Отозвалась Джейн:
– Уподобьтесь жене муллы и заставьте его воспользоваться другим местом.
Захара разразилась смехом. Джейн улыбнулась. Это был метод контроля над рождаемостью, о котором, конечно же, даже не упоминалось на ее краткосрочных курсах в Париже. Но поскольку современные способы контрацепции явно не достигнут долины Пяти Львов еще много лет, мог подойти более простой и традиционный у многих народов прием, если вовремя напомнить о нем.
Разговор переключился на перспективы урожая. Долина уже почти превратилась в обширное пространство, покрытое золотистой пшеницей и зрелым ячменем, но значительная часть выращенного так и сгниет в полях, поскольку молодые мужчины отправились воевать, а пожилым было трудно справляться с уборкой, да еще лишь при свете луны. Ближе к концу лета все семьи посчитают, сколько в их распоряжении мешков с мукой, корзин с сушеными фруктами, какое количество кур и коз они сумеют прокормить. Изучат гроши семейного бюджета. Затем осознают грозящую им нехватку яиц и мяса, примут в расчет неизбежное зимнее повышение цен на рис и молочные продукты. После чего некоторые упакуют свои немногочисленные ценные пожитки и отправятся в длительное путешествие через горы, чтобы обустроить себе новое жилье в лагерях для беженцев на территории Пакистана, как поступила семья лавочника, подобно миллионам других афганцев.
Джейн всерьез опасалась, что русские сделают такую эвакуацию населения своей целенаправленной политикой. Не сумев нанести военное поражение повстанцам, начнут уничтожать общины, в которых обитали партизаны, как поступали американцы во Вьетнаме. Ковровые бомбардировки таких районов, как долина Пяти Львов, превратят их в непригодные для жизни пустоши. Тогда Мохаммед, Захара и Рабия, оставшись без дома и без своей страны, вынужденно вольются в число жителей временных лагерей на чужой земле. А борцы за свободу не способны были сопротивляться такому авиационному блицкригу, не имея никаких средств противовоздушной обороны.
Постепенно начало темнеть. Женщины потянулась обратно в сторону кишлака. Джейн шла рядом с Захарой, лишь отчасти слушая речи подруги, но думая о Шанталь. Ее чувства к ребенку успели пройти через несколько стадий. Сразу после рождения девочки ее переполняли безграничная радость и облегчение, даже триумф и гордость, что она сумела произвести на свет живого и здорового младенца, казавшегося ей образцом совершенства. Когда же первая волна восторга прошла, ею овладела растерянность, близкая к отчаянию. Она не умела ухаживать за детьми, и хотя многие женщины заверяли, что в ней проснутся инстинктивные познания, как это делать, с Джейн ничего подобного не случилось. Младенец пугал ее. Приступы материнской любви никак не хотели наступать. Напротив, она стала страдать от более чем странных снов и фантазий, в которых ее ребенок умирал, упав в реку, попав под осколок бомбы или похищенный посреди ночи снежным барсом. Она не торопилась делиться своими мучительными мыслями с Жан-Пьером, поскольку он мог посчитать, что она попросту свихнулась.
У нее возникали конфликты и с повивальной бабкой Рабией Гуль. Та не рекомендовала кормить новорожденную грудью в первые три дня, потому что из нее выходило якобы нечистое молоко. Джейн, в свою очередь, считала абсурдной идею, будто природа могла заставить женскую грудь вырабатывать нечто вредное для младенца, и не прислушивалась к советам старухи. Рабия также пребывала в убеждении, что ребенка не следует мыть сорок дней после рождения, однако Шанталь мыли каждый день, как поступали бы с любым младенцем на Западе. Затем Джейн однажды застала Рабию за попыткой запихнуть в рот Шанталь смесь масла с сахаром, причем делала она это с кончика своего сморщенного старушечьего пальца. Это уже рассердило Джейн до крайности. Но на следующий день Рабия отправилась принимать другие роды и прислала на помощь вместо себя одну из многих внучек, тринадцатилетнюю Фару. С ней все стало значительно проще. Фара не претендовала на особые познания в методах ухода за новорожденными и делала только то, о чем ее просили. Платить ей не требовалось. Она работала за пищу, которая в доме Джейн была значительно лучше, чем у родителей Фары, и за саму по себе привилегию научиться хотя бы чему-то, поскольку готовилась выйти замуж, что должно было произойти уже через год-другой. Джейн пришла в голову и еще одна мысль: Рабия могла готовить Фару к тому, чтобы в будущем тоже стать деревенской повитухой, а тогда девушке зачтется опыт помощи женщине с Запада в обращении с ребенком. К тому же эта женщина сама обладала навыками медсестры.
С уходом от них Рабии гораздо больше внимания Шанталь стал уделять Жан-Пьер. Он умел обращаться с девочкой нежно и уверенно, а к Джейн относился и покровительственно, и любовно. Именно он достаточно твердо настоял, чтобы Шанталь начали давать кипяченое козье молоко, когда она просыпалась посреди ночи. Из своего медицинского оборудования он сумел изготовить импровизированную бутылочку для кормления, а потому вставать к ней ночью мог сам. Конечно, Джейн неизменно просыпалась, стоило Шанталь заплакать, и она бодрствовала все время, пока Жан-Пьер кормил ее, но так она гораздо меньше утомлялась и постепенно избавилась от жуткого чувства полнейшей усталости, доводившего ее порой до отчаяния и депрессии.
И наконец, пусть даже Джейн по-прежнему слишком волновалась и ей не хватало уверенности в себе, она открыла, что все же наделена достаточным терпением, какого не знала за собой раньше. И хотя оно не заменяло глубоко укоренившихся материнских инстинктов, на проявление которых она одно время надеялась, ей все же удавалось теперь достойно справляться с возникавшими чуть ли не ежедневно мелкими кризисными ситуациями. Но даже сейчас, поняла она, ей было легко оставить Шанталь почти на час, не испытывая за нее никакой тревоги.
Группа женщин дошла до места скопления домиков, образовывавших центр кишлака, и по одной они стали скрываться за глинобитными стенами, окружавшими дворы. Джейн пришлось спугнуть несколько кур и отвести в сторону отбившуюся от стада корову, чтобы попасть к себе домой. Внутри она застала Фару, певшую для Шанталь при свете масляной лампы. Ребенок вел себя активно, широко открыв глазенки, заметно заинтересованный звуками девичьего голоса. Это была колыбельная с очень простым содержанием, но со сложной, типично восточной мелодией. Какая же красивая у меня девочка, подумала Джейн. Вы только гляньте на эти пухлые щечки, на крохотный носик и на голубые до синевы глазки!
Она отправила Фару заваривать чай. Девочку отличала застенчивость, и она не без страха и трепета взялась за работу на иностранцев, но постепенно нервное напряжение спало, и ее изначальное восхищение Джейн перешло в нечто более похожее на преданное обожание своей европейской хозяйки.
Через несколько минут в комнату вошел Жан-Пьер. Его мешковатые хлопчатобумажные брюки и рубашка были грязными и запятнанными кровью, а густую темно-русую шевелюру и почти черную бороду покрывал слой пыли. Он выглядел очень утомленным. Ему пришлось побывать в Хеньдже – кишлаке, расположенном в десяти милях ниже вдоль долины, чтобы оказать помощь людям, выжившим после попадания бомбы. Джейн приподнялась на цыпочки и поцеловала его.
– Как там обстановка? – спросила она по-французски.
– Скверная. – Он обнял жену, а потом подошел к колыбели и склонился над Шанталь. – Привет, малышка моя! – Жан-Пьер улыбнулся, а Шанталь отозвалась довольным урчанием.
– Что же произошло? – поинтересовалась Джейн.
– Там есть дом, который стоит на некотором удалении от остального кишлака, и потому они решили, что находятся в полной безопасности. Напрасно, – сказал Жан-Пьер. – А потом доставили нескольких партизан, раненных в перестрелке дальше на юге. Вот почему я так задержался. – Он буквально повалился на кипу подушек. – У нас есть чай?
– Скоро будет готов, – ответила Джейн. – Но что за перестрелка?
Он закрыл глаза.
– Обычное дело. Русские солдаты высадились с вертолетов и заняли деревню по причинам, известным только им. Мирные жители разбежались кто куда. Мужчины затем собрались в единый отряд, дождались подкрепления и принялись обстреливать русских со склонов холмов. Появились убитые с обеих сторон. В итоге у партизан кончились патроны, и им пришлось отступить.
Джейн кивнула. Она испытывала искреннюю жалость к Жан-Пьеру. Поистине угнетающее душу занятие – спасать от смерти жертв совершенно бессмысленного боя. В Банду ни разу не вторгался враг, но Джейн жила в постоянном страхе перед его появлением. Ей снились кошмары, когда она видела себя бегущей изо всех сил с вцепившейся в нее Шанталь, а над головой лопасти вертолетов с шумом резали воздух, пули из автоматов вздымали облачка пыли под ногами.
Вернулась Фара с горячим зеленым чаем, с плоским хлебом, называвшимся здесь нан, и с каменной миской свежего масла. Джейн и Жан-Пьер начали есть. Сливочное масло считалось в этих краях редкостным деликатесом. Обычно за ужином нан ломали на кусочки, обмакивая их в кислое молоко, творог или растительное масло. В обед традиционно питались рисом, смоченным соусом с запахом мяса, хотя само по себе мясо позволяли себе далеко не всегда. Раз в неделю готовили курицу или козлятину. Джейн продолжала есть за двоих, позволяя себе такую роскошь, как яйцо, каждый день. В это время года всегда было в достатке свежих фруктов на десерт: абрикосов, слив, яблок и ягод шелковицы. Джейн такая диета казалась вполне здоровой, хотя многие в Англии посчитали бы ее крайне скудной, а некоторые французы нашли бы в ней повод чуть ли не для самоубийства. Она улыбнулась мужу.
– Еще немного беарнского соуса к вашему бифштексу, мсье?
– Нет, благодарю вас, – в столь же шутливом тоне ответил он и приподнял свою чашку. – Но я бы выпил еще немного шато шеваль блан.
Джейн налила ему свежего чая, и он притворился, что пробует его, словно это действительно было вино, сначала взяв немного на язык, а затем прополоскав им рот.
– Урожай винограда шестьдесят второго года значительно недооценивают. Его сравнивают с бесподобным шестьдесят первым годом, но лично я всегда считал, что это вино скрывает в себе не меньше вкусовых достоинств, хотя не столь броских, и потому способно доставить удовольствие только подлинному знатоку.