– Не знаю, – честно ответил я. – Возможно, так же, как и вы.
Девлин, сопя, буравил меня взглядом. Ноздри у него раздувались. Я отвернулся, сделал затяжку и немного погодя услышал, как он глубоко вздохнул и снова привалился к стене.
– Теперь я вам вопрос задам, – сказал он. – Розалинд права – вы и есть тот мальчик, чьи друзья исчезли?
Его вопрос меня не удивил. Девлин имел право просмотреть или прослушать записи всех допросов Розалинд, и, наверное, подспудно я предполагал, что рано или поздно он спросит. Я знал, что мне следует дать отрицательный ответ, ведь официально я вполне законно, хоть и слегка бессердечно, выдумал всю эту историю, чтобы втереться в доверие Розалинд. Но лгать сейчас у меня не было сил, да и смысла в этом я не видел.
– Да, – ответил я. – Адам Райан.
Джонатан повернулся и долго смотрел на меня, и я подумал, что он пытается сравнить мое лицо с тем, что, возможно, сохранилось в его туманных воспоминаниях.
– Мы тут ни при чем, – сказал он, и его тон, мягкий, почти сочувственный, поразил меня, – так и знайте. Совершенно ни при чем.
– Знаю. Простите, что накинулся на вас.
Он медленно, несколько раз кивнул:
– Я бы на вашем месте, наверное, так же поступил. Я-то ведь не невинный ангелок был. Вы же видели, что мы с Сандрой сотворили? Вы тоже там были.
– Видели. Она не будет возбуждать против вас дела.
Он дернул головой, словно эта мысль тревожила его. Река перед нами потемнела, вода, подернутая неприятной маслянистой пленкой, выглядела вязкой. Похоже, в воде что-то плавало – может, дохлая рыба, а может, мусор, над темным пятном с отчаянными криками кружили чайки.
– Что вы теперь делать будете? – глупо спросил я.
Джонатан покачал головой и посмотрел в низкое небо. Он явно вымотался, и такую усталость не вылечишь, просто хорошенько выспавшись или съездив отдохнуть. Она, неизбывная, въелась в кости и залегла в морщинах вокруг глаз и рта.
– Переедем. Нам в окна камни кидают, а на машине кто-то намалевал “Педафил” – прямо вот так, с ошибкой, но суть ясна. Я дождусь, пока с шоссе не решится, но потом…
Заявления о насилии над детьми, даже совершенно безосновательные с виду, подлежат проверке. Обвинения Дэмьена в адрес Джонатана оказались совершенно беспочвенными – никаких доказательств, их подтверждающих, не нашли, зато нашли те, что опровергли слова Дэмьена. Ребята из отдела по расследованию половых преступлений старались действовать незаметно, однако благодаря волшебному принципу испорченного телефона соседям всегда все известно, и многие были уверены, что дыма без огня не бывает.
– Розалинд я отправлю на консультацию психолога, так судья велел. Я тут тоже кое-что почитал, и в книгах говорится, что таким, как она, это не помогает, они такие от рождения и лекарства не существует, но попытка не пытка. И я постараюсь подольше держать ее дома и следить, чтобы она не проделывала свои фокусы с другими людьми. В октябре она начнет изучать музыку в Тринити, но я ей сказал, что за квартиру платить не стану, пускай дома живет или сама идет работать. Маргарет считает, что Розалинд ни в чем не виновата и что это вы ее подставили, однако все равно рада, что дочка подольше дома поживет. Она говорит, что Розалинд очень чувствительная. – Он выплюнул это слово как что-то мерзкое на вкус. – Как только у Джессики заживут раны на запястьях, я отправлю ее к моей сестре в Атлон. Там ей никто не навредит, – его губы тронула полуусмешка, – не навредит… собственная сестра.
На миг я представил, каково было жить в их доме последние восемнадцать лет и каково там сейчас. Болезненный ужас камнем лег у меня в желудке.
– Знаете что? – Его лицо болезненно скривилось. – Когда Маргарет забеременела, мы с ней всего пару месяцев встречались. Мы оба в ужас пришли. Однажды я предложил ей… мол, может, ей в Англию съезить? Но она… она очень религиозная и уже достаточно напереживалась из-за беременности… Она хорошая, я не жалею, что женился на ней. И все же знай я заранее, знай я, какой Розалинд вырастет, Господи прости, я бы насильно посадил Маргарет на паром до Англии.
“Жаль, что этого не произошло”, – чуть было не вырвалось у меня, но это было бы чересчур жестоко.
– Очень вам сочувствую. – Я снова произнес бесполезные слова.
Джонатан взглянул на меня, вздохнул и плотнее запахнул пальто.
– Пойду посмотрю, не закончила ли Розалинд.
– Думаю, скоро закончит.
– Да, наверное, – безучастно сказал он и двинулся ко входу в здание суда, съежившись от ветра, который трепал полы его пальто.
Присяжные признали Дэмьена виновным. Учитывая предъявленные доказательства, они едва ли поступили бы иначе. Во время слушаний юристы развернули настоящие сражения относительно его вменяемости, а психиатры вели жаркие, щедро приправленные терминами споры о том, как работал мозг Дэмьена. Все это я услышал из третьих уст, узнал из обрывков чужих разговоров или беседуя по телефону с Куигли, который, похоже, вознамерился во что бы то ни стало выяснить, почему меня сослали на бумажную работу на Харкур-стрит. Адвокат Дэмьена выбрал двойную линию защиты: во-первых, обвиняемый был временно не в себе, а во-вторых, он полагал, будто защищает Розалинд от тяжелого физического насилия. Такие аргументы часто сбивают с толку и вызывают обоснованные сомнения, однако у нас имелись его признание и, что важнее, фотографии, сделанные после вскрытия тела убитого ребенка. Дэмьена признали виновным в убийстве и приговорили к пожизненному заключению, что на практике означает от десяти до пятнадцати лет.
Сомневаюсь, что он по достоинству оценил черную шутку, которую сыграла с ним судьба, но не исключено, что совок спас ему жизнь и уж точно избавил от всяческих тюремных неприятностей. Из-за сексуального подтекста преступления Дэмьена сочли насильником и отправили в колонию особого режима, где держат педофилов, насильников и всех тех, кто плохо вписался бы в общий тюремный контингент. Послабление сомнительное, и тем не менее оно все же увеличивало его шансы выйти из тюрьмы живым и без инфекционных заболеваний.
После вынесения приговора Дэмьена встретила возле здания суда небольшая, десяток-другой, группка линчевателей. Репортаж об этом я смотрел в маленьком сомнительном пабе неподалеку от набережной. Полицейские на экране безучастно вели Дэмьена через толпу, а после затолкали в фургон, тот тронулся с места, и вслед полетели хриплые крики и обломки кирпичей. Завсегдатаи паба одобрительно загомонили.
– Давно пора смертную казнь ввести, – пробормотали в углу.
Я знал, что Дэмьен достоин жалости, что его водили за нос с того самого дня, когда он подошел к столу регистраторов перед акцией протеста, и что уж мне-то следовало бы проникнуться к нему сочувствием. Но я не проникся. Не сумел.
У меня, честное слово, просто не хватит сил подробно рассказать о том, как проходило “внутреннее следствие по делу об отстранении сотрудника”. Оно представляло собой череду бесконечных слушаний, где облаченные в форму и костюмы представители самых разных инстанций выслушивают твои унизительные объяснения и оправдания, а тебя не покидает болезненное ощущение, что на допросе ты явно оказался на чужом месте. К моему удивлению, О’Келли выступил самым ревностным моим защитником и долго расписывал мой уровень раскрываемости преступлений, технику ведения допроса и другие достижения, о которых он прежде не упоминал. Хоть я и знал, что, скорее всего, им движет вовсе не внезапный прилив теплых чувств, а желание защитить себя, ведь мое нарушение бросает тень и на его репутацию, ему нужно оправдаться за то, что пригрел в отделе змею вроде меня, однако я почти до слез был благодарен ему – похоже, кроме него, союзников у меня не осталось. Как-то раз я, остановив О’Келли в коридоре после очередного заседания, даже попытался поблагодарить его, но едва я заговорил, как он наградил меня таким презрительным взглядом, что я запнулся и отошел в сторону.
В конце концов меня решили не увольнять и даже – что было бы намного хуже – не переводить в патрульные. Опять же, полагаю, таким исходом я обязан не милосердному желанию дать мне еще один шанс. Скорее всего, они боялись, что мое дело привлечет внимание какого-нибудь журналиста, и жди тогда всякие неудобные вопросы и нежелательные последствия. Из Убийств меня выперли. Впрочем, даже в минуты самого безрассудного оптимизма я не надеялся, что будет иначе. Меня понизили до помощника, намекнув (должен отметить, очень мягко и бережно), что повышение мне еще долго не светит, если, конечно, оно вообще когда-нибудь случится. Иногда Куигли – как выяснилось, намного более жестокий, чем я думал о нем, – просил меня посидеть на горячей линии или опросить свидетелей.
Разумеется, весь процесс был намного сложнее, чем следует из моего рассказа. Он занял несколько долгих месяцев. Я в жутком оцепенении сидел дома, сбережения мои таяли, мама, чтобы я хоть что-то поел, робко приносила мне макароны с сыром, а Хизер изматывала разговорами, старалась отыскать корень всех моих проблем (по ее словам, мне нужно научиться более чуткому отношению к чувствам других людей – в частности, к ее чувствам) и все совала мне номер телефона своего психолога.
Когда я вернулся на работу, Кэсси я там не обнаружил. По различным версиям, ей предложили должность сержанта уголовной полиции, но она ушла, потому что иначе ее все равно уволили бы; их с Сэмом видели в пабе, и они держались за руки; она вернулась в колледж и изучает археологию. Вывод из всех этих историй был, как правило, один: женщинам не место в отделе убийств.
Как выяснилось, Кэсси никуда не уходила, просто перевелась в Домашнее насилие и попросила временный отпуск, чтобы закончить учебу на психологическом факультете, – наверное, отсюда и слухи про колледж. Неудивительно, что это породило столько сплетен, каждый знает, что работать в Домашнем насилии тяжелее всего. Там сталкиваешься с худшими проявлениями того, что встречаешь в Убийствах и в Сексуальных преступлених, а почета никакого, поэтому то, что Кэсси добровольно перевелась туда из элитного отдела, вызывало у многих вопросы.