу, что ты от меня шарахаешься, а поскольку я не понимаю почему, то и поделать ничего не могу.
Углом глаза я заметил, как решительно она вскинула голову, и стало ясно, что так просто мне не отвертеться.
– Я не шарахаюсь, – мне сделалось до крайности неуютно, – просто зачем еще сильнее все усложнять? Прямо сейчас я не в состоянии начинать отношения и не хочу, чтобы ты подумала…
– Отношения? – Кэсси вскинула брови и едва не расхохоталась. – О господи, так вот в чем дело? Нет, Райан, я не планировала выйти за тебя замуж и нянчить на пару с тобой деток. С какой стати ты вообще решил, что мне нужны отношения? Мне надо, чтобы все стало как прежде, потому что сейчас до смешного дошло.
Я ей не поверил. Играла она убедительно – озадаченный взгляд, непринужденная поза, – любой другой выдохнул бы, неловко приобнял ее, и они рука об руку зашагали бы к былой дружбе. Вот только я изучил все жесты и уловки Кэсси, знал ее как свои пять пальцев. Учащенное дыхание, напряженные, как у гимнаста, плечи, едва заметная неуверенность в голосе – она до ужаса боится, и это, в свою очередь, до жути пугало меня.