Дэмьен схватился за голову:
– Нет, я не…
– И ты говоришь, что все это произошло случайно? Что ты случайно изнасиловал ребенка рукояткой от совка? Такого случайно не происходит, поэтому прекращай дурака валять и выкладывай, в чем причина. Впрочем, может, ты просто больной извращенец. Ты такой, да, Дэмьен? Такой?
Я слишком надавил, и Дэмьен – а день у него выдался непростой – вполне предсказуемо захныкал снова.
Мы там еще долго просидели. Дэмьен, закрыв лицо руками, надрывно всхлипывал. Я привалился к стене и прикидывал, что мне теперь с ним делать. Когда он умолкал, чтобы поглубже вдохнуть, я опять нехотя спрашивал его про мотив. Дэмьен не отвечал. Не уверен, что он вообще меня слышал. В допросной сделалось жарко и по-прежнему висел запах пиццы, густой и тошнотворный. Сосредоточиться не получалось. Я думал лишь о Кэсси, Кэсси и Розалинд. Согласилась ли Розалинд приехать, хорошо ли держится и не вздумается ли Кэсси прямо сейчас устроить ей очную ставку с Дэмьеном?
В конце концов я сдался. Я мурыжил его до половины девятого, и смысла продолжать эту беседу не было, Дэмьен совсем вымотался, сейчас даже лучший в мире следователь не выбил бы из него ничего путного, и я знал, что уже давно следовало бы положить этому конец.
– Ладно, хватит, – сказал я, – вам надо поужинать и отдохнуть. Завтра продолжим.
Он непонимающе взглянул на меня. Нос покраснел, а глаза опухли и превратились в щелочки.
– Мне можно… домой пойти?
“Умник, тебя за убийство арестовали, ты совсем без мозгов…” – чуть не выдал я, но сил на сарказм не осталось.
– Вы переночуете здесь. Кто-нибудь из моих коллег вами займется.
Когда я принес наручники, Дэмьен уставился на них так, словно перед ним средневековое орудие пыток.
Дверь в большой зал для допросов стояла открытой, и, проходя мимо, я увидел перед стеклом О’Келли – сунув руки в карманы, он раскачивался вперед-назад. Сердце у меня подпрыгнуло – значит, в допросной Кэсси. Кэсси и Розалинд. Я решил было зайти туда, но тотчас же отказался от этой мысли. Мне не хотелось, чтобы Розалинд связывала меня со всем этим безумием. Я передал Дэмьена – по-прежнему бледный и ошалевший, дышал тот все еще прерывисто, как ребенок, который перед этим долго рыдал, – другим полицейским и пошел домой.
22
Ночью, примерно без пятнадцати двенадцать, в квартире зазвонил телефон, и я бросился к аппарату – у Хизер есть строгие правила относительно звонков после того, как она легла спать.
– Алло?
– Прости, что так поздно, но я до тебя весь вечер дозвониться пытаюсь, – раздался в трубке голос Кэсси.
Мобильник я перевел в беззвучный режим, но пропущенные звонки видел.
– Я сейчас не могу разговаривать, прости.
– Роб, пожалуйста, это очень важно…
– Прости, сейчас никак, – сказал я, – давай завтра на работе поговорим или оставь мне записку.
Кэсси, кажется, набрала воздуха, чтобы что-то сказать, но я уже бросил трубку.
– Это кто? – спросила Хизер. Она выросла на пороге спальни, сонная и хмурая, в ночной рубашке с воротничком.
– Это меня, – бросил я.
– Кэсси?
Я прошел на кухню, вытащил контейнер со льдом и насыпал кубики в стакан.
– О-ох, – раздалось у меня за спиной, – ты все-таки переспал с ней, да?
Я бросил контейнер обратно в морозилку. Если я прошу Хизер не трогать меня, она слушается, однако надолго ее не хватает, и нытье, упреки и рассказы о ее чувствительности не кончаются даже тогда, когда мое раздражение уже утихло.
– Она не заслуживает такого отношения, – очень серьезным тоном сказала Хизер.
Я поразился. Хизер и Кэсси друг друга недолюбивают. Как-то раз, очень давно, я пригласил Кэсси к нам на ужин, и весь вечер Хизер почти срывалась на хамство, а после ухода Кэсси, громко вздыхая, бесконечно поправляла половички и диванные подушки. Кэсси же никогда больше не упоминала Хизер, так что я не понимал, откуда вдруг взялась такая сестринская солидарность.
– Как и я, между прочим, – добавила Хизер и с этими словами удалилась к себе в комнату и захлопнула дверь.
Я отнес стакан со льдом к себе и налил водки с тоником.
Я так и не заснул, что, впрочем, неудивительно. Когда за занавесками посветлело, я поднялся – приду пораньше, попробую выяснить, что именно Кэсси наговорила Розалинд, начну готовить для прокурора отчет по Дэмьену. Но дождь все еще лил, машины еле ползли плотным потоком, а на Меррион-роуд у моего “лендровера”, конечно же, спустило колесо, пришлось вылезти и под дождем ковыряться с запаской, слушая, как сигналят сзади водители, словно если бы не я, они стрелой долетели куда им надо. В конце концов я плюнул, поставил на крышу мигалку, и все вокруг заткнулись.
До работы я добрался около восьми. Телефон зазвонил, едва я снял пальто.
– Райан слушает, – сердито проговорил я в трубку.
Я насквозь промок, замерз и устал, хотелось вернуться домой, долго лежать в ванне и выпить горячего виски. Кто бы там ни звонил, разговаривать с ним я не жаждал.
– Живо ко мне, – прорычал О’Келли, – сейчас же! – И бросил трубку.
Мое тело догадалось первым: я похолодел, грудь сдавило, дыхание перехватило. Я и сам не понял, как догадался, но что у меня проблемы, не сомневался, поскольку если О’Келли просто требовалось что-то обсудить, он заглядывал в кабинет и гавкал: “Райан, Мэддокс, ко мне” – и снова исчезал, так что когда мы приходили, он уже восседал за столом. Телефонные звонки он приберегал для особых случаев, когда собирался устроить выволочку. Разумеется, сейчас повод мог быть любым – какая-нибудь важная зацепка, которую я упустил, Джонатан Девлин нажаловался, Сэм наехал не на того политика, – но истинную причину я уже знал.
О’Келли стоял спиной к окну, сунув руки в карманы.
– Адам, мать твою, Райан, и ты так и не удосужился мне кое о чем рассказать, да?
Меня накрыло волной жуткого, жгучего стыда. Краска бросилась в лицо. Такого стыда я со школьных времен не ощущал – столь всепоглощающего унижения, когда внутри все замирает, когда ты точно и бесповоротно знаешь, что тебя поймали, застукали, и отпереться ты не сумеешь, вывернуться тоже, да и вообще ничего уже не поправить. Словно провинившийся школьник в ожидании розг, я уставился на стол О’Келли, высматривая на фальшивой древесине узоры. Прежде я, скрывая свою тайну, выглядел в собственных глазах гордым и независимым одиночкой, эдаким героем Клинта Иствуда, а теперь впервые осознал, кем был на самом деле – недальновидным, самонадеянным и подлым. И глупцом, глупцом, глупцом.
– Ты хоть представляешь себе, какому риску подвергаешь все расследование? – холодно спросил О’Келли.
В гневе он прямо-таки блещет красноречием, и это еще одна причина, по которой я считаю его умнее, чем он кажется.
– Просто прикинь, во что именно хороший адвокат способен превратить это дело, если оно дойдет до суда. Ведущий детектив – единственный свидетель и единственная выжившая жертва нераскрытого преступления, которое связано с текущим расследованием. Господи боже ж ты мой. Мечта любого половозрелого мужика – это сочная баба, а вот мечта адвоката – такой детектив, как ты. Они на тебя всех собак повесят, от неспособности беспристрастно вести расследование до подозрений в преступлении, а может, и то и другое сразу. Журналисты, любители теорий заговора и ненавистники полицейских такой вой поднимут, что через неделю в целой стране о преступлении никто и не вспомнит.
Я молчал. Этот запрещенный прием настиг меня внезапно, а ведь я еще не оправился от потрясения, вызванного разоблачением. Поразительно, но, клянусь, за двадцать лет мне ни разу не пришло в голову, что я рискую стать обвиняемым по делу об исчезновении Питера и Джейми. В документах по моему старому делу ничто на это не намекало. Ирландия образца 1984 года больше смахивала на произведения Жан-Жака Руссо, а не Джорджа Оруэлла, дети в этой стране считались созданиями невинными, твореньями Господа, обвинять ребенка в убийстве было противоестественно. В наши дни уже общее место, что возрастных ограничений для того, чтобы стать убийцей, нет. Для двенадцати лет я был мальчиком крупным, мои кроссовки вымокли в чужой крови, переходный возраст – период странноватый и опасно нестабильный. Внезапно я вспомнил лицо Кэсси после того, как она поговорила с Кирнаном, складочки в углах ее рта свидетельствовали, что она о чем-то умалчивает. Ноги у меня подкашивались.
– Все, кого ты упек за решетку, теперь имеют право потребовать пересмотра своих дел на том основании, что ты скрывал вещественные доказательства. Поздравляю, Райан, ты испоганил каждое дело, которым когда-либо занимался.
– Значит, я отстранен, – глупо пробормотал я наконец. Губы онемели.
Воспаленное воображение подсунуло бредовую картинку: шумная толпа журналистов возле моего подъезда, они суют мне в лицо микрофоны, называют меня Адамом и требуют чернушных подробностей. Хизер будет в восторге: трагедии и страданий ей на несколько месяцев хватит. Господи.
– Ни хрена подобного! Не отстранен! – рявкнул О’Келли. – Я не стану тебя отстранять! Не хочу, чтобы какой-нибудь журналист-проныра задумался, а с чего это вдруг тебя отстранили. Отныне и дальше ты работаешь в режиме наименьшего ущерба. Ты не допрашиваешь свидетелей, не притрагиваешься к вещдокам. Ты сидишь на рабочем месте и стараешься ничего не испортить еще больше. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы это не выплыло наружу. И сразу после суда над Доннелли – если, конечно, вообще дойдет суда, – вот с того самого дня ты действительно будешь отстранен от следственной работы.
“Режим наименьшего ущерба”. В голове у меня крутилась лишь эта фраза.
– Я очень сожалею, сэр. – Ничего лучше я не придумал.
Я понятия не имел, что предполагает отстранение. Перед глазами нарисовалась сцена из фильма: коп кладет жетон и служебный пистолет на стол начальнику, а по экрану ползут финальные титры.
– А пока найди себе занятие, – устало сказал О’Келли. – Регистрируй звонки, поступающие на горячую линию, вноси всю информацию в протокол. Если кто-то из звонящих упомянет о старом деле, немедленно передавай материалы Мэддокс или О’Нилу.