В одиннадцать утра, кроме Симоны, в студии никого еще не было. Студию заливал солнечный свет, фотографии Кэти с доски сняли, и все же одного запаха – канифоль, свежий пот, мастика для натирания полов – оказалось достаточно, чтобы воскресить в памяти тот давний вечер: крики скейтеров на темной улице, шаги и болтовня в коридоре, голос Кэсси рядом со мной, напряженное ощущение тревоги, которое мы принесли с собой.
Постер лежал на полу. С изнанки были наклеены листы бумаги, теперь уже пыльные, так что получился кармашек, из которого торчал дневник – на первый взгляд, обычная школьная тетрадка с линоваными страницами, оранжевая обложка из переработанной бумаги.
– Его Пола нашла, но она уже убежала на другую работу, – сказала Симона, – если хотите, могу вам дать ее номер.
– Вы его читали? – спросил я, взяв дневник в руки.
Симона кивнула:
– Немного. Достаточно.
В обычных черных брюках и мягком черном джемпере она отчего-то смотрелась экзотичнее, чем в балетной пачке и леотарде. Взгляд ее удивительных глаз словно застыл, как в тот момент, когда мы сказали ей про Кэти.
Я уселся на пластмассовый стул. “Это дневник Кэти Девлин, руки прочь от него!” – прочел я на обложке и все-таки открыл. Записи занимали примерно три четверти тетради. Буквы, округлые и тщательно выписанные, едва начали приобретать индивидуальные черты: длинные смелые хвостики “у” и “з”, крупная завитушка “Р”. Пока я читал, Симона сидела напротив, сложив руки на коленях, и наблюдала за мной.
В дневнике описывались события почти восьми месяцев. Сперва Кэти писала часто, примерно по полстраницы в день, но через несколько месяцев записи стали появляться все реже, одна-две в неделю. Очень много – о балете. “Симона говорит, арабески у меня уже лучше, но надо задействовать все тело, а не только ногу, и линия, особенно с левой стороны, должна быть прямая… К новогоднему выступлению разучиваем новую композицию, музыка из «Жизели» + мне еще фуэте делать. Симона говорит, что Жизель так сообщает своему парню, что он ей сердце разбил + как она будет скучать по нему, это ее единственный шанс, так что у каждого движения должна быть причина. Надо примерно так…” Дальше несколько строк загадочного шифра, похожего на партитуру. В тот день, когда Кэти получила подтверждение, что ее приняли в Королевское балетное училище, посреди страницы красовалась сделанная большими буквами и украшенная звездочками надпись: “Я ПОСТУПИЛА! ПОСТУПИЛА! ПОСТУПИЛА УРА!!!!!”
Еще Кэти писала про подружек. “Мы ночевали у Кристины, ее мама кормила нас какой-то странной пиццей с оливками + мы играли в Скажи или покажи. Бет нравится Мэтью, а мне никто не нравится, балерины вообще замуж выходят, только когда карьеру сделают, значит, я выйду в тридцать пять или сорок. Мы накрасились, у Марианны получилось красиво, а Кристина слишком сильно тенями намазалась и стала прямо как ее мама!!” А вот их с подружками в первый раз отпустили одних в город: “Мы ехали на автобусе и ходили в «Мисс Селфридж», мы с Марианной купили одинаковые футболки у нее розовая с сиреневой надписью, у меня голубая с красной. Джессика не поехала, и я купила для нее заколку с цветочком. Потом мы пошли в «Макдоналдс», Кристина ткнула пальцем мне в соус барбекю, а я вылила соус ей в мороженое, и мы так смеялись, что нас чуть не выгнали, а Бет предложила охраннику мороженого со вкусом барбекю”.
Она мерила пуанты Луизы, терпеть не могла капусту, и однажды ее выгнали с урока ирландского, потому что она писала Бет записочки. Казалось бы, счастливый ребенок, смешливая и целеустремленная девочка, слишком стремительная, чтобы следить за запятыми. Любила балет, а в остальном совершенно обычная. Но постепенно между строчками, словно бензиновые пары, пробивался ужас, едкий и одурманивающий. “Джессика грустная потому что я уезжаю в училище, она плакала. Розалинд сказала, если я уеду, то Джессика себя убьет и это буду я виновата нельзя все время думать только о себе. Не знаю что делать. Если скажу маме с папой вдруг они меня не пустят. Не хочу чтобы Джесс умирала”.
“Симона говорит мне больше нельзя болеть, поэтому вечером я сказала Розалинд что я больше не хочу это пить. Розалинд говорит, что это обязательно а то буду плохо танцевать. Я испугалась, потому что она как бешеная стала, но я тоже разозлилась и сказала я ей не верю и наверное болею оттого что пью это. Она говорит я сильно пожалею + запрещает Джесс со мной разговаривать”.
“Во вторник Кристина обиделась на меня – Розалинд наврала ей, будто я сказала, раз я еду в балетное училище то я лучше Кристины. Я сказала что не говорила такого, но Кристина не верит. Теперь Кристина и Бет со мной не разговаривают. Марианна пока разговаривает. Ненавижу Розалинд. НЕНАВИЖУ НЕНАВИЖУ НЕНАВИЖУ”.
“Вчера этот дневник лежал у меня под кроватью где всегда лежит, а потом пропал. Я никому ничего не сказала. Мама с Розалинд и Джесс пошли к тете Вере, а я осталась дома и поискала в комнате Розалинд нашла дневник у нее в шкафу в обувной коробке. Я сначала испугалась, что если заберу его то она догадается и разозлится, но потом решила что плевать мне на нее. Спрячу его тут у Симоны, буду писать в нем, когда тренируюсь одна”.
Последнюю запись Кэти сделала за три дня до смерти: “Розалинд попросила прощения, говорит, переживает за Джесс и сама тоже будет скучать по мне и поэтому так ужасно поступала. Она обещала подарить мне счастливый талисман, чтобы принес мне удачу в танцах”.
Округлые буквы превращались в голос, тоненький и чистый, он плясал вместе с пылинками в лучах солнечного света. Со смерти Кэти прошел год, ее тело лежало на унылом сером кладбище в Нокнари, после окончания суда я редко ее вспоминал. Признаться честно, даже во время следствия она занимала мои мысли намного меньше, чем можно было бы предположить. Жертва – человек вам незнакомый, вот и Кэти для меня оставалась набором прозрачных, противоречивых образов, созданных чужими словами, важность представляла не она сама, а ее смерть и стремительность последовавших за ней событий. То, что за несколько секунд случилось на раскопках в Нокнари, затмило все, чем до этого была Кэти. Я представил, как она, растянувшись на животе на светлом деревянном полу студии, выводит в дневнике буквы. В зале вихрем кружится музыка, а под кожей Кэти ходуном ходят тонкие лопатки.
– Если бы мы нашли его раньше, что-нибудь изменилось бы? – спросила Симона.
От ее голоса я вздрогнул, сердце заколотилось. О присутствии Симоны я почти забыл.
– Наверное, нет. – На самом деле я не знал, так ли это, но именно такой ответ она и хотела услышать. – На основании этого обвинить Розалинд в убийстве невозможно. Кэти пишет, что сестра чем-то поила ее, но Розалинд придумала бы какое-нибудь объяснение – сказала, что давала Кэти витамины. И с талисманом то же самое – это не доказательство.
– Но если бы мы нашли его до того, как Кэти умерла, – тихо проговорила Симона, – возможно, тогда…
На это возразить мне было нечего, и я промолчал.
Я положил дневник и бумажный самодельный конверт в пакет для вещдоков и отправил Сэму в Главное управление. Там все это отнесут в подвал, уберут в коробку, и она будет храниться неподалеку от той, где хранится моя старая одежда. Дело закрыто, и Сэм тут бессилен – если, конечно, Розалинд не проделает того же еще с кем-нибудь. Мне хотелось бы отправить этот дневник Кэсси в качестве своего рода молчаливых и бесполезных извинений, но она тоже больше не имеет отношения к этому делу, к тому же теперь я и не знал, как она растолкует мой поступок.
Спустя несколько недель я узнал о помолвке Кэсси и Сэма – Бернадетт разослала всем общий мейл, что надо бы скинуться на подарок. В тот вечер я сказал Хизер, что контактировал с больным скарлатиной ребенком, заперся в комнате, вытащил бутылку водки и медленно, но целеустремленно напивался до четырех утра. Потом позвонил Кэсси на мобильник. После третьего гудка она ответила.
– Мэддокс, – сонно пробормотала она.
– Кэсси, он же зануда и деревенщина, неужто ты и впрямь за него выйдешь?
Она вдохнула, словно собираясь ответить. Но потом просто выдохнула.
– Прости, – сказал я, – прости за все. Я так виноват. Я тебя люблю, Кэсс. Пожалуйста, прости.
Я ждал. Спустя некоторое время я услышал негромкий стук, а после голос Сэма:
– Это кто?
– Ошиблись номером, – голос Кэсси зазвучал далеко, – какой-то пьяный.
– И чего ты его так долго слушала? – поддел ее Сэм.
Шорох простыней в трубке.
– Он мне сказал, что любит меня, вот я и решила подождать, когда он представится, – ответила Кэсси, – но ему Бритни была нужна.
– А кому не нужна? – подыграл Сэм. – Ой! (Хихиканье Кэсси.) Ты мне нос откусила!
– Так тебе и надо, – отрезала Кэсси.
Снова смех. Шорох, поцелуй и глубокий счастливый вздох.
– Солнышко мое, – нежно прошептал Сэм.
Наступившую в трубке тишину нарушало лишь дыхание в унисон, замедлявшееся по мере того, как оба погружались в сон.
Я еще долго просидел на кровати, наблюдая, как светлеет небо за окном. До меня наконец дошло, что у Кэсси не определился мой номер. Водка постепенно смешивалась с кровью, в голове пульсировала боль. Сэм тихо храпел. Я так и не понял – ни тогда, ни сейчас, – случайно ли Кэсси не отсоединилась, или хотела побольнее ударить меня, или же одарить напоследок возможностью послушать ее дыхание.
Строительство шоссе, разумеется, шло своим чередом. Участникам “Стоп шоссе!” удалось существенно затормозить процесс – судебные тяжбы, лазейки в конституции, не удивлюсь, если они и до Европейского суда дошли. В самом конце там разбила лагерь кучка неопрятных активистов неопределенного пола, которые окрестили себя “Шоссе скатертью” (не сомневаюсь, среди них и Марк затесался). Еще несколько недель, пока правительство не выбило на них судебный ордер, они не давали бульдозерам проехать. Впрочем, у них тоже не было никаких шансов. Жаль, я не спросил Джонатана Девлина, действительно ли он, вопреки опыту, верит, что на этот раз интересы общества победят, или просто решил на всякий случай попытаться. Как бы там ни было, я ему завидовал.