В людских и лесных дебрях — страница 2 из 5

I. В царстве тигра

Между рекой Амур, Тихим океаном, маньчжурской границей и Кореей расположен Уссурийский край, с юга на север пересеченный рекой Уссури с притоками Сунгача и Даубихэ, разделенный на две части, континентальную и морскую, хребтом Сихотэ-Алинь.

Удивительный это край, какое-то смешение Севера и Юга!

Ель, сосна, кедр и полярная береза рядом с грецким орехом, липой, пробковым дубом, пальмовой диморфантой и виноградной лозой. Олень, кит, бурый северный медведь, соболь встречаются в этих самых дебрях с тигром, с боа и красным волком. На водах озер и топких болотах равнины озера Ханка плавают и кормятся вместе северные гуси, лебеди и утки с австралийским черным лебедем, с индийским фламинго, южно-китайскими журавлями и уткой мандаринкой.

Или это загадка, или шутка природы?

А легенда, это самое яркое проявление туземной мысли и воображения, гласит: Когда Бог закончил сотворение Земли и всюду поселил соответствующие деревья, кусты и траву, зверей, птиц и земноводных животных, только один кусок земли остался нагой и безжизненный. Это был край, пересеченный рекой Уссури. Дух реки воскликнул громким голосом:

— Творец! Всем краям даешь прекрасные дары, только эту землю пропустила благосклонность Твоя! Смилуйся над ней и одари в соответствии с мудростью и милосердием Твоим!

Бог-Творец услышал голос духа реки и, взяв отовсюду понемногу всего: растений, зверей, и птиц и камней, бросил это на Уссури. Край сразу расцвел, наполнился жизнью, а разные племена начали устремляться сюда ради счастья и благосостояния…

Так говорит легенда, а натуралист Маак, который побывал в этом крае, сообщает в своих воспоминаниях, что ни в чем нельзя упрекнуть эту легенду с точки зрения естествознания.

Российские исследователи издавна называют Уссурийский край «Жемчужиной Востока» и недалеки от истины!

Я прибыл во Владивосток по поручению Российского Правительства для изучения рынка Дальнего Востока, а значит имел возможность хорошо ознакомиться с Краем и его экономическим значением. После краткого пребывания в этом месте, я был избран на должность ученого секретаря Восточного отдела Географического Общества, что открыло мне доступ во все библиотеки, музеи и архивы, которые очень помогли мне в моих персональных научных работах.

Я проводил химико-биологические исследования каменных углей. Так как угольные пласты в Уссурийском крае и на всем Российском побережье Тихого океана разбросаны на всем протяжении этого крупного Российского владения, стало быть исследовал Уссурийский край и остров Сахалин.

Это путешествие предоставило мне очень много впечатлений и наблюдений, из которых соответственно состоит эта часть моей книги.

За мои исследования каменных углей, изданные в виде монографии Российским Геологическим Комитетом, Российское Географическое Общество присудило мне большую награду имени академика Буссе.

Я прибыл во Владивосток в феврале. Солнце уже светило, хорошо пригревая. Деревья начали распускаться, в садах и на склонах гор зеленела трава, цвели фиалки и ландыши.

Город расположен на берегу глубокого морского залива, называемого «Золотой Рог», и переходит потом на полуостров Егершельд. На Русском Острове, расположенном напротив города, были видны оборонные форты, из которых высовывали любопытные грозные шеи крепостные орудия.

Сам город, состоящий в основном из кирпичных светлых зданий и небольшого количества старых деревянных домов, террасами поднимался в гору, где на самой высокой вершине, называемой «Орлиное Гнездо» была расположена метеостанция.

Первая терраса была застроена домами чиновников, зданиями железной дороги, складами, банками и казармами.

Эта столица Дальнего Востока вершит выступ Полуострова Муравьева-Амурского, расположенного в заливе Петра Великого, между заливами: Уссурийским и Амурским, представляющими часть Японского моря.

За официальным и европейским районами, выше, в горах, находится японский район, живущий собственной своеобразной жизнью, которая переносила европейца в страну Восходящего Солнца. Дальше, за этим районом, уже за горами, тянется свалка людская: норы, наполовину врытые в землю, сломанные заборы, разрушенные здания и целые потоки зловонной грязи, стекающие по улицам и переулкам. Здесь подобно массам крыс на свалке, кишело от людей, одетых в белые или розовые, хлопчатобумажные, широкие штаны и в короткие куртки, с причудливыми прическами или в прозрачных цилиндрах из конского волоса, в которых, как птичка в клетке сидела завязанная узлом коса. Смуглые, грязные, коричневые с красивыми чертами лица; гортанная, какая-то угрюмая, лающая речь! Это были корейцы — дети Страны Печального Заката. Здесь, в этом районе, в этих кротовых норах, в загородных клоаках, в лабиринте улочек, грязных и замусоренных, на грудах отбросов, свозимых и выбрасываемых со всего города, проходила совершенно особая, остающаяся вне закона жизнь этих пришельцев. Преступления среди этого множества не были предметом расследования российского суда, и трупы убитых гнили рядом с трупами дохлых собак и кошек на грудах мусора и омерзительных отбросов. Только, порой, когда в этом районе вспыхивала холера, оспа или чума, полицейские власти выбрасывали всех корейцев за пределы крепости и, под угрозой сурового наказания, давали им распоряжение идти в голоде и холоде в сторону корейской границы, к берегам реки Хубту. «Город» предавали огню, этой самой сильной дезинфекции. А спустя год на пепелищах старых свалок, отходов и руин нор возникал новый город, новые жители которого, корейцы, вели такую же самую, как их предшественники, жизнь, занимаясь воровством, ворожбой, лечением разных болезней, ловлей рыбы и крабов, содержанием курильни опиума и гашиша, а так же притонов для преступников всяческого рода. Полиция не рисковала углубляться в лабиринт кривых улочек этого предместья, где за каждым углом могла подстерегать их опасность, и, где любая погоня за злоумышленниками была бесполезна, так как все дома были связаны между собой искусно скрытыми переходами, в которых при появлении непрошеных гостей рушилась земля, происходили взрывы или выливалась горящая нефть или сера.

Таким было это корейское предместье.

Целая банда разбойников, которая постоянно при белом свете совершала в Владивостокском порту нападения на магазины и банки, или похищения богатых людей ради выкупа, имела тут свои логова, недоступные для полиции и суда. А скольким бандитам, после смелой вылазки, удавалось просочиться в корейский район, где они были в безопасности и могли только смеяться над полицией и следственными властями.

Когда началась война России с Японией, я был во Владивостоке и знаю, что подземные мины для взрыва двух главных фортов крепости управлялись из корейского района, а все шпионы, на след которых напали военные власти, пропали в «муравейнике» одетых в белое, таинственных и молчаливых сынов Страны Печального Заката.

Как из джунглей, как из тайги выходят ночью на охоту хищные звери: тигр, пантера и медведь, так отсюда выходили люди, преследуемые законом, а поступки их были не менее кровавыми и дикими. В этих подземных норах золотые и серебряные предметы переплавлялись в небольшие куски драгоценных металлов, и продавалась через корейских ювелиров российским; дорогие камни, ценные бумаги и предметы, не пригодные для переработки, паковались в коробки с сушеной рыбой или с вязанками употребляемых в пищу водорослей и, грузились на двухмачтовые корейские джонки, которые как бесшумные тени двигались Амурским заливом до Японского моря и до берегов Кореи или дальше до Китая.

Эту злодейскую процедуру вела особая каста пиратов, а так как их услугами до недавнего времени пользовались еще россияне и чужеземцы, люди эти дошли до большой сноровки, полагаясь на мореходов и боевиков большой отваги.

Эхо этого корейского предместья донеслось и до меня в первый же вечер моего приезда во Владивосток.

Прекрасная полная луна плыла по темно-сапфировому небу. Мерцали и горели звезды, которые, казалось, висели низко над горами и морем. Мои знакомые посоветовали мне пойти в горы, расположенные над городом, чтобы полюбоваться прелестной ночной панорамой моря.

Я положил в карман верный в моих путешествиях маузер (автоматический револьвер фирмы Маузер из Германии) и поднялся вьющимися по склону горы улицами на самую высокую террасу. Наконец начали попадаться отдельные домики, а позже халупы, сколоченные кое-как из планок от ящиков. Скоро и эти постройки исчезли. Я карабкался по склонам горы, поросшими травой, на вершине которой рос молодой лес с деревьями, покривившимися и изуродованными туманами и ветрами.

Отсюда открывался прекрасный вид.

Внизу, переливаясь и мерцая огоньками в домах и электрическими фонарями освещенных улиц, лежал город с несмолкаемой какофонией звуков и беспокойным шумом порта.

Дальше угадывалась черная глубина залива, оживляемая разноцветными огнями кораблей, и длинными ровными рядами прекрасно освещенных оконцев на боках пассажирских пароходов и грозных белых крейсеров. Черные контуры Русского Острова, с редкими, едва видимыми фонарями, понижались на входе в пролив и, исчезали в море, а немного далее возбуждал непонятную тревогу, то загораясь, то угасая, ослепляющий сноп лучей морского прожектора на Скале Скриплева. За черной массой этого острова уже безраздельно и всевластно господствовало море. Было оно похоже на расплавленное серебро с бегающими по его подвижной поверхности темно-синими волнами, широкими и кроткими, которые добегали до берегов залива Патрокла или Улисса и, ласкались с кустами лещины и свисающими над водой плетями дикого винограда.

Где-то очень далеко двигался силуэт парусника, может корейского или китайского пирата, а прямо на востоке плыл вдали от берегов большой корабль. Длинный ряд освещенных иллюминаторов передвигался, словно какой-то многоглазый змей.

Я подумал, что там пульсирует особая жизнь какой-то горстки человечества, которая перебирается с одного континента на другой, там присутствует музыка, танцы, любовь, печаль и тоска. Там, может, умирает кто-то или появляется на свет новое существо, и все это не имеет ничего общего ни с городом, лежащим у моих ног, ни со мной, который думает об этом судне, уплывающем в неизвестную даль. «Корабли, плывущие в ночи» — мне вспомнилась повесть, прочитанная в поезде, и мысль гналась за судьбой корабля и его временных обитателей.

Но рассеял эти мысли какой-то хриплый басистый голос, обнаруживающий большую симпатию к алкоголю.

— Прошу облагодетельствовать уволенного в отставку чиновника!

Передо мной вынырнула из кустов громадная фигура обладателя пропитого голоса с суковатой палкой в руке и в вытертой чиновничьей фуражке.

Знаю я таких, находящих радость в водке, неспособных к работе и общественной жизни, типов. Их называют «босяками».

Я вынул из кармана куртки несколько серебряных монет и дал ему.

Иронично усмехнувшись и небрежно подбросив на ладони монеты, которые блестели в свете луны, он проворчал:

— Мне… здесь… несколько монеток, когда я могу забрать все?

Буркнув это, он начал небрежно размахивать своей тяжелой суковатой «палочкой».

Я, ничего не говоря, вынул из кармана маузер и направил на него.

— Ах, пардон! — произнес подонок, дотрагиваясь по-военному до козырька фуражки. — С этого и нужно было начинать разговор. Доброй ночи почтенному господину.

Он ушел, еле держась на ногах и размахивая своим первобытным оружием, но время от времени оглядываясь назад, по-видимому, в опасении, что маузер своим единственным оком может всматриваться в его спину.

Это было забавное приключение, но как бы то ни было испортившее мне настроение, а мысли о «Кораблях, плывущих в ночи» улетели вместе с удаляющимися шагами «босяка». Только остался отчетливый запах алкоголя и отзвук неуверенных шагов «уволенного на пенсию чиновника» с сучковатой дубиной и странно элегантным в устах этого громилы «Pardon».

Он был одним их тех, что живут — как «птицы небесные» — в кротовых норах корейского района, выходят только ночами за пищей и трофеями, одни с сучковатыми дубинами, другие с ножами за голенищами дырявых сапог или с револьвером за пазухой. Оврагами спускаются они на улицы центральных городских террас, и здесь нападают на запоздавших прохожих, возвращающихся с ночной пирушки или из клубов после игры в карты.

Владивосток был удивительным в эти времена! Чиновники, офицеры, российские купцы и иностранцы: японцы, корейцы и китайцы — Вавилонская башня, смесь рас, племен и языков. Около полумиллиона китайских кули прибывало сюда весной, среди которых было много «хунхузов», или бандитов, сразу начинающих свою кровавую работу, добавляя беспорядка и смятения в жизнь громадного порта. Когда я был здесь в 1921 году, в окрестностях Владивостока разбойничали тысячи хунхузов, которые грабили кассы в магазинах, обирали до нитки прохожих, схватывали и уводили в горы богатых людей, за которых бандиты рассчитывали получить хорошие деньги.

Население Владивостока, представляющее этнографическую смесь, являлось носителем различных моральных понятий и убеждений, а часто спокойно обходясь без них. Российские чиновники здесь спивались и обогащались взятками или попадали в тюрьму; офицеры, ведущие жизнь пьяниц и картежников, заканчивали полным одичанием и моральным упадком; купцы вели спекулятивную торговлю, грабя и спаивая туземцев; фабриканты делали деньги на эксплуатации дешевого и лишенного прав работника. Кроме перечисленных прослоек здесь процветали разные отбросы общества: бандиты, шулеры, торговцы людьми, поддельщики документов, фальшивомонетчики, шантажисты, фальшивые свидетели, безнравственные врачи без патентов, отравители, воры, шпионы, конокрады, взломщики огнестойких касс, личности без профессии или, собственно говоря, всех профессий от бандитизма до изготовления фальшивых денег, подонки всех стран и народов, среди которых можно было завербовать партизан для любого приключения: от путешествия за золотом на побережье Охотского моря до охотничьих экспедиций на Командорские Острова для добычи тюленей, так нерадиво охраняемых российскими властями, для торговли с туземцами Камчатки и Анадыря, где за шкуру соболя или бобра дают добрый стакан водки и полфунта подмоченного пороха, для поджога и ограбления города, как это произошло во время революции 1905 года — таким было население этого города.

Вне всякого сомнения, с моральной точки зрения, было оно почвой, на которой развивалась изначальная история Владивостока. В течение длительного времени здесь была лишь маленькая российская крепость, под окопами которой таилось небольшое поселение, где находились шинки, подозрительные рестораны, игорные дома и все, что является бедствием выдвинутых далеко на границы России культурных центров. На рубежах поселения гнездились в земляных норах и шалашах из ящиков всяческие преступники, беглецы из тюрем, храбрые, беспокойные, авантюрные элементы, потому что здесь на границах, где власть была заинтересована в небольшом числе жителей, не очень заглядывая в прошлое тех, кто с каждым годом увеличивали население нового города, будущей «Жемчужины Дальнего Востока».

Спустя некоторое время в публике города появились новые особы: два немецких матроса-беглеца с какого-то корабля, голландец, которого преследовал закон, а также швед и финн, заброшенные сюда на берег Тихого Океана игрой судьбы. К ним вскоре присоединился какой-то россиянин, сдается из числа беглецов с каторги.

Заложили они вместе небольшой магазин, где продавали водку, табак, вино, спички, сардины, свечи, деготь и веревки. Магазинчик был очень невзрачный, но хозяева богатели с молниеносной быстротой и вскоре начали скупать участки земли, строить дома на улицах, самых лучших в то время.

Причины такого успеха скрывались за пределами магазинчика и даже самого города. Эта компания предприимчивых авантюристов имела совершенно другой интерес в открытом море, потому что владела несколькими небольшими, но проворными и хорошо вооруженными парусниками, которые нападали в Японском море на мелкие японские, китайские и американские суда, занимающиеся контрабандой, а также корейские джонки, возившие дорогие меха, дорогой лекарственный женьшень, весенние рога оленя, золото и другие товары, купленные или награбленные в границах Российского Дальнего Востока. Все это потом складывалось в безопасном месте, а позже продавалось.

Предпринимательство группы международных авантюристов продолжалось очень долго. Хозяева его стали богачами, почетными гражданами города, сохраняли высокие должности, пользовались доверием населения и, наконец, приостановили деятельность на море, посвящая свои способности полностью легальному предпринимательству. Однако однажды какой-то молодой и смелый прокурор начал судебное расследование прошлой деятельности этих магнатов Дальнего Востока. Однако он заплатил жизнью за свою смелость. Приглашенный на оленью охоту, «случайно» получил пулю между глаз. С его смертью прекратились всяческие попытки пролить свет на мрачную жизнь этих «почетных граждан». Когда я приехал во Владивосток, некоторые из них еще были живы.

Все кланялись им почти до земли, тайком обсуждая ужасные, кровавые подробности их жизни и деятельности на берегах Тихого океана.

Смирившись с невозможностью начала непосредственных работ, по причине перестройки помещения для моей лаборатории, я знакомился с окрестностями города и ближайшими местностями на Полуострове Муравьева-Амурского и в обоих заливах.

В одно воскресенье, взяв ружье, пошел я в горы, поросшие мелким и редким лесом. Это была безлюдная местность. Удивило меня это чрезвычайно, потому что в каких-то двух километрах, у подножия этих гор, кипела жизнь большого портового города, в заливе «Золотой Рог» кружили торговые и военные корабли под флагами разных государств, почти триста тысяч жителей вело активную жизнь, а здесь в горах царила пустота и тишина. Огромные ястребы, быстрые соколы и черные орлы с белыми хвостами тяжело поднимались с земли с отдельно стоящих скал и улетали; в густых зарослях дубов бегали мелкие зайцы — помесь белого зайца и кролика; белки носились среди ветвей невысоких деревьев; среди камней ползали ужи и ящерицы, а громадные пауки крестовики тянули свои крепкие и коварные сети между деревьями.

Несколько раз на полянах срывались перепелки и забивались в чащу. Я уже потерял надежду на охоту, когда внезапно с каким-то исключительным писком из-под камней высунулся темно-коричневый зверек с длинной шерстью. Бежал он быстро, но направлялся в сторону голой вершины. Я выстрелил. Зверек упал и начал крутиться на одном месте, но немного погодя поднялся и с громадной быстротой побежал дальше. Остановил его второй заряд крупной дроби. Я пошел и разглядел темно-коричневого зверька с белой шерстью на груди и брюхе, с длинным светлым волосом, изредка растущим среди темного меха. Он был очень похож на небольшую собаку, только более пушистую и совершенно дикую. Когда я его внимательно рассмотрел, убедился, что это енот (Procyon lotor), исчезнувший в настоящее время на территориях Дальнего Востока и остающийся еще в Корее и восточной части провинции Хэйлункянг, или в Маньчжурии.

В течение всего моего пребывания и путешествия по Уссурийскому краю, я еще только раз встретил енота. Было это на реке Майхэ, недалеко от угольной шахты.

Охотничий клуб, спустя некоторое время, пригласил меня на охоту на оленей аксины (Cervus axis), значительное количество которых сохранилось на острове Аскольд, расположенном в заливе Петра Великого. Нас довезли небольшим пароходиком до отвесно выступающих из моря берегов этого скалистого острова. Поднимались мы узкими тропинками, вьющимися среди скал, пока наконец не ступили на удивительную поверхность, покрытую прекрасным лесом из дубов, грабов и лещины. Нас расставили в одну линию, предупредив, что можно стрелять только «ekspresowymi» пулями и только по самцам.

Мы стояли, сохраняя глубокое молчание. Двое загонщиков со сворой гончих собак обходили лес одновременно с двух противоположных берегов. После долгого ожидания, легкий ветер принес нам отголосок охотничьего рожка, а минутой позже очень далекий лай пущенных по следу собак. Дай начал быстро приближаться к линии стрелков. Уже можно было различить разные тона голосов бегущей своры: басистые, протяжные или отрывистые, тонкие и звучные, как звонки, порой, просто нетерпеливое истерическое скуление или редкий вой.

Передо мной поднималась небольшая округлая горка, полностью лишенная растительности, на которой я заметил несколько темных силуэтов оленей. Они остановились и прислушивались, по всей видимости, оставив далеко позади собак, бегущих по их следу. Я взял бинокль и пригляделся к оленям. Они стояли, стригая длинными ушами, осторожно поворачивая головы и принюхиваясь. Предполагал, что они выйдут на меня, но были это, к сожалению, самки и, значит, я не мог в них стрелять. Во мне бурлила кровь при мысли, что рядом со мной мелькнет без выстрела целое стадо, мне же останется только смотреть и чертыхаться.

Наконец стадо двинулось дальше, так как приближались собаки. Они шли на мой номер, но в момент, когда уже приближались к зарослям передо мной, слева раздался выстрел какого-то из более удачливых охотников. Целое скопление зверей тотчас же рассеялось и сразу же исчезло с моих глаз. Я был даже рад, что так случилось, и не было повода для искушения. Стоял я уже значительно спокойнее, пока внезапно не услышал перед собой треск сухих ветвей. Думая, что это одна из самок вышла на меня, я взглянул в ту сторону и, ноги мои задрожали от волнения! В каких-то шестидесяти шагах от меня стоял громадный темно-серый самец с прекрасными рогами и, отклонив голову назад, прислушивался. Вдали уже заливались гончие. Я приготовился к выстрелу, но было достаточно самого легкого движения, чтобы олень заметил меня в кустах. Одним прыжком он поднялся в воздух и бросился назад, зацепившись, однако, рогами за сухую ветвь дуба, сломал ее и понес за собой. Он отбежал едва на пять шагов, когда прогремел мой выстрел. Зверь упал, как сраженный молнией. Пуля перебила и раздробила в нескольких местах его позвоночник.

Я уже видел в кустах подбегающих собак, когда внезапно на номере моего соседа прозвучал выстрел, а сразу же после него большой олень, перескакивая кусты и завалы камней, помчался через заросли. Я два раза выстрелил по нему, после чего он упал, а собаки тут же набросились на него. Олень еще был жив и, стрелок, идущий за собаками, добил его ударом ножа.

Я даже не слышал во время охоты, чтобы на линии стрелков была достаточно оживленная стрельба. После охоты, когда уже все собаки были собраны, оказалось, что наши трофеи составили шесть оленей, а во второго из убитых мной стреляли с пяти номеров, так как мчался он вдоль линии стрелков, пока не оказался у фатального для него куста перед моей позицией. Кроме моих двух пуль, не было в нем никакой другой.

Вся охота состояла из одного раунда и заняла у нас не более двух часов. До вечера оставалось еще много времени, поэтому решил я осмотреть золотой рудник, находящийся на острове.

В скалах из песчаников и зеленых геологических пластов, пересекая их до поверхности земли, коренится толстая (два фута) жила серых и белых кварцев, содержащая очень мелкие зерна золота, малозаметные при разглядывании невооруженным глазом. Какие-то предприниматели построили фабрику, в которой с помощью разных способов эту руду преобразовывают в мелкую как мука пыль; и только из нее извлекают золото, растворяя ее в ртути или в слабых растворах цианистого поташа.

В руднике работало несколько россиян и тридцать китайцев. Россияне были хорошо вооружены, опасаясь китайских рабочих, а более всего частых нападений китайских пиратов, которые не оставляли намерения захватить рудник.

На острове Аскольд, кроме обитателей золотого рудника, в отдельном домике пребывали вместе с семьями двое сторожей, охраняющих оленей под патронатом Владивостокского Охотничьего Общества. Однако же самыми лучшими защитниками оленей были жители маленькой корейской деревни, расположенной на узком морском побережье, тут же под скалистым берегом острова. Корейцы следили, не приближается ли к острову какой-то подозрительный парусник или группа джонок и, в случае грозящей опасности, сообщали по телефону сторожам, которые имели для обороны острова достаточно винтовок и даже один пулемет Maxim.

Китайские и корейские пираты с вожделением смотрели на остров, так как на нем находились около двух тысяч оленей. Вылазки на остров Аскольд с берегов Кореи и Китая совершались по нескольку раз в год, преимущественно весной, и только по той причине, что весенние рога оленей, или так называемые «панты», переполненные кровью и разными соками, азиатские лекари относят к наиболее сильнодействующим и к самым чудесным лекарствам при всяческих нервных расстройствах и при нарушении обмена веществ в организме. Стоимость хорошо приготовленных, то есть вываренных и высушенных рогов, сопоставимо с ценой золота.

Ввиду этого восточные пираты напрягали свои силы и находчивость, чтобы проникнуть на Аскольд и разбойничать на нем, но помехой им стали корейцы, которые за право проживать там, рыболовство и разведение овощных огородов, добросовестно стерегли остров. За свою верность страдали они не раз, так как пираты ночами добирались до острова, только за тем, чтобы совершить нападение на это поселение, подпалить его и вырезать жителей. По этой причине темные скалы Аскольда и всегда бурное море были свидетелями кровавых схваток и мрачных драм.

Охотничье Общество во Владивостоке, владея островом Аскольд, на котором оно разводило оленей аксисы и эксплуатировало «панты», было одним из самых богатых Охотничьих Обществ России. Нужно ему также отдать справедливость, что вело оно хозяйство умело и рационально. Во время же российско-японской войны экипаж японской эскадры адмирала Урии вырезал на мясо всех оленей на острове Аскольд.

II. Черные алмазы

— Наш полуостров, — говорил мне один из старых жителей Владивостока, — можно назвать «Черным алмазом», так как состоит он из пластов каменного угля!

Мои исследования в этом направлении полностью подтвердили это мнение гражданина Владивостока. Начиная с северной части полуострова и заканчивая острым мысом на юге, в черте самого города тянутся толстые пласты каменного угля, преимущественно бурого. Целый ряд открытых разработок и шахт осмотрел я вдоль линии Уссурийской Железной Дороги. С технической точки зрения они хорошо организованы и обеспечивают топливом железную дорогу, промышленные предприятия и мелкие паровые судна (пароходы). Очень характерным обстоятельством для почти всех углей этого округа является примесь янтаря. Этой смолой давно погибших деревьев, в такой степени пропитаны эти угли, что было бы практичней и выгодней добывать янтарь и перерабатывать его в лак.

Весь полуостров Муравьева-Амурского покрыт густыми лесами со смешанной флорой, северной и южной, хвойной и лиственной. Большое количество дождей, удобная орография[4] полуострова делают его прекрасной территорией для разведения лесов. По-видимому такие условия существовали в предыдущих геологических эпохах, что стало причиной образования многочисленных пластов каменного угля в глубоких горных ущельях, где накопились громадные массы деревьев, которые упали со склонов гор. Подобные условия существуют во всех долинах южной и центральной части хребта Сихотэ-Алинь, где в самом деле я встречал очень часто большие или маленькие пласты бурого угля недавнего происхождения.

В лесах полуострова я видел почти джунгли; дебри, трудные для прохождения, обвитые, как лианами, диким виноградом и разными вьющимися растениями, как например хмелем и европейским плющом.

В этих лесах существует смесь северных хвойных деревьев, как кедр, сосна и лиственница, и лиственных: береза, осина, а также южных видов: пробковый дуб, грецкий орех, липа, черная береза и даже родственник южной пальмы, диморфант. Громадное количество цветущих кустарников, как боярышник, малина, крыжовник, сирень, создают почти непроходимые уссурийские дебри; путешественник должен продираться через них с помощью топора. В таких джунглях развивается неслыханно буйная жизнь разных зверей. Только этим можно объяснить тот факт, что в каких-то пятнадцати километрах от Владивостока, города с оживленным железнодорожным движением, с густой населенностью и портом, где днем и ночью раздаются пронзительные стоны корабельных сирен и могучие гудки пароходов, можно встретить владыку этих дебрей — тигра или медведя, а охота на фазанов или тетеревов возможна тут же, почти за городом.

Проживая в тридцати километрах от города, на угольном разрезе Российско-Английского Общества, вышел я ранним утром из дому и в саду обратил внимание на дворового пса, облаивающего кого-то на верхушке дерева. Внимательно приглядываясь, я заметил небольшого зверька с прекрасным, почти черным мехом; он сидел на ветке и горящими глазами поглядывал на облаивающего его пса. Я вытащил из кармана револьвер и несколько раз выстрелил по нему. Когда зверек упал на землю, я убедился, что это соболь (Mustela zibellina). Как известно, это самый дикий и живущий уединенно лесной хищник, ужас всяческих птиц и белок, однако убил я его в двадцати шагах от жилого дома! Несомненно, что он попал сюда из дебрей, из уссурийской тайги, приманенный запахами домашней птицы.

Во время вылазок в леса, растущие на скалах этого отрога Сихотэ-Алиня, встречал я тут же, поблизости от Владивостока, целые стаи фазанов, тетеревов и глухарей. В густых зарослях кустарника со злобным хрюканьем передвигался кабан, а по земле, заросшей высокой травой и кустами кашкары, мчались вспугнутые серны-мученицы, которых постоянно преследовала уссурийская пантера, или «барс», рысь, лесной кот, тигр и, наконец, самый страшный и самый кровожадный из всех врагов — человек.

Однако нигде я не встречал людей. Только их след вился тут и там через дебри в виде редких, едва заметных в чаще, тропинок. Но видимо редко ходили ими, так как были они почти заросшими не только травой, но даже маленькими кустами. Здесь рубят лес только вблизи железнодорожного полотна или на опушке леса, следовательно, в глубине дремучего леса никто не занимается заготовкой леса и, лишь изредка, какой-то охотник или бродяга-натуралист углубляется в сердце этих джунглей, отдавая себя живым на съедение: днем — громадным едким оводам, а ночью же — комарам и мошке.

Во время одной из своих вылазок я шел вместе с помощником из лаборатории — солдатом. Мы пробирались сквозь густые лесные заросли, запутываясь в крепкой паутине, как бы сплетенной из шелковых нитей, с отвращением сбрасывая цепляющихся за лицо пауков и, время от времени стреляя в резко взлетающих фазанов, которые кормились желудями под буками и дубами. Когда же мы вышли на невысокие холмы, за которыми простирался песчаный морской берег, заметили джонку, привязанную к лежащим там деревьям, сваленным бурей. Людей не было видно, но, когда мы начали спускаться с холмов, из кустов появилось трое корейцев в белой одежде, которые тащили большой тяжелый ящик. Мы крикнули им. Тогда они бросили свой груз и помчались в сторону лодки. Они прыгнули на палубу лодки и в тот момент, когда двое из них с чрезвычайной ловкостью поднимали складные почти черные паруса, третий начал очень часто стрелять в нашу сторону из винтовки. Пули свистели рядом с нами, ударяли в деревья и взбивали в холме небольшие облачка песка. Мой солдат спрятался за камнем и в свою очередь сделал по лодке два выстрела. Я тоже спрятался за камень. В это время на джонке, помогая парусам, начали грести изо всех сил веслами. Лодка быстро отдалялась от берега, где мы всполошили этих, одетых в белое «джентльменов», а когда свернули они за небольшой выступ скалы, их подхватил ветер, надул паруса и быстро понес джонку в открытое море.

Мы осмотрели ящик. Были там военные винтовки, украденные или купленные у вороватых российских чиновников в крепости. С громадным трудом затащили мы тяжелый ящик в кусты и, после возвращения во Владивосток, уведомили военные власти об этом происшествии.

Зима этого года прошла у меня в работе в лаборатории и в обработке собранных научных материалов.

III. Охотничий рай

Весной я уже начал делать интересные охотничьи экскурсии по краю.

С группой охотников я побывал во время пасхальных праздников на двух интересных островах, расположенных вблизи от берегов Полуострова Муравьева-Амурского, в заливе Петра Великого, а именно на острове Рикорд и острове Путятин.

Первый из них являлся владением Охотничьего Общества, которое разводило там серн. Остров зарос травой, чрезвычайно буйной, питательной и охотно употребляемой сернами.

Это был скальный массив, разделенный ущельем, которое превратило скалу в подобие седла. Его покрывал красивый лес из высоких берез, лип и грабов, но без подлеска. На этом острове нашли себе неплохое пристанище сотни серн и, что самое удивительное, они не хотели покидать этот остров, хотя замерзающее в декабре море, давало им возможность перейти по льду на континент. Наоборот, с полуострова на Рикорд, мигрируют зимой небольшие стада серн и оленей. По-видимому, причина заключается в прекрасной кормовой базе острова.

Раз в году, осенью, на Рикорде происходит облавная охота с собаками на серну. Но Охотничье Общество оговаривает, как исключение, запрет на отстрел оленей аксисы, которых Охотничье Общество пока что разводит на Рикорде, как на Аскольде.

Охотники встают в одну линию, вдоль яра, разделяющего остров на две равные части. Сегодня намечены две облавы с гончими. Стрелять можно только крупной дробью или картечью, стрельба пулями запрещена.

Я как раз попал на такую облаву, осенью.

Стоял я между двумя камнями, спереди заслоненными кустами боярышника. До меня отчетливо долетал лай собак, а из этого я мог предположить в какую сторону бегут серны. Вскоре несколько серн промелькнуло недалеко от моего укрытия, но я воздержался от выстрела по самкам. В это время вдоль линии стрелков, слева и справа от меня, гремели выстрелы. Но рогача так и не было. Уже видел я гончих, идущих по следу с веселым лаем.

Рядом со мной, на соседнем номере, раздался одиночный выстрел, и дробь, ударяясь в листву деревьев, пролетела надо мной. «Что за черт, — подумал я, — во что-то там стреляют в воздух?» Внезапно прямо на меня выскочил, делая бешеные прыжки, большой рогач. Он подбежал к моим камням, спружинил и, скакнув, как громадная птица, пролетел над моей головой. Не приходилось мне стрелять в летающих козлов, поэтому переждал я это мгновение, и только тогда, когда он был уже в каких-то двадцати шагах от меня, выстрелил. Он покатился по склону горы, задержали его только небольшие липовые деревца.

После облавы мой сосед на линии стрелков объяснил мне, что он стрелял в рогача, в воздух, когда тот перескакивал куст, но смазал. Этот второй акробатический прыжок стал для козла последним, когда он после перескакивания камней, вынужден был бежать по открытому пространству, где его догнала моя добрая английская картечь.

Вторая облава не принесла мне добычи. Вышел на меня только олень и долго стоял, прислушиваясь к отголоску собачьей погони, удаляющейся к западу. Я весь дрожал от искушения послать пулю из третьего ствола моего «зауэра», но помня запрет на отстрел оленей, только старательно прицелился и убил… в своих мечтах. Он же не стал меня больше искушать, потому что повернул назад и растянутой рысью побежал в сторону морского берега и вовремя, так как кто знает, не заставила бы меня охотничья страсть выстрелить по такой красивой и даже роскошной цели.

Второй остров я посетил сразу после Пасхи. Проживала там семья колониста, сына польского повстанца, сосланного в Сибирь в 1863 году, пана Янковского. Было у него там отлично организованное хозяйство: он разводил породистых и беговых коней, возделывал землю и работал на овощных огородах и во фруктовом саду. Имел дочь и двух сыновей.

Дочке было шестнадцать лет; это была очень энергичная девушка. Ни один ковбой не постыдился бы соревноваться с ней в состязаниях на лошади. Она объезжала диких жеребцов и ловила арканом лошадей из табуна.

Она, лично, в нашем присутствии, оседлала коня, который никогда не знал подпруги и, поехала на нем в поле. Вернулась спустя час на взмыленном коне, который был уже покорным и тихим.

Вместе с нами прибыли сыновья Янковского. Были это здоровые и сильные парни, с широкими плечами и могучей грудью. Глаза их горели веселостью и отвагой. По ним было видно, что уже были в их короткой жизни приключения и что они не спасуют ни перед какой опасностью.

Нам о них рассказывали, что во время нападений на остров пиратов и хунхузов, бились они храбро, наравне со взрослыми, и часто помогали отразить нападение. Они ничего не рассказывали о себе, что всего лучше свидетельствовало не только об их скромности, но и моральном достоинстве.

Очень мило я провел целый день на острове Путятин, осматривая табуны Янковского, его беговые (скаковые) конюшни и пласты отличной порцелановой глины, или каолина.

Несколькими днями позже, после моего возвращения во Владивосток, донеслись до меня вести, что на завтра после прощания со мной, молодые Янковские находились на волосок от смерти.

Взяв ружье для охоты на уток и оседлав коней, поехали они через лес в сторону морского берега, где весной собиралось много перелетных уток и других водоплавающих птиц.

Парни ехали гуськом, когда тропинка была узкой и вилась как змея в густых зарослях.

Младший брат, находясь сзади, заметил в кустах затаившегося лиса, который, однако, сразу исчез из поля зрения. Поднявшись на стременах, он остановил коня и начал внимательно шарить взглядом по кустам. Но лис как в воду канул! Парень уже хотел слезть с коня, когда услышал грозное и хриплое рычание и крик старшего брата.

Он пришпорил коня и помчался по тропинке вперед. Вскоре оказался он на маленькой поляне и увидел страшную картину.

Брат мчался на коне, наклоненный назад, а на крупе коня висел тигр, которого конь волок за собой. Одна лапа страшного хищника лежала на правом плече всадника и все более клонила его назад, другая лапа вцепилась в бок коня, но не мог он опереться на коня одной из оставшихся лап и, волочился по земле, с яростью цепляясь за землю и кусты.

Младший брат стегнул коня нагайкой и вскоре догнал старшего брата и хищника. Старший брат в это время начал слабеть, так как тигр всей своей тяжестью висел на нем, сжимая и раня его, кровь залила плечо и спину парня.

Младший брат настиг тигра, а когда тот повернул к нему разъяренную голову, выпалил из револьвера в ухо зверя. Тот безжизненно скользнул с коня и упал на землю мертвым. Молодой парень вколотил в лоб тигра еще несколько пуль, и только потом начал помогать брату, который получил серьезные раны, как и конь, и был весь окровавлен. Он помог брату сойти с седла, быстро сделал перевязку, разорвав свою рубаху на бинты, а затем привез домой. Взяв батрака, он вернулся на место происшествия, содрал с тигра шкуру и, появился с этим трофеем в усадьбе отца.

Жизнь рядом с природой воспитывает таких молодцов среди приключений и постоянных опасностей, требующих отваги, силы воли и присутствия духа. Это самая лучшая, хотя и очень жестокая школа для подрастающего поколения, от которой будут зависеть судьбы, счастье и величие всех стран и народов.

IV. Остров преступления

Почти под крепостными фортами Владивостока, в Уссурийском Заливе, возвышается маленький остров, состоящий из одной скалы. Это голый камень и только в его щелях растут маленькие кустики. Не видно здесь ни европейского дома, ни китайской или корейской фанзы, хотя в каких-то двух километрах на берегу полуострова Муравьева-Амурского расположен серо-желтый корейский район. Временами какая-то убогая джонка задерживается у этой скалы для ловли устриц и крабов. Только стаи чаек гнездятся на ее вершине.

Остров этот совершенно безлюдный и ненужный, однако слышит о нем каждый путешественник, посещающий Владивосток, потому что когда-то здесь происходили страшные дела, так обычные в России. Для строительства крепости во Владивостоке присылали с Сахалина уголовных преступников. Копали они валы и выемки для подземных сооружений. Начальником над этими принудительными заключенными был поставлен чиновник тюремной администрации, некий Коморский, происходящий из российской аристократической семьи. Он плохо кормил рабочих и обходился с ними жестоко. Заключенные долго сносили терпеливо эти издевательства, пока наконец один из них не бросил в Коморского камнем, после чего начался бунт. Этот «бунт» был только бунтом в рапортах Коморского и других тюремных чиновников, в действительности же это был протест против беззаконного произвола над заключенными. Они отказались от работы до времени, когда будет снят со своей должности Коморский и будет установлен сносный образ жизни и работы заключенных, предусмотренных законом.

Однако высшие власти приказали этому самому Коморскому устранить инцидент. Коморский выполнил директиву властей. Он отослал «бунтовщиков» на отдельно стоящую скалу и оставил их там без пропитания. В результате умерло с голоду около двухсот человек, остальные же подчинились Коморскому и продолжали вести мученическую жизнь под опекой своего ката и мучителя.

Этот уединенный остров не имеет названия, но во Владивостоке и в каждой российской тюряге знают этот «Остров Коморского», который проклинают многие поколения заключенных. Но не только печальные обитатели российских тюрем, которые хорошо знают и помнят истории людей, отсидевших в тюрьмах или прошедших каторгу, проклинают Остров Коморского.

Судьбы многих людей, тем или иным образом, однако всегда трагические, были связаны с этой уединенной скалой. Сложилась из этого история Владивостока и конгломерат, каким сейчас является его население.

Я уже упоминал, что самым близким от этого острова населенным пунктом был корейский район. Жители этого предместья, в какой-то своей части, занимаясь рыболовством и особенно же ловлей чудовищно больших крабов, избравших себе жилищем Уссурийский залив, часто занимаясь ремеслом недалеко от зловещей скалы.

Однако они не любили выходить на ее берег, не только по причине мрачной истории острова, но и потому что здесь всегда ударяются волны в обрывистый берег, подвергая опасности небольшие рыбацкие лодки. Море достаточно глубоко у острова Коморского, а дно его покрыто густым лесом водорослей из вида Fungt и Laminaria. Они являются съедобной, очень вкусной и популярной в Китае, Корее и Японии «морской капустой». Однако сборщики этих водорослей, в этом месте предпочитают не заниматься их добычей. Причиной этого является одно обстоятельство: эти водоросли «нечистые», и даже, как утверждают корейцы, отравленные.

В зарослях морской капусты всегда можно было найти человеческие трупы, съеденные крабами, маленькими раками-отшельниками и другими морскими существами.

Откуда же брались трупы?

Об этом могли бы рассказать, прежде всего, хозяева разных подозрительных заведений, как рестораны, шинки, кофейни, игорные дома, маленькие грязные гостиницы, теснящиеся тут же у берега, в отдаленной части порта. Кроме этих людей, в основном грузин, армян и греков, смогли бы дать подробную информацию некоторые из корейских рыбаков.

В этих ночных пристанищах, дорого откупающихся от полиции или скрывающихся от нее, часто происходили кровавые события, после которых оставались трупы.

Я был свидетелем подобного случая. Это произошло перед русско-японской войной. Один из моих знакомых предложил мне посетить эти портовые «берлоги» и около одиннадцати ночи мы собрались туда, вооруженные заряженными пистолетами. В зале, плохо освещенном и насыщенном смрадом несвежих кушаний и спирта, было тесно, многолюдно и шумно. Моряки с иностранных кораблей, портовые грузчики, какие-то элегантно одетые молодые люди с тяжелым и беспокойным взглядом, оборванцы разных категорий, китайские кули, корейские рыбаки в волосяных цилиндрах и белых, подбитых ватой, штанах и куртках, пестро и кричаще одетые женщины, лакеи с лицами преступников-рецидивистов — все теснились около столиков и, в особенности, у стойки хозяина, атлетичного упитанного грузина с красным опухшим лицом и подбитым глазом. «Грузин» наливал в рюмки водку, ликеры, кюммель и проворно раздавал огромные кружки пива и портера. Гости пили, ели, играли в карты, пели, обнимались или дрались. Всюду увивались лакеи, разнося кушанья, пиво и бутылки с крепкими напитками. Порой в дальних, затемненных углах раздавались яростные крики и шум серьезных потасовок, тогда вся прислуга бросалась туда и, по сноровке, с какой они заканчивались, можно было судить о достаточно пестрой и необычной карьере, которая приводила этих людей в ресторан «Грузина» во Владивостокском морском порту.

Мы уселись за свободный столик, со всех сторон нас изучали зоркие и подозрительные глаза. Подошел гарсон, великан с опухшим лицом и с красными руками мясника. Мы заказали пива.

Долго продолжалось это упорное приглядывание к нам, пока наконец кто-то из присутствующих не произнес достаточно громко:

— Нет, это не полиция!

Приглушенные разговоры, шепоты, какая-то затаенная сосредоточенность сразу исчезли. Раздались крики, громкие разговоры, смех и ругань, зазвенели стаканы и тарелки.

Гости вели себя очень бесцеремонно. На наших глазах какой-то игрок проиграл все, что имел и клялся, что не имеет чем расплатиться, и в доказательство этого разделся в зале до рубашки и отдал всю свою одежду партнерам для обыска. Естественно, что ничего в ней не нашли, кроме различных нестерпимых живых созданий. Части туалета невезучего игрока вернули их владельцу, за исключением обуви, которую оставил себе счастливый партнер, какой-то темный и длинный китаец-дылда.

— Одевайся быстрей! — торопили его лакеи и, когда он оделся и стоял босой, они громко и омерзительно ругаясь, схватили его за шею и выбросили на улицу.

Пьющие пиво и водку, закончив бутылку, бросали ее через головы гостей за стойку, стараясь попасть в мешок с соломой, повешенный с этой целью в углу предусмотрительным «Грузином», при этом, требовали:

— Эй, ты там, морда грузинская, восточный человек, пьющий нашу кровь, давай новую бутылку!

В такой компании мы провели несколько часов, внимательно разглядывая собравшихся. Замечали мы, что в дальних углах зала какие-то темные личности шептались между собой с таинственными лицами, видимо обговаривая важные и не совсем легальные делишки. К этим группам приближались, порой, элегантно одетые джентльмены и бросали смятые банкноты, а также несколько слов приказа или совета. Это были главари бандитских и воровских шаек, которые оставались за кулисами, будучи, однако, ее мозгом и движущей силой. Эти господа, как хищные щуки среди рыб незаметно рыскали среди городского населения, даже не скрываясь, охраняемые соответственными документами через связи с полицией, которая, порой, принимала даже активное участие в преступных вылазках, а также благодаря своему зажиточному и «солидному» образу общественной жизни. Я знал во Владивостоке одного молодого человека, который владел европейскими языками и занимал должность секретаря в больших промышленных предприятиях во Владивостоке, но внезапно был арестован в одном из самых грязных портовых притонов, где он поссорился при дележе бандитской добычи.

Заметили мы на столиках игроков в карты, в кости и домино необычные ставки. Фигурировали здесь не только банкноты, золотые и серебряные монеты разных стран, но корни женьшеня или ароматного цибета, золотой песок, жемчуг, дорогие камни; собольи, горностаевые, бобровые и тюленьи шкурки; револьверы, стилеты, куски янтаря; и даже нарисованные беззаконной рукой планы местности, где сыскали лесные бродяги месторождения золота, меди или угля. Все это проходило через биржу азартной игры, где люди или искали забытья и отдыха после жестокой и опасной жизни, верными и неотступными товарищами которой были тюрьма и смерть.

За этими ставками следили лакеи и информировали «Грузина». Тот, порой, покидал свой трон за стойкой шинка, приближался к наиболее азартному столику и устраивал торг, покупая дорогие предметы за бесценок или водку.

Во время наших наблюдений у одного столика вспыхнула ссора.

— Ты мошенник, пес вонючий! — кричал с пеной у рта молодой, бледный человек с глазами, горящими ненавистью и отчаянием. — Я явно видел, что ты подбросил пикового туза!

Тучный китаец с загадочным, но уверенным в себе выражением лица, к которому относилось это обвинение, поднял на кричащего партнера свои черные скошенные глаза и молчал.

— Отвечай, отвечай тотчас же! — метался молодой человек — если не признаешься и не отдашь мне выигранных часов, посажу тебя, или донесу полиции, что во Владивостоке у «Грузина» скрывается главарь хунхузов, Су-Лю-Ин. Запомни, чертов сын, клянусь тебе виселицей!

Китаец поднялся и сразу же раздался выстрел. На одно мгновение ока увидели мы залитое кровью лицо бледного человека, но исчезло оно за головами бегущих к столику китайца гостей и лакеев. Бежал туда и упитанный «Грузин», размахивая руками и крича пронзительным, писклявым голосом, который так не соответствовал его фигуре циркового атлета.

Он протиснулся сквозь толпу любопытных и, подбежав к китайцу, начал тянуть его за шелковую, черную «kurme»[5] и что-то кричать ему на ухо.

Су-Лю-Ин освободился из рук «Грузина» и, не меняя выражения лица, бросил ему несколько слов, после чего хлопнул в ладоши. Тотчас же несколько корейцев, пахнущих крабами и рыбой, подошли и осмотрели труп убитого.

Китаец указал глазами на лежащего и уселся. Когда все успокоилось и притон вернулся к дневному порядку, мы заплатили за пиво и покинули ресторацию «Грузина».

Однако он ожидал нас в прихожей и сразу запищал:

— Это был плохой человек, тот в которого стрелял китайский купец из Чифуу… Я вызвал врача и, велел доставить его в больницу, господа! В самом деле, клянусь спасением души христианской, что был это очень плохой человек! Не стоит даже жалеть его… клянусь! Прошу заходить ко мне… Завтра будут великолепные устрицы и огромные, больше речных раков «czylimsy»[6] с Тюленьего Острова… У нас обычно совершенно спокойно, это только сегодня публика напилась и… такая вот произошла неприятность… До свидания, до свидания!..

Мы вышли, а когда оглянулись, толстая фигура «Грузина» торчала еще в дверях заведения и следила за нами внимательно.

Мы свернули за угол какого-то каменного дома и ждали. Спустя несколько минут через другой выход заведения «Грузина» выскользнуло двое корейцев, несущих с трудом свои рыбацкие сети. Они подошли к джонке, забросили сеть на палубу, подняли парус и начали грести веслами, удаляясь от берега. Лодка направилась на Север.

— Поплыли они теперь к острову Коморского! — шепнул мой знакомый.

— Там привяжут камень к покойнику и выбросят его на глубине в заросли водорослей. Будут они для него «больницей», о которой говорил нам писклявый «Грузин»…

— Теперь мы должны уведомить полицию, — заметил я.

— Что касается меня, то нет! — воскликнул мой товарищ. — Бессмысленно это и не совсем безопасно! Полиция будет даже рада, если несколько разбойников и головорезов перекочуют на тот свет, тем более, что и так не удастся обнаружить следов преступления. Для этого существуют корейцы и старый испытанный туз — «грузин»: он пообещал, что его гость будет в больнице, и будьте уверены, что найдется какой-то доброволец за хорошую плату. Обладая настоящими документами и не будучи преследуемый властями, позволит он слегка поранить себя за оплату и будет доставлен в больницу, где расскажет, что по пьяному делу подрался с кем-то из китайцев-кули и тот его ранил из револьвера. Китайца не найдет сам великий Бог, так как в этом муравейнике кули никто не справится… В это время нависнет над нами месть этих негодяев, и уже никогда не будем мы иметь возможность провести время, так накопленное впечатлениями в портовых берлогах. Впрочем, и полиция не похвалит нас за этот гражданский поступок и даже может устроить нам скандал и впутать в какое-то грязное дело… Плюнь на это и, лучше, если хочешь, прочитай молитву за душу бледного молодого человека, тело которого, о, видишь, уже приближается к месту последнего упокоения!

Он указал пальцем на джонку, которая зловеще чернела на освещенной луной воде, подплывая к острому мысу.

— Сейчас за этой скалой начнутся валы форта, оттуда уже близко до Острова Коморского!

Несколькими днями спустя после этой ночи встретил я в одном обществе губернатора Владивостока, генерала Чичагова и разговаривал с ним о приключении у «Грузина». Он очень возмущался полицией, которая ничего не делает и ни о чем не знает. Позднее эта самая полиция, неизвестно почему, чинила мне много препятствий во время выполнения моей работы, губернатор же, как мне рассказывали, намеревался выселить с территории крепости и города «некоторого ученого», который «лазит» по портовым забегаловкам и сует нос не в свои дела.

Мой знакомый, который молчал, лучше меня знал условия жизни «Жемчужины Востока» и не хотел ближе знакомиться с гущами водорослей в море, бьющим волнами в берега Острова Преступлений.

V. Подземный город

Там, где поселяются китайцы, изгнанные с родины голодом или законом, там сразу гнездится преступление, как единственное оружие в руках этих бедняков, борющихся с современной жизнью за свою жизнь и жизнь своих семей, оставшихся где-то на Хванг-Хо, Пей-Хо или Ян-Тзе-Кянг. Преступление ненавидит дневной свет, боится лучей солнца, чувствует отвращение к течению свежего воздуха, стало быть, прячется оно в подземельях, развалинах домов или уползает как змея под землю. Так было и во Владивостоке. Не только корейский район, но и японский, скалы самого города и окрестные горы изобиловали подземельями, где скрывались разные опасные организации и хищные личности, всплывающие из множества китайских пришельцев.

Были там не только укрытия самых убогих и самых грешных сынов Страны Неба, но и закусочные, склады похищенных вещей и оружия, сложенные здесь главарями китайских бандитов или хунхузов, чайные, курильни опиума и гашиша, фабрики спирта и папирос, даже китайские театры. О некоторой части этих логовищ и тайников знали российские власти, но не принимали это близко к сердцу, потому что существование этого «подземного» города избавляло их от хлопот по размещению гигантских масс китайцев, прибывающих сюда весной. Естественно, что в каждой другой стране, город обратил бы на себя внимание властей, потому что среди этих тысячных толп всегда рыскали самые ужасные эпидемии тифа, оспы, холеры и чумы.

Санитарные распоряжения властей сопровождались тем, что полиция вызывала китайских старейшин и предупреждала весьма угрожающе:

— Чтобы не было больных! В противном случае выбросим всех через границу.

Это предостережение существенно давало результат. Очень редко можно было наблюдать массовую эпидемию среди китайского населения. О том, что она есть, узнавали из других источников, а именно — из переполненных заболевшими россиянами больниц. Эпидемия переселялась из подземелья, из открытых гостиниц и китайских постоялых дворов и распространялась среди европейцев. Китайцев же в больницах никогда не было, за исключением китайцев, работающих у россиян или у иностранцев.

Особенно опасной была чума и, в случае вспышки эпидемии этой болезни, власти были вынуждены предпринимать очень хлопотные и дорогостоящие профилактические меры.

Первым распоряжением было бы выселение китайских пришельцев на родину, для которых это равнялось смертельному приговору, так как сразу за российской границей их поджидали голод и закон. И первое, и второе несли с собой смерть. А значит нашелся способ: больных чумой помещали в безлюдной пещере, старательно их изолируя, останки же умерших сжигали или заливали известью. Похоже были случаи, когда эпидемия начинала угрожать, тогда больных сбрасывали в канавы с известью, чтобы не распространялась инфекция.

Как бы то ни было, при строительстве новых фортов всегда откапывали участки с большим количеством извести с останками костей и лоскутов одежды. Были это, как объясняли, или кладбища умерших от чумы китайцев, или канавы, в которых бросали больных чумой.

Европейцы, которые никогда не были в Китае, обычно посещали опиумокурильни.

Я был там со знакомым китайцем, известным богачом Юн-Хо-Заном. Он мне показывал одну курильню, которая могла бы считаться наиболее типичной для китайского вкуса. Размещалась она на Алеутской улице, на горе, в подвале грязного китайского отеля, в котором и днем и ночью господствовал такой гомон, как будто там был пожар или толпы людей избивали друг друга. Только в первом подвале господствовала тишина, как в храме, но естественно не в китайском. У входа висел большой бумажный фонарь с горящей свечой из красного воска. Уже в сенях поразили нас духота и неприятный горький запах дыма из трубок. Приоткрыв двери и нагнув головы, чтобы не удариться о косяк, прошли мы в середину курильни. Это был длинный подвал с одним окном в углу, но и оно было заслонено кучей мусора, собираемого с подворья и улицы; в этом мусоре дрались между собой за куски хлеба и кости собаки, свиньи и множество китайских детей.

В подвале, вдоль стен, были размещены двумя рядами топчаны с узким проходом посредине, которым без шороха и шума шагов двигались молчаливые фигуры двух слуг, подающих гостям приборы для курения. В углу, у деревянной стойки, покрашенной в красный цвет и расписанной черными китайскими иероглифами, придающими этому пороку какую-то высшую мудрость, сидел старый китаец, владелец курильни. Он выдавал необходимые предметы и запасы слугам и курил табак из длинной трубки, запивая холодным чаем.

На топчанах, устланных бамбуковыми матами, отделенные один от другого невысокими бумажными ширмами, также украшенными рисунками и китайскими иероглифами, лежали гости. Около каждого из них стоял миниатюрный столик с подносиком, на котором помещался прибор для курения. Стояла там также масляная лампадка, прикрытая стеклянным абажуром с отверстием вверху, стеклянная банка с опиумной смолой, металлическая шпилька для вынимания опиума и толстая бамбуковая трубка. Гость, лежа на боку, вынимал шпилькой смолу, уминал из нее шарик и разогревал его на огне лампадки, вплоть до появления дыма и даже горения. Потом вкладывал его в трубку и совершал несколько глубоких затягиваний и, в блаженном наслаждении, закрывал глаза. После двух или трех трубок, переворачивался на спину и лежал, устремленный взглядом в потолок, с которого свешивался бумажный фонарь с привязанным к нему блестящим стеклянным шариком, цветком или птичкой. Другие лежали с закрытыми глазами, погруженные в какие-то мечтания или спали спокойным блаженным сном.

Время от времени к курильщикам приближались слуги и заглядывали им в глаза, наблюдая не настигла ли их случаем смерть в этом состоянии роскошного забытья.

Это происходило часто в этих приютах ужасной привычки! Тогда эти самые молчаливые слуги заворачивали мертвое тело в маты и укладывали его под топчаны, на которых другие курильщики устремлялись к такому же жизненному пределу. Ночью тело или отдавали родственникам, либо ждали появления китайских торговцев, продающих зелень и рыбу. Те укладывали покойника на дно возка, присыпали его сверху картофелем или распространенной здесь рыбой с красными плавниками и вывозили в корейские кротовые норы, а затем покойника, в лучших традициях этого «общества», выбрасывали в море в окрестностях острова Коморского.

Мы провели в курильне с Юн-Хо-Заном около часа. Мой товарищ выкурил две трубки, а я выпил стакан теплого китайского «majgolo», или анисовой водки, закусывая этот не слишком вкусный напиток пряниками из бобовой муки и китайского марципана. При этом я внимательно приглядывался к окружающей среде.

Курящие китайцы впадали во все большее оцепенение, уже с трудом переворачиваясь на бок для приготовления свежей трубки, и все дольше погружаясь в глубокий сон. Однако сон становился все более беспокойным. Они метались, выкрикивали какие-то слова или бурчали что-то едва слышным голосом. Слуги все чаще заглядывали за ширмы, стоящие на топчанах, а некоторым знакомым и постоянным клиентам клали холодные компрессы на голову и сердце, растирали руки и ноги или давали выпить холодной воды.

Некоторые, закончив курение и опомнившись, выходили, пошатываясь на ногах, смертельно желтые, с потухшими мертвыми глазами. Здесь, в этих курильнях, они оставляли, порой, все свое состояние и падали все глубже в бездну нужды, с каждым днем все быстрее скатываясь в пропасть-смерть.

Позднее мне приходилось бывать многократно в еще худших курильнях, в предместьях, где топчаны были сделаны в два и даже в три этажа, один над другим? и где этому пороку предавались одновременно десятки китайцев.

Владельцы курилен подвергали своих гостей эксплуатации, требуя ужасно высоких цен за опиум и за услуги.

Подозрительные слуги грабили потерявших сознание гостей, а когда позднее те протестовали, то заканчивали с ними расчеты за стенами норы, убивая их и вывозя трупы за город или на берег моря. Хунхузы обычно похищали из курильни богатых людей, после чего высылали родственникам или на предприятия письма, угрожая смертью похищенным, если не получат за них выкуп.

Такие случаи происходили в курильнях, размещающихся в подземельях или в пещерах, где начинали собираться наркоманы, когда российские власти отдали приказ о преследовании опиума. Только российско-японская война положила конец существованию этого нелегального города, потому что военные власти, опасаясь подкопов, взрывов и шантажа, выгнали этот людской муравейник за пределы крепости, разрушили корейский и японский районы, и даже залили цементом некоторые пещеры и подземные переходы.

Я был во Владивостоке в июне 1921 года, когда между вождями антибольшевистского движения происходили споры, что мешало установлению порядка и безопасности в городе. «Жемчужина Востока» стала ареной деятельности китайских бандитов, которые даже в белый день совершали нападения на китайские магазины и банки, похищали богатых купцов, убивали российских полицейских, боялись же только японцев, которые тогда были хозяевами положения в столице Российских владений на Дальнем Востоке. Я слышал от постоянных и давних жителей Владивостока, что подземный город снова возродился, заполнился новыми людьми, возобновил давние, излюбленные китайцами обычаи и порядки, начиная от опиумокурильни, заканчивая же чумой и холерой.

Помню, что бывали тогда такие дни, когда никто без опасения за свою жизнь не мог выйти за черту города, а все местности, застроенные виллами богатых обывателей, сделались территорией энергичной деятельности бандитов.

Вместе с упадком закона и авторитета власти, этот край все более отпадал от России, автоматически становясь ареной для анархистских групп и для экспериментов иноземной политики.

VI. Ограбленное море и кровавый путь

Однажды в процессе моих работ, касающихся угля и золота, я должен был побывать в районе Залива Посьета, или так называемого Нижегородского порта, расположенного на юге Уссурийского края вблизи от российско-корейской границы. На берегах этого залива было расположено военное поселение Новокиевск, где имелся гарнизон и несколько десятков офицеров. Некогда тут должна была возникнуть крепость для обороны края с южной стороны, но проект не состоялся, и в заливе осталось только одно поселение, где люди спивались, проигрывались в карты, заканчивали жизнь самоубийством и старались развлечься таким удивительным образом, что я не могу не посвятить этому вопросу особую главу в своей книге.

Поселение Новокиевск окружено лесами, очень густыми вблизи корейской границы, где кое-где встречаются фанзы[7] охотников, в основном китайских. Между Владивостоком и этим поселением курсируют небольшие почтовые судна, перевозя немногочисленных пассажиров, так как с точки зрения торговой и промысловой этот пункт не перспективен и никого не привлекает.

Однако же в лесах, окружающих поселение, можно встретить значительное количество тропинок и удивительные постройки. Это скрытые в кустах, низкие, до половины врытые в землю избушки с крышами из бревенчатого наката, покрытые дерном и поросшие кустами.

Мне объясняли, что это «засидки», или места охотничьих засад на зверей и птиц. Офицер Попов, который выезжал со мной на охоту, говоря о «засидках», усмехнулся и прибавил:

— Это засады на «белых лебедей». Наши казаки построили их в давние времена, но пользуются ими и теперь, хотя уже реже!

Я не спросил его тогда о подробностях, хотя и поразило меня, почему казаки охотятся на лебедей в лесах, вместо того чтобы делать это где-нибудь на берегу озера. Объяснение этому я получил несколькими днями позже совершенно неожиданным образом.

Я посетил берега Залива Посьета, а позднее и сам залив, на небольшом военном судне. Поразило меня полное отсутствие признаков жизни в воде этого залива, не было даже водорослей, так обильно растущих во всех заливах Японского моря.

Капитан судна начал рассказывать с горечью в голосе:

— Причина в том, по-видимому, что наша власть так «мудро» ведет государственные дела! Пять лет назад японцам была выдана концессия на ловлю рыбы в этом заливе. Они выловили всю рыбу, с помощью водолазов вытащили все водоросли, устриц, трепангов (съедобный, очень вкусный, жирный и питательный вид морских червей) и крабов и оставили здесь после себя водную пустыню, которую избегает всё живое, напуганное варварским способом ловли. Если хотите, дам вам скафандр и оснащение для прогулки по дну залива!

Меня заинтересовал этот рассказ, и я согласился на предложенную экскурсию. Недалеко от поселения капитан остановил судно и распорядился спустить лодку с помпой и принадлежностями для водолазов. Меня всунули в резиновый мешок, надели на ноги тяжелые ботинки со свинцовыми подошвами, на голову-тяжелый скафандр и предложили войти в море по сходням. Мой напарник спустился с другого борта лодки. Когда я погрузился в море и, наконец, держась за шнур, прикоснулся ногами ко дну, начал я осторожно ступать по достаточно вязкому грунту дна залива и осматривать подводный мир.

В мягком голубоватом полумраке увидел я затопленные бревна и какой-то кусок железа; несколько дальше торчал в иле якорь с куском цепи. Камни, ржавые банки из-под нефти и консервов, разбитые бутылки и какие-то тряпки и веревки лежали на дне, разбросанные в разных местах, но нигде не было видно следов жизни. Дно было совершенно оголено. Не встретил я здесь ни водорослей, ни рыб, ни морских звезд или медуз, даже остатков раковин самых обыкновеннейших моллюсков не смог обнаружить. Была это настоящая пустыня, мертвая, покинутая всеми живыми существами, как если бы какая-то зачумленная окрестность, которую обходит стороной каждое живое существо.

Мрачной и жуткой была эта картина. Я дернул за шнур и вскоре уже был на палубе лодки, где меня вытащили из медно-резиновой скорлупы.

— Веселенький пейзаж? — спросил капитан с иронией.

Я рассказал о своих впечатлениях, а моряк печально опустил голову на грудь.

Недалеко от Новокиевска проходила дорога к Корейской границе. Бежала она через поросшие лиственным лесом отроги Сихотэ-Алиня. Однако никто той дорогой не ездил Дорога имела стратегическое назначение, но никто не посещал ее, потому что были другие тайные дороги, или тропинки, которыми брели одетые в белое корейцы на свою печальную и меланхолическую родину из Уссурийского края, где они добывали разными легальными и нелегальными способами средства для своей жизни и жизни своих семей, порой, покинутых на долгое время.

Я был на охоте с офицерами российского поселения вблизи от Корейской границы.

В качестве проводников служили нам казаки, которые прибывали сюда в качестве пограничной стражи из города Николаевска Уссурийского и из казачьих деревень. Охотились мы там на серн, целые стада которых паслись на склонах, в высокой траве и в густых кустах.

Во время охоты, двигаясь за сернами, уходившими в горы через густые заросли дуба, я заметил что-то черное за грудами камней. Сразу подумал, что это человек и крикнул ему, чтобы уходил с линии огня, так как легко мог получить ранение. Никто мне, однако, не ответил. Я направился в сторону камней, когда внезапно раздался звериный рев, и большой черный медведь выскочил справа от меня и направился вниз, на дно оврага. Заметил только сгибающиеся при его беге кусты, но зверя не было видно.

Хотел я уже идти за ним, когда внезапно внизу прогремел выстрел, а эхо многократно его повторило, унося все дальше в горы.

Тут я заметил одного из наших проводников, казака, который звал другого проводника, чтобы пришел помочь освежевать медведя. Я пошел на место происшествия: на земле лежал, сраженный пулей в сердце, большой медведь, а казаки уже сдирали с него шкуру.

Здесь же, рядом с медведем, в густой траве, я обратил внимание на обрывки корейской одежды и куски мокрой пожелтевшей ваты.

Казаки, заметив, что я разглядываю эти лохмотья, громко засмеялись:

— Это «белый лебедь» проходил, а я его здесь захватил врасплох! — пояснил строгий казак, распарывая медведю шкуру на брюхе, — Было это два года тому. Я с двоюродным братом, казаком из Имана, приехал сюда на «белых лебедей», потому что знал, что целая их толпа тянется этими тропами.

— Что называете «белыми лебедями»? — спросил я казаков.

— Корейцев, господин, корейцев! — отвечал старший из них веселым голосом. — Идут они с Амурских золотых рудников, Сунгачи, с Майхэ, с Залива Императора, а несут на хребтах, в своих корзинах, много ценных вещей: золотой песок, панты (весенние оленьи рога), женьшень, янтарь, грибы, речной жемчуг, шкурки соболя, горностая и куницы. Почему мы должны им это позволять, когда такие вещи и нам, христианам, могут пойти впрок?

Снова взорвались они громким смехом.

— Каким образом вы запрещаете им это? — спросил я, уже догадываясь об истине.

— Очень это простое предприятие! Устраиваем себе на тропах «засидки» и ждем. Почти все тропинки еще в давние времена были окружены таким образом. Корейцы идут в одиночестве, так как взаимно не доверяют друг другу, и прокрадываются, прячась в лесах и кустах. Когда казаки услышат шум шагов или стук топора, или заметят ночью на верхушках деревьев отсвет от костра корейца, хватают они такого «белого лебедя» и забирают содержимое его корзины. Порой бросается он на нас с топором или ножом, защищается ожесточенно — только пуля его успокаивает навсегда. Если он плачет и проклинает, казак его тоже застрелит, зачем же жить такому неудачному «лебедю»? Так или иначе, должен умереть…

Так говорил спокойным звучным голосом, старый казак, и я не имел причины не верить ему, потому что передо мной лежали запятнанные, скорее всего человеческой кровью, лохмотья корейской одежды, а из кустов выглядывали замаскированные под земляной холмик предательские «засидки».

— Ведь это преступление? — заметил я, глядя на казаков.

— Какое же там, извините, преступление! — парировал молодой. — Разве это люди? Это «гадины»! И много их, как муравьев! Теперь уже редко бывает такая охота, так как ездят они сейчас железной дорогой и на кораблях и, только самые бедные прокрадываются лесами. Впрочем, власть, за охоту на «белых лебедей» сажает казаков и крестьян на шесть месяцев в тюрьму, а Цырила Фоменко посадили на целый год: какой-то консул заступился за убитого, узнав об этом от китайцев, которые видели труп корейца, а позже встретили Фоменко, который «наводил порядок» в корзине «лебедя». Прежде царила тут свобода! Это был рай для смелого и сильного казака! Минули те времена! Теперь идешь лесом, и даже здесь телеграф тянется неведомо куда и зачем! Наверное, чтобы ограничивать свободных людей…

От всего сердца ругали они это ненужное изобретение цивилизации и, закончив с медведем, двинулись дальше.

Наткнулись мы на большую поляну, с которой поднялась стая фазанов. Я в полной мере воспользовался этим! После каждого моего шага с кустов или из травы вспархивали фазаны, серые курочки и золотые петушки, переливающиеся на шее, грудке и хребте разными цветами. Я совершил настоящий погром, стреляя непрестанно. Выстрел в фазана несложный, потому что птица срывается с места кормежки с шумом, хлопаньем крыльев и криком, тяжело и очень медленно взлетает вертикально вверх на десять-пятнадцать метров и только после этих маневров начинает лететь по прямой линии, совершенно ровно и со значительной скоростью. Поскольку охотник не стреляет, когда фазаны находятся в чаще и требуется быстрое прицеливание и ловкость, то ему быстро надоедает такая охота. Особенно это касается Уссурийского края, где количество фазанов просто ошеломляющее. В окрестностях Залива Посьета я охотился в компании двух офицеров и в течение дня мы убили двести семьдесят птиц.

Другой же птицей, в большом количестве находящейся в этом крае, является бекас даурский. В 1905 году на болотах, тут же за главными мастерскими Восточно-Китайской железной дороги, охотясь с восьми утра до полудня, убил я восемьдесят бекасов.

Так выглядит этот охотничий рай, а среди трофеев стрелка можно встретить даже «белых лебедей», несчастных корейских скитальцев, которые, разбогатев благодаря тяжелой и всегда опасной работе в лесах Уссури или в ущельях Сихоте-Алиня, направляются на свою родину, в страну Печального Заката, где еще более печальную жизнь ведут их семьи, покинутые на целые годы отцами и мужьями. Напрасно будут они ждать их возвращения, напрасно питать надежду на лучшее будущее, так как там, около тайных казачьих скрыток, на незнакомых тропинках остались от них только окровавленные лоскутья белой одежды, разорванные пулей, и, лишь порой, кости. Тела давно исчезли, растащенные тиграми, медведями и волками.

Такие мысли угнетали меня, когда я встречал в уссурийских дебрях эти кровавые пути «белых лебедей», что весной брели на север к надежде, а осенью тянулись назад на юг… в объятия неизбежной смерти от рук «европейцев» - россиян, несущих «культуру» на Дальний Восток.

VII. Клуб тигра

Я провел несколько дней в поселении Новокиевск, где приглядывался к его жизни. Постоянно бывал в обществе местных офицеров. Особенным было это общество. Большинство составляли офицеры, сосланные сюда за разные неблаговидные проступки, как, например, растрата казенных денег, пьянство, нечестная игра в карты, скандалы, убийство солдат и за жестокость в казармах. Были это типы дегенеративные, падшие, находящие развлечение только в водке, картах и разврате. Большинство было холостяками, поэтому в случае прибытия офицерской семьи, начинались романы, скандалы и поединки.

Отрадным исключением становились офицеры из хороших семей, назначенные в Новокиевск случайно. Жизнь этих людей становилась непрестанной мукой.

Они не могли акклиматизироваться, привыкнуть к омерзительным условиям жизни и сосуществования с подонками. Единственным развлечением и средством убить время для них становилась охота. Кроме этого не было ничего — ни книжек, ни общества, ни культурных удовольствий. Они обычно бежали отсюда как можно быстрее, при первой возможности, но кому это не удавалось, тот был обречен на самоубийство. Чаще всего этот горемыка начинал пить и, в бессознательном состоянии, в приступе пьяной веселости или отчаяния, всаживал себе пулю в лоб или в сердце.

Кладбище в Новокиевске являло собой мрачную страницу истории российской колонизации на побережье Тихого океана.

Большинство же их, однако почти забытое властями, брошенное на берега мертвого залива, на дикое пограничье Кореи, сумело как-то существовать.

Гомерическое пьянство, азартная игра в карты и нескончаемые, часто кровавые скандалы еще как-то освещали жизнь этих падших людей. Наилучшей иллюстрацией этого ужасного существования офицеров берега Посьета был «Клуб тигра».

Во время моего пребывания там, уже он был вынужден скрываться, потому что его не терпели власти, но двадцать лет назад он существовал вполне открыто, а слава его доходила даже до Центральной Сибири. Тогда он носил странное название — Общество (Союз) Ланцепупов.

Я перескажу рассказ о нем старого офицера, который провел долгие годы в Новокиевске.

— Вечером, после хорошей пьянки, собирались мы в офицерском казино, грязном и темном сарае, пропитанном испарениями алкоголя. Достаточно было трезвому человеку только войти в это помещение, чтобы мгновенно почувствовать себя пьяным. Пьяные же уже раньше находились в состоянии мрачного отчаяния или находились в припадке гнева. Эти настроения породили соответствующую игру, отысканную на берегах Нижегородского Залива, в казармах Новокиевска. Называлась она игрой в тигра. Игроки создали Клуб Тигра, который до 1895 года носил название Союз Ланцепупов. Члены Клуба входили в комнату, освещенную только одной свечой. Затем вытягивался жребий: белый и красный. Белый означал охотника, красный — тигра. Охотник получал заряженный револьвер, тигр получал колокольчик. Остальные участники размещались на верхних ступеньках лестниц, приставленных к стенам, оставляя внизу только охотника и тигра. Когда все находились на своих местах, приглашали слуг, которые немедленно вносили подносы с большими стаканами, наполненным водкой. Главные действующие лица получали вместо водки спирт или крепкий арак. После распития этого «прохладительного напитка», слуги гасили единственную свечу и удалялись, плотно закрыв за собой дверь. Раздавалась команда: «Пошла охота», и игра начиналась.

Тигр крался бесшумно в темноте, так как перед игрой снимали обувь, таился в углах комнаты, порой, ложился на пол или полз на брюхе, стараясь обмануть бдительность и слух охотника. Внезапно раздавался звонок, глухой и оборванный, а за ним выстрел охотника в тигра.

Временами сразу же слышался грохот падающего тела убитого или раненного «тигра», порой, радостный крик: «Промазал, теперь ты будешь тигром!»

Игроки менялись ролями, и игра продолжалась дальше. Порой после такой «веселой» ночи в Клубе Тигра, утренние патрули находили на берегу залива тела убитых офицеров. Все знали, каков был конец этих членов Союза Ланцепупов, но в рапортах всегда писали, что «такой-то и такой-то офицер были найдены мертвыми вследствие неосторожного обращения с огнестрельным оружием».

Рассказчик задумался на мгновение, охватывая взглядом годы, проведенные в казармах Новокиевска, а потом поднял голову и пробормотал:

— А все-таки, в самом деле, эта игра в «тигра», была самым лучшим во всей нашей жизни в поселении и в казармах, там, на берегу залива! Это была проклятая жизнь, мерзкая, грязная, животная!..

Он выругался ужасно и замолчал, пыхтя дымом трубки!

VIII. В дебрях

Я не могу забыть о моей экспедиции на север от Владивостока, где я занимался геологоразведкой месторождений золота и залежей угля. Здесь простиралась дикая «тайга», уссурийские дебри, океан зелени, мешанина флоры Севера и Юга. Здесь, на другом берегу Уссурийского Залива, поглотили меня глухие безлюдные ущелья Центрального Сихотэ-Алиня. Вьющиеся в глухомани и то и дело исчезающие тропинки вели от фанзы к фанзе, где жили российские и китайские охотники.

Я часто задерживался в этих одиноких фанзах. Порой меня принимали вежливо и гостеприимно, иногда же, при моем приближении к избе, ее хозяин выбегал и молнией скрывался в лесу, порой даже, пуля из невидимой винтовки свистела у меня над головой, как предостережение, чтобы я миновал жилье этого человека, по-видимому, не любящего общения.

Однажды вечером мигнул мне сквозь чащу огонек. Я направился к нему и вскоре увидел небольшой домик из тонких бревнышек, оштукатуренных глиной. Забор из стоячих стволов деревьев с тяжелыми воротами из грубо отесанных досок окружал эту «фанзу». Я крикнул, чтобы отворили ворота, а мой проводник, казак, ударил прикладом ружья в забор. Послышалось какое-то бормотание, непонятный чужой выговор и, ворота медленно приоткрылись. Сперва появился бумажный фонарь, а потом встревоженное исхудалое лицо китайца с большими испуганными глазами. Волосяная коса была обвита вокруг его головы, а за прическу была всунута трубка.

— Ни льяо-хо![8] — приветствовал его казак на маньчжурском языке.

Китаец начал быстро кивать головой и что-то бормотать. Мы ничего не могли понять, хотя проводник бегло говорил на маньчжурском наречии. Китаец же продолжал что-то бормотать глухим, постоянно срывающимся голосом. Наконец он широко раскрыл рот и приблизил к своему лицу фонарь. Мы заметили остатки отрезанного почти у самого горла язык и выбитые передние зубы.

Казак быстро объяснился с калекой с помощью жестов и, вскоре передал мне, что наш хозяин был искателем женьшеня, пока однажды не напали на его дом, в этом лесу, хунхузы. Приказали, чтобы отдал им всю добычу. Он, однако, отказал им. Тогда они начали его пытать, вбивали под ногти щепки, припекали ноги на горячих углях, наконец, отрезали ему язык и выбили зубы. Но он не указал тайника, где хранил колдовской корень. Объясняя все это бормотанием и жестами, китаец, казалось, хотел нас убедить, что теперь, когда ступни его ног обожжены, ногти вывернуты и обрезан язык, он ничего уже не боится, не признается в своей тайне никому, в том числе и нам.

Что касается меня, то именно так я понял бормотание и жесты китайца.

Мы устроились в его домишке с комфортом. Наносили много свежей травы и устроили удобную постель, расседлали коней и привязали их под стрехой маленькой конюшни, стоящей тут же, у фанзы; принесли воды из ручья и начали готовить чай, китаец был растроган и успокоился на том, что ничего не требуем от него и даже угощаем табаком и сахаром. Он принес нам корзину фазаньих яиц и вязанку морской капусты.

После ужина, который мы съели вместе с ним и, после чая, стал он очень общительным. Бормотал он все быстрей и громче, размахивая руками, постоянно озираясь по избе и рыская по всем углам. Наконец он нырнул в какую-то дыру, исчез на мгновение и вскоре появился с загадочной миной на лице. Что-то держал на ладони, прикрывая другой рукой. Когда же он подошел к кану[9], освещенному нашими свечами, бросил нам два больших коричневых корня удивительной формы, очень выразительно напоминающей тело человека. Было видно голову, грудь, ноги и руки с длинными искривленными пальцами. На голове росли тонкие сплетенные волосы. Казак, хороший знаток этих вещей, внимательно оглядел корни и произнес с затаенным угрюмым вздохом: — За такие женьшени во Владивостоке или в Хабаровске некоторые дали бы столько золота, сколько они весят. Это старые, здоровые и самые сильные корни.

По его вздоху и угрюмой мине я мог судить, что если бы меня не было, немой китаец, с полной уверенностью, снова бы подвергся пыткам на предмет указания тайника сокровища, так ценимого на Востоке. В полночь, когда мы уже лежали в своих постелях, при слабом мигании лампадки, вошел товарищ калеки, второй искатель женьшеня. Это был гигант, с суровым и почти угрожающим лицом, с широкими плечами и могучей шеей медведя. Когда он передвигался в тесной избе, казалось, что он ее развалит. Он задержался у нашей постели и зорко разглядывал нас, но сразу же успокоился, жестами объяснившись с немым; сдернул ружье, поставил его в дальнем углу, вынул из-за пазухи маленький кожаный мешочек и отдал его старику. Тот поднес мешочек к лампадке и, торопливо развязав, начал разглядывать добычу. По-видимому, она была хорошей, так он радостно бормотал и хлопал в ладоши, как ребенок. Гигант раздевался медленно и был он, вероятно, очень измучен; с трудом проглотил мисочку каши из проса, выпил чай и, громко кряхтя, упал на кан. И вскоре он захрапел, как конь, а немой снова нырнул в какой-то тайник и долго не возвращался. Сдавалось мне, что слышу грохот катящихся камней и глухой скрежет железа; впрочем, может быть это был сон, так как уже не помню когда вернулся несчастный калека. Назавтра, с рассветом, мы были уже на ногах и пили чай, закусывая его сухарями и бисквитами. Гигант, еле сдерживающий стоны и смертельно измученный, тем не менее оказался очень разговорчивым и общительным человеком, он неплохо говорил на русском языке, потому что жил во Владивостоке уже несколько лет и служил там в качестве боя[10].

Мне думалось, что этот лакей с телом слона и шеей медведя, наверное, был незаменим в обращении с мебелью и предметами домашнего обихода. Представлял я также себе, как например, он прислуживал у стола, мыл рюмки «Baccara» или гладил батистовое белье.

— Тяжелая и опасная наша работа! — говорил он, попивая чай и кривя, порой, лицо от боли в суставах ног. — Чтобы найти корень, человек должен обойти горы и долины, почти на коленях, так как это небольшое растение и, как правило, скрывается в густой траве. Наконец, найдешь желанное место и, тогда нужно ощупать каждую пядь земли. А тут еще нужно остерегаться. «Большая кошка»[11] и барс тоже приходят сюда за женьшенем. Корень приносит силу и долгую жизнь, значит, они его ищут и потом съедают. А когда встречают человека или медведя, начинают борьбу и никогда не уступают, разве только погибнут в схватке. Я уже шесть лет брожу по тайге и убил девять тигров и два барса, а медведей даже сосчитать не могу! Не боюсь «Большой кошки», потому что когда убил первую, которая напала на меня на Майхэ, на поляне с корнями, я съел ее сердце и желудок. Однако более страшным является дьявол, который охраняет женьшень. Он маленький, красный, с горящими глазами. Днем он охраняет корни таким образом, что ослепляет человека, а ночью зажигает траву и впивается в грудь, высасывая кровь!..

— Видели его? — спросил я.

— Я нет! Но старый Фу-Дзян два раза видел его, и вся его грудь изодрана когтями дьявола! — отвечал гигант.

— Часто происходит, что дьявол превращается в женьшень, который вырастает перед искателем, а когда тот приближается, отодвигается все дальше, пока человек не потеряет дорогу и не погибнет в дебрях. Это со мной произошло в прошлом году. Иду себе ущельем и высматриваю вытянутые листья чудесного растения. Вдруг вижу большой лист и красные мелкие цветочки, как огоньки, старый это должно быть корень! Подхожу, а приблизиться не могу; расстояние остается тем же самым. Кружил, кружил по лесу и внезапно исчез лист и цветки. Оглядываюсь — нет ничего! Искал всюду, но найти не смог. Уже приближался вечер. Я хотел вернуться в фанзу, но не смог сообразить, где нахожусь! Блудил до полуночи, пока уже совсем измученный не уселся под деревом и собирался заснуть, когда внезапно услышал, что кто-то громко ходит, продираясь через лес. У меня не было тогда ружья, только топор. Приготовился. Наконец увидел медведя, который шел и принюхивался. Он поднял голову и остановил свой взгляд на мне. Затем двинулся в мою сторону, приблизился ко мне и уже был в пяти шагах. Потом заглянул мне в глаза, повернулся и пошел. Я остался под деревом. Медведь оглядывался на меня несколько раз, потом вернулся и, снова оглядываясь, ушел! Понял я, что моя воля при мне, что вернулось мое самообладание. Я пошел за ним, а он привел меня к нашему ручейку, откуда попал я сразу на фанзу. Много, Ta-je[12], много удивительного можно увидеть в тайге!

Он встал, потянулся со стоном так, что затрещали суставы, перебросил ружье через плечо, лопату и нож привязал к поясу, за который заткнул также топор, и вышел. Заметил я, что взял он с собой на целый, наполненный работой день, два небольших «mento» — хлебца, приготовленного на пару.

Мне приходилось встречать и другие фанзы, где жили охотники. Они редко использовали ружье, охотясь с помощью разных силков и ловушек. С помощью силков ловили соболя, куниц и хорьков. Применялось обычно два вида силков: обычная сеть, или западня, чрезвычайно примитивная, но сооруженная на основе знания обычаев зверей.

Такая охота происходит обычно зимой, когда на снегу можно разглядеть следы добычи. Охотник идет по следам соболя и куницы до их гнезда. Зверя обнаруживают в дупле дерева. Охотничья собака, так называемая чао-чао из вида косматых волков, со стоячими ушами и черным языком, начинает лаять, почуяв зверька, и царапать ствол дерева. Любопытный и обеспокоенный соболь тотчас появляется на верхних ветках дерева и изучает обстановку. Тогда китайцы срубают ближайшие деревья, если жертва может на них перепрыгнуть и убежать. Потом ствол дерева окружают со всех сторон свободно повешенной на кольях сетью. Наступает облава. Китайцы пугают обитателя гнезда, ударяя топором в ствол, крича и бросая вверх палки и камни. Соболь взбирается на самую верхушку дерева, но, постоянно вспугиваемый шумом, возвращается в гнездо, из которого немного погодя снова убегает. Это продолжается достаточно долго, пока вконец отчаявшийся зверек не соскальзывает ловко вдоль ствола вниз, чтобы соскочить на землю и убежать, но здесь он попадает в сеть, которая спадает с кольев и сразу же оплетает его, когда он старается освободиться, постоянно дергаясь. Удар обухом топора прерывает часы его жизни. Так гибнут соболя, куницы и хорьки.

Ловушки, используемые для этих хищных зверьков, достаточно просты. Соболь всегда старается ходить по лежащим стволам деревьев и не любит рыться и увязать в снегу. Охотник, зная эту привычку, ставит на таких соболиных дорогах ловушку — доску, подпертую с одного конца легким прутом, вверху же прижатую тяжелым камнем. Соболь, двигаясь вдоль лежащего дерева и встречая помеху, не соскакивает в снег, а начинает протискиваться, стараясь проскользнуть между доской и краем ствола. Наконец задевает он за прутик и, доска падает, прижимая своей тяжестью зверька. Этот способ применяется для ловли куниц и хорьков, только с приманкой — привязанной живой птичкой.

Оленей и лосей ловят осенью, устраивая для них так называемые «солонцы». Охотник летом выжигает в лесу достаточно большую поляну, избавляя ее от кустов и травы. Землю же в течение лета подсаливает. Звери начинают приходить сюда лизать соль, в результате после этого на земле остаются глубокие канавки. Когда же звери освоятся с местом и часто приходят сюда, осенью выкапывается на этой поляне несколько глубоких канав, прикрытых сверху ветками и сильно посоленной землей В эти канавы попадают олени, лоси и серны, потому что ветки ломаются под их тяжестью. После этого зверей убивают топорами и копьями.

С помощью таких канав ловят также бурого владыку дебрей — медведя. Его приманивают падалью, а в дно вбивают заостренные колья, на которые падает хищник.

Поразительная вещь, но тигр никогда не попадает в такую западню. Он кружит вокруг и всегда чует работу своего врага — человека — и отойдет как можно дальше от искушения и опасности. Алчные охотники охотятся на тигра с винтовкой в руках и охотно хаживают на него, так как китайские лекари платят большие деньги за желчь и сердце тигра, а колдуньи, шаманы разных племен, кочующих в уссурийских лесах, ищут для амулетов когти и клыки владыки тайги.

На реке Майхэ, где я исследовал месторождения бурого угля, встретил фанзу российских охотников. Было их двое, и имели они двух хорошо дрессированных собак. Я прибыл в их поселение накануне их охоты на тигра, так как они нашли в окрестных лесах многочисленные следы этого хищника.

— Это должно быть старый и дерзкий тигр, — рассказывал мне один из охотников. — Ночью перескочил забор казачьей хаты, похитил корову и с ней вместе перескочил через забор. Она, по-видимому, соскользнула у него с хребта и упала на забор, но он ее вытянул, оставив на остриях столбов куски ее шкуры и шерсти. Было это неделю назад, после чего тигр исчез, теперь же снова появился и утащил позавчера двух собак. Завтра идем на него с Божьей помощью!..

Они пригласили меня с собой, когда увидели мой карабин Henela с оптическим прицелом и большой маузер в деревянной кобуре. Я согласился. Назавтра на рассвете вышли мы на охоту. Была осень и лес стоял в золотых и пурпурных одеждах, как бы украшенный празднично. Мы шли тропинкой среди густых кустов, растущих на мягком грунте. Внезапно собаки остановились и начали принюхиваться, тревожно выставив уши. Увидел, как мои товарищи, оглядывались по сторонам с пальцами на спусковых крючках. Но собаки успокоились и помчались к лесу. Спустя несколько минут они остановились и, прижав носы к земле, казалось, замерли в этой позиции внимания и раздумья. Охотники тоже изучали местность. Вскоре мы наткнулись на место, где тигр лежал. Трава была помята, а на сухой ветке, лежащей в траве, мы обнаружили глубокий свежий след ужасного когтя. Собаки уже осторожней бежали вперед, но вскоре снова остановились. Теперь на мягкой земле я увидел глубокий след лапы тигра. След этот, окруженный следами когтей, был совершенно свежий.

— Он должен быть где-то здесь! — шепнул мне один из охотников. Оба постоянно оглядывались, время от времени резко поворачивая назад. Позже я узнал, что тигр, когда чувствует погоню, обходит охотника и нападает с тыла.

Поведение охотников раздражало меня и будило тревогу. Я начал сожалеть, что согласился с ними охотиться. Внезапно в густой траве раздалось жалобное скуление собак и обе прибежали к нам с поджатыми хвостами, дрожащие и напуганные, прижимались к нашим ногам, оглядываясь с ужасом. Мои товарищи… начали удирать, зовя и меня. Громадным усилием воли я удержался на несколько секунд, после чего, может быть излишне быстро, догнал их.

Мы шли в молчании, достаточно пристыженные. Даже собаки понимали всю значимость скандала и бежали за нами, понуро опустив головы.

— Страшно было! — буркнул один из охотников.

— Ой, страшно! — тотчас же отозвался другой. — Один тигр — и то уже много, — тянул далее первый, — а здесь, наверное, два сразу!

— Откуда знаете, что было два тигра? — спросил я, злой на целый свет.

— Разве, вы, не видели следов? — Спросил он. — Это были следы двух разных тигров. Наверное, их тут несколько лазит…

— У Вас двоится в глазах от страха! — воскликнул я.

— Будет двоиться, когда человек наскакивает на несколько таких дьяволов! — парировал он. — Если бы это двоилось! Но там было действительно два. Два тигра таились в траве и в кустах, так как даже собаки не лаяли, а сразу убежали, потому что тигры, наверное, начали подкрадываться к ним с разных сторон.

— Страшно, ой, страшно! — вздохнул другой «укротитель тигров», тревожно оглядываясь.

Я хотел высмеять его, но припоминал себе ту поляну, поросшую буро-желтой травой, золотые кусты дуба, какую-то затаенную тишину, ужасное скуление испуганных собак, чувство подкрадывающейся опасности, грозной, находящейся неизвестно с какой стороны, а также след хозяина и владыки леса, большой, как глубокая тарелка, украшенный, как рамкой, врезанными в землю отпечатками острых чудовищных когтей. Я припомнил себе это все и отказался от упреков своим товарищам, с которыми и я так быстро прибежал домой с охоты на тигров.

Я был очень злой и пристыженный, но несколько позже успокоил меня славный охотник и стрелок, директор Томского Политехнического института, профессор Н. И. Карташов, который рассказал мне, как сам убегал с подобной охоты.

И другие охотники подтвердили, что охота на этого ужасного хищника в густых кустах, где его никакое око не выследит, откуда он нападет, несомненно, и всегда, с результатом, хорошим для себя и плохим для охотника, наполняет тревогой самые смелые сердца. Только один человек говорил иначе, но о нем расскажу в другом месте.

Посетил я этой осенью Заливы Святой Ольги, Святого Владимира и Тетюхе. Это местности на побережье Тихого Океана, наиболее притягивающие капиталистов с точки зрения на самые большие месторождения железной руды, угля, меди и цинка. Перед японской войной и после нее развертывали там свою торговую компанию немцы, которые захватили бы эти богатства края, если бы не мировая война.

После этой войны наступила перемена: на побережье начали действовать японцы.

На Дальнем Востоке говорили иронически:

— Святая Ольга и Владимир прислали на помощь России против большевиков японцев!

Было это правдой, потому что Япония, лишенная больших запасов железной руды и нуждающаяся в этом сырье для своей промышленности и для военных целей, могла его найти только в Заливах Святой Ольги и Святого Владимира. Поэтому так долго японские войска и японские дипломаты сидели во Владивостоке и в Николаевске на Амуре, то сражаясь с бандами красных партизан, то ведя переговоры с атаманом Семеновым, противником Советов, то снова проводя конференции в Дарене и Чите с дипломатами Московского коммунистического Правительства.

Богатства эти были неисчерпаемыми, а качество руды самым лучшим. Металлургическая промышленность имела там среду деятельности, по меньшей мере, на сто пятьдесят лет вперед. За такой кусок стоило бороться, болтать и покрывать стыдом японский народ, как это делало современное правительство в Токио.

IX. Драма на реке Лесной

Путешествуя по Уссурийскому краю, побывал я не только в уединенных китайских или российских фанзах нелюдимов, разыскивающих таинственный женьшень и золото или охотящихся на соболей, куниц, оленей и медведей, но и большие поселения, чаще всего казаков или украинских крестьян, переселенных сюда с берегов Днестра. Поселения эти, поскольку они расположены вдалеке от железнодорожной линии, связывающей Владивосток с Хабаровском, представляли скопления людей, состоящие из десяти-пятидесяти хат, обычно разбросанных на большом пространстве, потому что расстояние между хатами является значительным.

В этих деревнях, затерянных в лесах и на берегах быстрых горных рек, жизнь течет совершенно иначе, чем в городах или даже в поселениях, более приближенных к железной дороге. Какие-то удивительные бытовые законы, своеобразная моральность и бесспорное влияние монгольских кочевников господствуют здесь, при полном отсутствии связывающих их правил.

На этой почве разыгрываются, порой, жизненные драмы, тяжкие и мрачные. Я оказался свидетелем одного такого случая, когда путешествовал верхом от станции Черниховской до берега Залива Тетюхе.

Тропинка бежала через лесные пространства и пересекала главный хребет Сихотэ-Алиня. В шестидесяти километрах от морского побережья догнал нас молодой казак. Служил он в пограничной страже в Маньчжурии, где в стычке с хунхузами получил пулю в грудь и, после госпиталя, получил четырехнедельный отпуск домой. Был он бледным и исхудавшим, в его широко открытых глазах поселилась постоянная тревога, его лихорадило, и харкал он кровью. Не сулила вовсе судьба долгой жизни этому молодому молчаливому казаку.

Мы были вместе в дороге несколько дней, и понемногу он становился откровенен со мной, может потому, что я его немного лечил, давая хину, а на ночь — валериановые капли, так как он плохо спал.

Таким образом рассказал он мне, что уже в течение трех лет не был дома, по которому тосковал. С растроганностью в голосе вспоминал он свою маленькую деревню, расположенную среди старых дубов, на берегу реки, быстрой и глубокой, полной водоворотов и омутов. Особенно долго он рассказывал о небольшом озере, поросшем высоким тростником с султанами, словно сделанным из бархата, о шумящих ручейках, текущих из озера.

— О, если бы, Вы, увидели это озеро! — Говорил он с восхищением. — Прекрасно оно, особенно в лунную ночь. Если сесть на высоком берегу в дубовых кустах или за стеной тростников, которые спят над водой, озеро представится серебряным.

Порой только по его блестящему зеркалу начинают бегать черные круги и пятна. То рыба где-то плеснулась или запоздалая утка прилетела, рассекла гладкую поверхность расплавленного серебра, на которой сразу начинают подниматься маленькие волны, морща серебряное зеркало… Как это красиво!

Я взглянул на побледневшее лицо казака и в его мечтательные глаза. Улыбнулся помимо воли и спросил:

— А не сами ли сидели в этих кустах и вглядывались в серебряную воду озера?

Он склонил голову и спустя минуту молчания шепнул:

— Да, господин! Бывал я там с девушкой. Люблю ее больше жизни! Когда я уезжал, клялась, что будет ждать меня. Мне теперь только год службы в войске остался, а потом вернусь на хозяйство, в деревню, и тогда поженимся!

— Дай, Боже, счастья! — сказал я.

— Благодарю, Вас! — Шепнул он между приступами кашля.

Край между Уссурийской железной дорогой и далее за Сихотэ-Алинь интересен с исторической и этнографической точки зрения. Некогда преобладала здесь значительная культура, вероятно корейская. Жители Страны Печального Заката были некогда могучим и доблестным народом, но имея очень беспокойных и предприимчивых соседей, японцев и китайцев, разорились, обеднели и, наконец, утратили культуру, свободу, а теперь и собственную страну. В лесах я встречал руины валов и стен, рассыпающиеся уже фундаменты больших зданий, может храмов и дворцов или крепостей. Кое-где остались памятники древней скульптуры тех времен. Были это громадные — длиною в два-три метра черепахи, выдолбленные из больших гранитных глыб, изъеденные временем. Некоторые имели на хребтах высеченные рисунки, изображающие дракона, или какие-то цветы и орнаменты.

Некогда кипела здесь жизнь, о чем свидетельствуют следы широких дорог, заросших в настоящее время лесом. Эти дороги были даже вымощены округлыми камнями и имели мосты, так как их остатки встретил я в двух местах: на реке Даубихэ и на неизвестной мне по названию, чрезвычайно быстрой, хотя и маленькой речке, текущей среди высоких скалистых берегов.

В настоящее время там остались только дикие, безлюдные дебри. Даже одиноких фанз не встретил я, но зато видел стада оленей, кабарожек (Gasela mosea cabarga), или мускусной антилопы, и следы барса, или северной пантеры. След этот был кровавый — труп оленя с перегрызенным горлом. Мы испугали хищника, который скрылся мгновением назад, потому что олень был еще теплый, а на земле отчетливо отпечатались следы лап и когтей хищника. Казаки, осмотрев следы, единогласно высказались, что это был барс, ужас оленей и серн, а также бедствие для коней и домашнего скота.

Двигаясь его следами, мы дошли до места, где они внезапно исчезли.

— Спрятался на дереве, — заметил пожилой проводник. Мы осмотрели кроны дубов и кедров, но нигде не заметили зверя. Прошли так не менее двух километров, исследуя каждое дерево, когда внезапно заметили темную массу, которая соскочила с дерева, перебежала небольшую полянку и с удивительной быстротой вскарабкалась на одиноко стоящий дуб.

Казаки схватились за винтовки и помчались в ту сторону. Я поспешил за ними, приготовив своего Henela. Первым добежал до дуба больной казак и моментально, не сходя с коня, прицелился и выстрелил в барса. Хищник, как тяжелый мешок, упал в густую траву. Он еще сделал несколько бессознательных прыжков, беспорядочных подрагиваний и, в конце концов, растянулся мертвый, так как пуля поразила его за ухом.

Был это великолепный темно-коричневый экземпляр, с большими пятнами по всему телу и длиною полтора метра. Он имел непропорционально большую голову и длинный хвост.

— Хороший выстрел! — похвалил я казака.

— Служу в команде кавалерийских стрелков! — ответил он с гордостью. — В нее определяют тех, кто стреляет самым наилучшим образом. Между прочим, мы постоянно охотимся на крупного зверя в лесах Северной Маньчжурии. Уже приобрел сноровку.

Казаки быстро содрали шкуру, которую я приобрел за десять рублей для музея.

Когда мы приехали в родную деревню больного казака, я был вынужден провести там три дня, потому что мой конь сильно ударил себе копыто, которое распухло. Провел я это время на охоте, так как озеро, поэтически описанное больным казаком, кишело утками. Я воспользовался этим, не щадя пороха и дроби.

Остановился в хате старосты и, поэтому не видел своего спутника по путешествию, жившего на другом конце деревни, растянувшейся почти на три километра. Впрочем целый день я шатался с ружьем по берегам озера, многочисленных ручьев и маленьких речек, вытекающих из него.

Однажды я возвращался домой уже после заката солнца. Сильно устал, так как целый день охотился, взяв из дому только хлеб, немного сушеного мяса и плитку шоколада. Уселся я таким образом на камне в кустах на берегу ручейка и решил немного отдохнуть, так как отделял меня от села самое меньшее час ходьбы.

Отдохнув полчаса, я снова мог двигаться дальше, когда внезапно донеслись до меня отзвуки шагов и разговор людей, идущих другим берегом ручья. Я присел снова. Услышал грустный голос женщины, дрожащий от сдерживаемых рыданий и прерываемый время от времени негодующим мужским баритоном.

Говорящие приблизились и, ступая тропинкой, ведущей к озеру, проходили близко от моего невольного укрытия.

Женщина говорила тихим, безнадежно печальным голосом.

— Я не смела воспротивиться… Мачеха велела идти замуж — пошла, чтобы не быть обузой в доме. Горе у нас все-таки, нужда!..

— Но клялась, что будешь ждать меня! — взорвался мужчина и задохнулся в кашле. — Клялась?

— Клялась… — отозвалась эхом женщина.

— Клялась! — издевательски засмеялся мужчина. — Что с того, что клялась? Предала меня!.. Вышла замуж!.. Замуж!.. За моего отца!.. Понимаю!.. Богатый и щедрый для молодой жены, а я — солдат, бедняк!.. Эх, какую обиду ты мне причиняешь!.. Нет слов, чтобы высказать мою печаль, мою муку… Боюсь даже этих слов, так как это слова проклятия и ненависти!..

Женщина что-то еще говорила, но уже я не слышал этого, так как они пошли дальше, а ветер зашумел в тростниках и ветвях кустов. Я вылез из своего укрытия, откуда помимо воли подслушал печальный разговор двух несчастных, и узнал своего товарища по путешествию — казака, который, тяжело раненный, ехал в родимую деревню на отдых и за любовью.

Какое-то тревожное любопытство заставило меня назавтра появиться у моего случайного попутчика по путешествию.

Я застал его на подворье, осматривающим колеса телеги. Он обрадовался, увидев меня, но вскоре впал в грустное раздумье. Он пригласил меня на чай, традиционно сибирское, а в общем-то азиатское угощение.

Мы вошли в хату. Всюду был виден крестьянский достаток. У стен стояли тяжелые сундуки с разным имуществом. Стол был накрыт чистой вышитой скатертью; в правом углу висело много икон в серебряных окладах с горящей перед ними день и ночь лампадкой. Образа были украшены рушниками и искусственными цветами яркой расцветки. На стенах висело большое зеркало и какие-то картины в черных рамах. Пол из гладко выстроганных досок светился чистотой, также как лавки и столы. Было понятно, что жизнь в этой хате устроена навсегда и течет нормальным ходом. Через двери, ведущие в другую комнату, я заметил на полу и на стенах ковры домашней работы, широкую кровать с целой горой подушек, от огромной до совершенно маленькой, пригодной пожалуй для детской колыбели; подушки лежали одна на другой и создавали башню, поднимаясь почти до низкого потолка из кедровых досок. Всюду на стенах висели ружья, револьверы, сабли и охотничьи ножи. Было это самым лучшим напоминанием, что находился я в казачьей хате, так как казаки, всю жизнь относящиеся к военной касте, имеют пристрастие к оружию всяческого рода, старательно его собирают и сохраняют. Эта казачья каста поддерживала перед большевизмом собственную боевую традицию, украшенную кровавым эпосом, этой наполовину легендарной, наполовину настоящей историей казачества, воинственные инстинкты которого загнали его вплоть до Иртыша, в Присаянье, на Байкал, Амур, на берега Уссури.

Молодой печальный казак, проведя меня в дом, позвал своих. Немного погодя вошла молодая щуплая женщина с гладко зачесанными черными волосами и темно-карими глазами. Мне бросилась в глаза матовая бледность ее лица и горькие морщинки около полных, красиво скроенных губ. Она была одета в темное платье, руки же держала на фартуке, почти судорожно стиснув пальцы. Войдя, она бросила на молодого казака взгляд, полный испуга и боли.

«Это она! — подумал я. — Это та, которая клялась ждать молодого сына, а вышла замуж за старого отца…»

Вскоре пришел из лесу сам хозяин. Был это громадный казак, широкий в плечах, с густой седой шевелюрой. В его горячих серых глазах блестела веселость и жажда жизни.

Он приветствовал меня с достоинством и, пригласив к столу, произнес с неприятной иронией:

— Благодарю вас за лечение этого заморыша! Слабые теперь люди ходят по земле! В мои времена на такие раны не обращали внимания. Я получил две такие дыры в грудь и пулю в ногу во время Турецкой войны и, видите, что и сейчас в полном порядке!

Он засмеялся громко и добавил.

— Я молодой, моложе моего сынка, поэтому год назад женился повторно. Наверное, сын хвалился своим отцом перед Вами?

— Поздравляю Вас, — ответил я, — но ничего не слышал об этом от него. Однако, думаю, что Вы не имели таких дыр, какую в груди молодого человека пробуравила китайская пуля. Рана очень серьезная и ему необходимо лечиться очень долго, обращая внимание на состояние своего здоровья.

Я замечал не раз во время чая, как старик подозрительно и злобно поглядывал на молчаливую жену и на тоскливое осунувшееся лицо сына. Эти грозные поблескивания в веселых, энергичных глазах старого казака ужаснули меня. Я почувствовал и понял интуитивно, что достаточно какой-то более серьезной причины, чтобы в сердце седого великана пробудился дикий, хищный зверь. Не мог я не отметить также, что практически и в физическом плане был он более сильным, чем смертельно пострадавший, благодаря ему, сын.

Время, проведенное в этой семье, показалось мне не слишком приятным. Я чувствовал, что из всех углов этого богатого дома выглядывает несчастье, дышащее ужасом, висящим в воздухе. У меня создавалось впечатление, как если бы приближалась буря, а идущие впереди нее тяжелые черные тучи, сильные порывы вихря и первые, еще далекие раскаты грома и молнии уже приближались.

Стало быть, я облегченно вздохнул, когда наконец, закончилось угощение, и я смог попрощаться с семьей, над которой, в чем я не сомневался, нависло близкое и неизбежное несчастье. Однако я не думал, что так скоро оно придет во всей своей жестокой беспощадности.

В тот же самый вечер, когда я упаковывал свои вещи, так как назавтра собирался выезжать дальше, ко мне ворвался мой хозяин, староста.

— Господин! Золотой, хороший господин! — восклицал он, дрожа всем телом и почти плача. — Быстрей, быстрей! Произошло несчастье! Помогите! Этот молодой казак, который приехал вместе с Вами, застрелился.

Я схватил с собой аптечку и выбежал за старостой. В первой комнате, на широкой лавке лежал казак.

Белая полотняная рубаха его была залита кровью, которая тяжелыми каплями падала на пол. Он был без сознания и лежал навзничь с синим лицом, крепко стиснутыми губами, а открытые глаза его смотрели прямо перед собой неподвижными, грозными зрачками.

Я сразу понял, что немного будет здесь для меня работы, так как смерть уже опередила мня. Взялся за пульс. Еще он чувствовался слабо, но с каждым ударом слабел и, наконец, умолк навсегда. Тяжелые веки, медленно и как бы вынужденно, начали опускаться, лицо побледнело и набрало прозрачности и воскового цвета. Я огляделся.

Боялся сказать правду, потому что считал, что молодая казачка не вынесет этого и взорвется, пробуждая бурю в сердце мужа.

Но женщины нигде не было. Заглянул в соседнюю комнату — она была пуста!

— Кого вы ищите? Жену? — спросил меня мрачным голосом старик. — Нет ее… Она вышла перед вечером и еще не вернулась…

— Тем лучше! — ответил я. — Не будет отчаиваться, так как должен Вам сообщить, что умер Ваш сын.

Старик ни одним движением не выдал своих чувств, только поднял на меня сверкающие глаза и пробормотал:

— Уже не будет отчаиваться, эта проклятая женщина. Отравила жизнь и мне, и ему! Но уже теперь не принесет никому несчастья… Конец!

— Что с ней стало? — спросил я, чувствуя, как холод закрадывается мне в сердце. — Что случилось?

Казак долго молчал, а потом, стискивая руками голову, прошептал:

— Утопилась…

Назавтра мы допоздна бродили берегом вьющейся реки, вытекающей из озера, которое сияло в блеске луны, как жидкое серебро. А в этой серебристой глубине нашла упокоение молодая женщина с грустным лицом, та, что поклялась и нарушила клятву. Проезжая берегом, помимо воли, всматривался я в быстро мчащийся поток и спрашивал, не мигнет ли где-то мне на мели или в прибрежных камышах черное платье утопленницы и ее бледное лицо, заклейменное болью… Но река мчалась дальше и скрывала тайну в своих водоворотах и пене, выбрасывая ее высоко в воздух, где течение ударялось с бешенством о камни и сваленные стволы старых истлевших дубов.

X. Металл золотого дьявола

Пробираясь по Уссурийской тайге с места на место, в зависимости от сведений, какие я получал о новых месторождениях каменного угля или золота, случилось мне однажды ехать обычной лесной тропой, рекой Бикин и ее мелкими притоками. Река Бикин впадает в Уссури и разделяет горные хребты Санку и Цифаку, имея свои истоки на Западных склонах Сихотэ-Алиня.

Угля здесь не найдено, зато в руслах мелких притоков Бикина природа собрала золото. Это, по правде говоря, не Клондайк, но люди авантюристического склада и с великой жаждой разбогатеть, возлагали много надежд на золото скрытое в недоступной тайге на Бикине.

Я почти ежедневно встречал на своей дороге следы работ проспекторов, этих подвижных и беспокойных искателей золота: взорванные, истреблённые порохом скалы и каменные кучи, глубокие канавы и шахты, водоотводящие канавы для высушивания площадок, которые предположительно содержали золотой песок. Разбросанные среди камней и в кустах консервные банки и жестянки из под нефти, куски ржавого железа, остатки вагонеток для перевозки земли, какие-то поломанные железные трубы и убогие сараи — все свидетельствовало о кипящей здесь некогда человеческой работе, но те, что оставили, по-видимому, воспоминания после себя, уже давно ушли; на их место пришли другие. Одиночки или небольшие группы, состоящие из разных индивидов, чаще всего с криминальным прошлым, углублялись в дебри, чтобы обманув бдительность полиции и горной инспекции, в течение лета и осени рыться в земле, стоя по пояс в воде и вымывая из песка золото, хотя бы только в таком количестве, чтобы прожить до следующего лета и… затем повторить то же самое. Такие люди строили норы в земле, копали для себя шахту, слабо укрепленную срубленными деревьями; работали, не имея никаких других желаний, кроме отыскания золота и чтобы полиция миновала их убежище.

Эти люди никого не трогали, погрузившись в свою шахту, как рак-отшельник, и всех боялись. Когда я случайно встречал их в глухом лесу, никогда они не признавались сразу о роде своих занятий, но уверяли, что они охотники или рыбаки и, в зависимости от места встречи, показывая несколько шкурок белок или хорей или сушеную рыбу, развешанную на шнурах рядом с убежищем.

Но в кустах и в лесной чаще таились и другие индивиды. Были это небольшие, насчитывающие две или три особи, летучие, не связанные между собой, банды грабителей. Они охотились на искателей золота; после же успешных нападений, они были вынуждены сохранять большую осторожность, потому что другие подобные им банды, всегда планировали атаку на счастливых грабителей. В этом году, когда я ехал через Бикинскую тайгу, ужасом был для всех бандит, известный под прозвищем «Одноглазый». Имя это ужасом и угрозой пронизывало нелегальных и даже легальных жителей тайги, так как «Одноглазый» умел нападать неожиданно и всегда успешно для себя, был жестоким и беспощадным для противников, грабя их до последнего зернышка золота, до последней рубашки, причем он пытал строптивых и укрывающих свою добычу, а позже всегда перерезал горло.

При этой операции он обычно говаривал своим пяти помощникам, таким же извергам, как и он сам:

— Убивать всех, чтобы никого не осталось ни для мести, ни для болтовни!

Однако я не слышал о нем еще тогда, когда покинул маленькую безлюдную железнодорожную станцию, углубился в тайгу, встречая в дороге достаточно редкие украинские деревни выходцев из-под Днестра, привезенных сюда российской властью для колонизации края.

Вспоминаю горячий июльский полдень, когда я въезжал в маленькую деревню, насчитывающую десять хат, на левом берегу Бикина. Никто не выходил из дома при виде моей скромной экспедиции, состоящей из трех людей и пяти коней. Женщины, выглянув через окно, тотчас же прятались, даже дети не показывались на улице. Я задержался у одного из домиков, который показался мне более чистым и богатым, и постучал в ворота. Долго никто не отвечал мне, хотя и было слышно, что кто-то несколько раз хлопал дверями, выходящими на подворье, привязывал рвущегося на цепи пса и что-то бормотал вполголоса.

— Вы что там с ума посходили! — крикнул один из моих казаков, разъяренный медлительностью хозяев дома. — Заставляете ученого человека стоять на такой жаре!

Этот выкрик подействовал. Спустя мгновение появилась пожилая женщина, отворила ворота и проводила нас в комнату, объясняя:

— Мы напуганы, господин, простите! Ходит тут по людям молва, что «Одноглазый» рыскает где-то поблизости и собирается прийти к нам, чтобы взять откуп. Наши крестьяне, может быть, справились бы с ним, но потом придут чиновники и полиция, начнутся авантюры, следствие, суд. В такое горячее время для земледельца, нужно будет ехать в суд, в город. Лучше уж никого не впускать!

Мои казаки громко рассмеялись.

— И то, мудрые из вас люди! — воскликнул старый казак, высокий и худой, с быстрыми нервными движениями. — Что же до самой смерти будете сидеть замкнувшись в хатах?

— Это будет видно дальше! — оправдывалась женщина, хлопоча с чаем. — Садитесь, пожалуйста, располагайтесь, мигом приготовлю чай и угощу вас горячим пирогом с рыбой!

Но мы уже давно расположились и почти лежали на широких лавках, измученные жарой и борьбой с комарами, которые едва ли не собирались высосать из нас всю кровь. Иначе не смог бы объяснить их ожесточение в этот день.

Даже мои проводники, уже привыкшие к этой «небольшой» лесной неприятности, ругались так энергично, что даже кони оглядывались с упреком.

Мы напились чаю, съели превосходный пирог из свежей калуги, рыбы из рода осетров, и решили немного отдохнуть. — Я не буду спать! — заявил старший проводник. — Пойду познакомлюсь с крестьянами-чудаками. Может, у них узнаю что-то об угле и золоте. Ну-ка подскажите, бабушка, вероятно, ваши крестьяне бродят по тайге?

— А как же! — ответила хозяйка. — Лес рубят, охотятся, собирают кедровые орехи…

— Вижу, что живете вы, как у Христа за пазухой — засмеялся он весело. — И хорошо ли вам тут живется?

— Хвала Богу — хорошо! — ответила и перекрестилась набожно старушка.

— Земля урожайная, хлеба имеем в достатке и продаем его в Хабаровске и Николаевске, скота сколько нам нужно, крестьяне соболей и куниц бьют, с гольдами[13], торгуют спиртом, табаком, порохом и спичками, а те платят золотом и мехами. Они для нас самые ближайшие соседи и мы у них более всего покупаем или берем на комиссию. Все их товары через нас идут дальше к железной дороге и в город. Только один Голенко прошлой зимой купил пятьсот соболей и продал в Хабаровске!..

Говорила она с восторгом, счастливая своим благосостоянием и успехом.

— Жить бы здесь с вами и не умирать! — воскликнул мой казак, а другой взорвался громким смехом и воскликнул:

— Хорошо вам, а сами себя закрываете в хатах, как в тюрьме!..

— Это только сейчас, ведь «Одноглазый»… — разъяснила баба, моя посуду.

Я заснул во время этой болтовни, а когда проснулся, заметил, что мой проводник уже готов к дороге. Рассчитался я с хозяйкой, и выдвинулись мы в путь. Спустя несколько часов езды через лес, по-прежнему преследуемые комарами и большими паутами, которых казаки определяли одним и тем же названием «гнус», встретили мы рядом с тропой следы колес, а в каком-то полукилометре далее — спрятанный в чаще шалаш, в котором застали трех искателей золота, уже изрядно пьяных.

После приветствия, проспекторы осторожно расспросили нас, кто мы такие и, тотчас же успокоились.

Я осмотрел их шахту с золотоносным песком, дав торжественное обещание, что никому из властей о ней не расскажу и, поехали мы дальше.

— Повезло, по-видимому, этим крестьянам что-то большее наскрести из земли! — заметил пожилой казак. — Это уже богатая «группа», так как у них два коня с телегами, да и водки в избытке! Не часто это происходит с оборванцами, что живут одним днем!

На ночлег мы остановились в глубоком ущелье, по которому тек ручей, громко шумя в каменном русле.

После ужина я завернулся с головой в широкий брезентовый плащ и заснул на мягкой подстилке, которую мне устроили казаки. Сквозь сон я слышал какой-то шум, чьи-то шаги, фырканье коней, но так как ничто это меня не интересовало и нечего было у меня украсть, кроме лежащих рядом со мной под плащом ружья и револьвера, продолжал спокойно спать.

Я проснулся, когда солнце уже было высоко в небе. Казаки сидели у костра и пили чай. Заметив, что я уже не сплю, подошли ко мне и сообщили, что убежали два вьючных коня и что они не смогли их найти, так как, видимо, пошли они в сторону домов, пробитой уже нами дорогой.

— Сейчас едем на поиски! — произнес пожилой проводник, подходя к оседланному коню. Я заметил, что конь был весь в пене, как после долгой и тяжелой дороги.

Казаки уехали.

Я ждал их очень долго, так как уже вечерело. Ругал и их, и коней, как мог и как умел. Только около семи вечера услышал я издалека стук подков и людские голоса. Спустя несколько минут вынырнуло несколько всадников. Когда они приблизились, узнал я полицейские шапки и мундиры.

— Не двигаться, будем стрелять! — крикнул всадник, едущий во главе отряда, и поднял карабин.

Я ничего не понимал. Нападение полицейских на путешествующего ученого? Это даже в России редко случается.

— Хорошо, не двигаюсь! — ответил я.

Они подъехали и потребовали предъявить документы. Так как все мои бумаги были в порядке, заверены подписями самого губернатора, полиция сразу изменила тон и сошла с коней.

Когда мы уже сидели около костра, командир отряда с видимым беспокойством спросил:

— Весьма извиняюсь, но каким образом вы сговорились с «Одноглазым».

— С кем? — спросил я.

— С бандитом… с очень опасным бандитом, «Одноглазым».

— Поскольку его так зовут, он должен иметь один глаз, а я такого человека не знаю! — ответил я решительным голосом.

— Вы не признаетесь? — спросил удивленный полицейский.

— Не отпираюсь, но утверждаю, что из моих людей, которые поехали на поиски лошадей, никто не обладает таким изъяном!

Полицейский пожал плечами и, обратившись к своим коллегам, воскликнул:

— Ну-ка, приведите сюда и покажите этому господину «Одноглазого»!

Немного погодя передо мной стоял мой пожилой проводник, а из-за его спины выглядывало глуповатое, испуганное лицо второго казака.

Удивлению моему не было границ. Мой проводник, а это был он, собственной персоной, обладал одним глазом: кровавая яма левого глаза была залита слезами, а веко висело над ней безвольно. Второй, здоровый глаз, смотрел на меня весело и плутовски. Звеня надетыми кандалами, он склонился передо мной и пробормотал:

— Извиняюсь за неприятности по моей вине!

Полицай отвел их в сторону. Я же должен был дать объяснение, каким образом нанял в деревне, расположенной у станции железной дороги людей, не совсем подходящих для личной охраны.

После этого командир отряда сообщил мне, что «Одноглазый» со своим товарищем напали на скрывающихся в лесу проспекторов. Вырезали всех и унесли почти пять фунтов золота; затем вернулись ко мне позднее под видимостью поисков лошадей, добрались до деревни, где мы отдыхали в хате излишне откровенной бабы. Там они посетили дом богатого крестьянина Голенко и, под страхом пыток и смерти, принудили его отдать деньги. Тот уже был готов исполнить их требование, когда внезапно подъехал отряд полиции и схватил бандитов, не ждавших нападения. «Одноглазый» уже тогда был без одного глаза, так как, ожидая драки и стычки, спрятал свой искусственный глаз в карман блузы. Этот искусственный глаз являлся наилучшей маской для бандита в окрестности, где «Одноглазый» становился ужасом для всех.

Что касается меня, должен отметить, что «Одноглазый» в общении со мной проявил себя хорошо воспитанным и довольно учтивым человеком. Может быть, это тоже было прекрасной игрой? Однако он наделал мне хлопот, так как уже дальше я ехал с нанятым для меня, глупым и ленивым деревенским жителем, украинцем, который постоянно путал дороги, боялся старых дуплистых дубов, так как в них, по его словам, жили зеленые лесные бесы.

К тому же, совершенно непонятным для меня способом, по нескольку раз в день он бывал пьяным, после чего уже не понимал ничего и беспричинно смеялся, как идиот. Имея при всем этом фамилию… Орел!

В этой бикинской тайге над всем господствует золото. Рассказывают небылицы о несуществующих богатых золотых жилах в массивах горных хребтов, в руслах глубоких и быстрых рек, как Хор и Иман, из уст в уста переходящие рассказы о преступлениях, совершенных в этих лесах и об ужасных приключениях проспекторов.

Действительно, немало крестов встречал я в местностях, совершенно безлюдных, и ведь знаю, что сибиряк ставит крест над найденными и им самим закопанными останками убитых, замерзших или разорванных зверями людей. Во имя металла Желтого Дьявола, как называют золото корейцы, в уссурийской тайге делаются страшные и кровавые вещи, совершаются поступки геройские, полные отваги, силы воли или бесправия, но Желтый Дьявол всегда побеждает и ведет людей, обманутых блеском золота, к гибели и преступлению.

XI. Дыхание древних времен

Здесь, в этих безбрежных и еще девственных дебрях, где только изредка можно встретить белого человека, находят для себя укрытие и средства для жизни китайцы и корейцы. Являются они по настоящему исключительными владельцами этих лесов, непостижимых и бездонных, знают их обстоятельно, вырубая с каждым годом все новые тропинки и всё более углубляясь в леса, которые тянутся вплоть до северной приполярной тундры. Кроме этих пришельцев с юга, которые хозяйничали согласно своим обычаям и законам, было здесь еще давнишнее население, уже вымирающее, которое считалось владельцем этих лесных территорий, а именно кочующее монгольское племя гольдов. Жили они так, как жили много веков назад, ставя западни на оленя и лося, даже, порой, стреляя, в этом нашем веке электричества и пара, из луков стрелами с остриями из камня или из кости. Единственной добычей цивилизации на землях гольдов были порох и алкоголь.

Некогда, под господством всевластных азиатских монархов из монгольской династии Юань, гольды входили в состав Государства Неба, становясь его северной стражей и воюя с наступающими тунгусами. Позже, во время великих переворотов и внутренних перемен в государстве Чингис-Хана и Тамерлана, гольды попали под власти корейцев, тунгусов и японцев, пока, наконец, вместе с занятием через Россию Дальнего Востока до берегов Тихого океана и до корейско-маньчжурской границы, стали они гражданами России.

Они добросовестно платили всяческие подати в виде меха, терпели страшную эксплуатацию российских купцов и быстро вымирали, отравленные алкоголем, этой установленной пионерами Сибири «монетой». Они не знали точно, к какому принадлежали государству, так как, платя казначейские подати Российскому Государству, каждые несколько лет были они регулярно посещаемы пробирающимися сюда с моря китайскими чиновниками, которым также без протеста отдавали подати в Пекинскую казну соболями, куницами и белками. В 1903 году здесь даже произошел трагикомический случай, когда какой-то предприимчивый негодяй, добравшись до гольдов, начал собирать подати в пользу английской казны, исключительно соболиными шкурками. К счастью гольдов предприимчивый «англичанин» наткнулся на российского чиновника, который отобрал у него соболей, а его арестовал. Соболя эти влились в выручку… чиновника, который, похоже, поделился с «англичанином», после чего его освободил.

Эти замечательные охотники; неутомимые, меткие стрелки; отважные, ходящие в одиночку на тигра и медведя, пробегают летом и зимой всю тайгу от Амура до Бикина, и даже до реки Иман; дальше на юг, однако, не продвигаются, потому что когда-то, в тринадцатом веке, китайский император издал указ, запрещающий «северным варварам» приближаться к корейской границе и к Земле Манчу, в опасении, что они присоединятся к воинственным маньчжурам и вместе с ними ударят по коренным китайцам и по населению Чингизидов — Монголии.

Моя встреча с гольдами произошла в лесах, расположенных на север от Бикина, во время моего путешествия к Заливу Императора, откуда Царское Правительство намеревалось провести канал, чтобы связать Амур с морем, предполагая более короткую дорогу, чем через устье этой громадной реки.

Так ехал я с двумя помощниками и с тремя проводниками через леса, часто увязая в заболоченных горных оврагах.

Однажды вечером, в момент, когда мы собирались остановиться на ночлег, заметили на невысокой горе отсвет от костра, бросающего кровавые блики на верхние ветки грабов и дубов.

— Там, наверное, гольды! — воскликнул один из проводников.

Мы двинулись в сторону костра. Вскоре поднялись на обширную лесную поляну, где около костра сидели около двадцати мужчин, одетых в широкие кожаные куртки и штаны, с кожаными головными уборами на головах. Они сидели в молчании, куря трубки и направив неподвижный взгляд на огонь.

Несколькими шагами дальше, под деревом, стоял высокий туземец в поношенной одежде, украшенной яркими лоскутьями и лентами, в высоком колпаке из березовой коры. Он постоянно сгибался до самой земли и выпрямлялся, держась за длинный кожаный ремень, конец которого исчезал во мраке, среди ветвей старого, раскидистого дерева. Я начал всматриваться в неясные контуры ветвей и, внезапно заметил, что высокий человек в колпаке… вешает другого человека. Черная фигура висельника медленно ползла вверх, к широко раскинувшимся ветвям, колыхаясь из стороны в сторону.

Первым моим желанием было спасти несчастного, но один из моих проводников, давно живущий в Амурском Округе, улыбнулся и произнес:

— Прошу Вас не принимать так близко к сердцу этот кажущийся ужас! Так гольды подвешивают своих покойников. Это является формой погребения.

Так было и в самом деле. Мы попали на похороны гольда, который умер от чрезмерного пьянства.

Останки помещают между двумя половинками березовой коры, содранной с дерева очень искусно. После этого импровизированный гроб обвязывают ремнями, а затем подвешивают его на верхних ветвях дерева, где он должен висеть до времени, пока не сгниет или порвется от старости ремень, и гроб не упадет в высокую траву. Гольдская практика показывает, что промежуток времени, необходимый для полного сгнивания ремня, является достаточным для полного исчезновения тела умершего, от которого остаются тогда только кости. Часто мне приходилось видеть висящие на деревьях гробы, в которых устраивали себе гнезда скальные ласточки, разные мелкие птички или даже белая полярная сова (Nyctea nivea).

Жизнь всегда беспощадна. Ничто ее не интересует, и не волнует смерть. Она огибает ее, как обходят груду камней, загораживающих дорогу. Равнодушие природы, с точки зрения смерти, является необычным, но эта ее черта не свойственна людям. Те чувствуют инстинктивное отвращение, страх перед бездонной пропастью смерти, предчувствуя на ее дне или неизвестную новую жизнь, или небытие.

Когда покойник уже спокойно колыхался под кроной дерева, освещенный снизу кровавым блеском костра, шаман подошел к гольдам и, усевшись, принял от самого старейшего из них кусок мяса и стакан алкоголя. Когда он поел и выпил, тогда только поднялись гольды со своих мест и приблизились к нам, приветствуя и интересуясь нашей дорогой и намерениями.

Немного погодя уже сидели мы в окружении гольдов у костра. Я с интересом вглядывался в их серьезные, разумные лица, совершенно лишенные улыбки. Не знаю, чем это объяснялось, или какими-то атавистическими особенностями психики, или также… алкоголизмом, так как часто наблюдал, что хронические закоренелые пьяницы обычно весьма серьезны и совершенно не склонны к шуткам, смеху и остроумию, однако, это наблюдение относится исключительно к россиянам, среди которых часто встречаются горькие пьяницы.

Когда луна уже была высоко, шаман снова приступил к своим занятиям, так как похороны состояли из четырех частей. Первая состояла в приготовлении гроба к завешиванию его вместе с останками на кладбищенском дереве. Другие были более запутанные и трудные, а именно: ублажение духов других покойников, уже покоящихся или вернее — висящих здесь, чтобы они благосклонно приняли нового соседа, взывание духа умершего для взаимопонимания с семьей и приятелями и, наконец, самая приятная часть — погребальный пир, или так называемая «изана».

Шаман, поднявшись от костра, начал «менять» одежду. Снял с себя все яркие лоскуты и ленты из красной и желтой ткани, заменяя их шнурками, ремешками и цепочками с привязанными к ним амулетами, кореньями разных растений удивительной формы, цветными камешками, обломками человеческих костей, медвежьими клыками и другими «таинственными» и колдовскими предметами; на голову надел широкую шляпу из оленьей шкуры, взял бубен и пищалку из кости, на плечи закинул мешок с дарами: там были бутылки со спиртом, несколько пачек табака, трубки, соль и бобы.

Сцена началась с какой-то колдовской пьесы. На поляне, среди высоких деревьев, горел костер, бросая кровавый свет на стволы деревьев, дрожа и мерцая на листьях. Молчаливый круг людей в мрачных и сосредоточенных позах чернел на фоне горящего костра. Лица их были красными от блеска пламени.

Поодаль, в густой траве, шаталась неустойчивыми шагами, освещенная только с одной стороны, фигура шамана. Он ходил с головой, поднятой вверх и время от времени выкрикивал пронизывающим голосом:

— Yin, Yin! — сопровождая крики ударами бубна.

Мой помощник объяснил мне, что шаман таким образом обращается к каждому из покойников, чтобы его слышали. Я начал вглядываться в деревья и заметил в разных местах уже давно подвешенные гробы, частично заслоненные ветвями и густой листвой.

Шаман сорок раз ударил в свой бубен и столько же раз выкрикнул таинственное слово. Наконец, он умолк, расположился так, чтобы все покойники могли его слышать и начал длинную речь хриплым, гортанным голосом, время от времени прерывая ее игрой на пищалке и тарахтением бубна.

— Yin Szumgu Tamaz, — произнес он, наконец, торжественным голосом, и должно было это значить, что души покойников собрались, чтобы принять жертву.

Шаман открыл одну бутылку спирта и, очерчивая ею полукруг, вылил на траву немного драгоценной жидкости, после чего поднес ее к губам и, сделав глоток, снова вылил спирт на землю, после чего совершил следующий глоток. Такие действия шаман совершил с двумя бутылками шесть раз.

Однако я заметил, что был он опытным и ловким человеком, так как выливал торжественно на землю по нескольку капель, а глотки же тянул долгие и глубокие. Из этого можно судить, что души умерших в этот вечер напиться не сумели, зато шаман… напился в стельку.

После алкоголя дошла очередь до табака, которым колдун по-приятельски поделился с покойниками, даже порядочную щепоть соли вложил он себе в губы, только не коснулось это трубки и бубна.

После церемонии начались ритуальные танцы шамана.

Шаман, несомненно, обладал хореографическими способностями. Высоко и ловко скакал, совершая в воздухе разные движения руками и ногами; топал в такт быстрого ворчания бубна, вращался на одной ноге так быстро, что трудно было различить его лицо. Он танцевал долго, невероятно вспотел и начал, не прерывая танца, сбрасывать с себя амулеты, шляпу и верхнюю одежду, наконец, обнажился до пояса, но все еще танцевал, размахивая худыми руками и конвульсивно поворачивая голые плечи. Потом остановился сразу, как какая-то четкая машина и, схватив одежду и ремешки с амулетами, подошел к гольдам и объявил им, что души мертвых приняли жертвы, а значит будут благосклонны к новой душе.

Колдун снова напился чая, несколько остыл, оделся, потянулся к стоящей, для общего употребления, миске с водкой, закусил куском жареного мяса и снова поднялся.

В этот раз он ничего на себя не надел. Только взял две маленькие дощечки с вложенной между ними, тонкой, как бумага, полоской белой березовой коры и, тихим шагом, отошел в сторону подвешенного им покойника. Стоял там долго, молчал как бы в сосредоточенности, поскольку это не было результатом действия водки, потом же мы услышали слабый звук, подобный гудению комара. Шел он издалека, и я подумал тогда, что шаман издает его с помощью дощечек, которые вложил в губы.

Это гудение, однако, усиливалось с каждой минутой, пока, наконец, не перешло в неустанный басовый гул, который наполнил весь лес, все его закоулки от густой травы до крон дубов. Звук этот забирался в души, сердце и мозг. Порой казалось, что взорвет он череп. Наверное, колдун сумел бы довести человека до безумия с помощью этих маленьких дощечек с полоской бересты.

Гудение начало слабнуть и перешло в удивительное, едва уловимое ухом жужжание. Одновременно шаман отошел в тень деревьев и, тогда в разных местах, среди царящей под кронами темноты, начали загораться бледные фосфоресцирующие огоньки.

Гольды начали что-то шептать про себя, с благоговением и тревогой вглядываясь в ночной мрак.

Что это было? Внушение, вызванное игрой шамана, или, опять же, он бросал в воздух какие-то светящиеся предметы, например кусочки дубовой трухи, порошок сгнивших грибов или светящихся насекомых, которых так много водится в Уссурийском крае?

После появления огоньков, шаман выкрикнул что-то, очень порадовавшее уже совершенно пьяных, самых близких родственников покойного.

Гольдов, устроивших торжество, эта весть принудила к наполнению нескольких новых мисок и кувшинов, что очень понравилось нашим проводникам.

— Богатые, солидные похороны! — бормотали они, потирая руки.

Когда колдун занял свое место у костра, начался пир, точнее пьянка, в которой приняли активное участие и мои проводники. Люди просто напивались алкоголем, давились им, падали и снова поднимались затем, чтобы пить дальше.

Ели мало, время от времени разрывая зубами куски жареного и вареного мяса или сушеную рыбу. Спустя несколько часов костер уже угасал, а гольды, что-то бормоча и ворочаясь, спали пьяным сном.

Проводники еще хлопотали у оставшегося бочонка с водкой, но были уже совершенно пьяны.

Я боялся за следующий день, но ошибся. Проводники встали на рассвете, немного побледневшие, но выполняли обычные дела с прежней ловкостью и быстротой. Что касается гольдов, уже спозаранку след их простыл. Кладбище опустело, и остались только висящие на дереве и колышущиеся порывами ветра гробы из бересты.

Несколькими месяцами позднее встретил я в тайге гольдов, от которых осталось такое неприятное воспоминание по причине пьяной похоронной оргии.

Однако я изменил свое мнение, когда увидел их в условиях тяжелой борьбы за существование. Их было трое, все охотники; у них были пистонные ружья, ножи и топоры за поясами. Их одежда заинтересовала меня. В первую очередь штаны и ботинки, сделанные вместе из оленьего меха. Мех был на внутренней и наружной стороне обуви. Вовнутрь были вшиты стриженые заячьи шкурки. Сверху на голое тело гольды надевали специальные гольдские рубахи. Они заслуживают описания. Представим себе две рубахи из оленьего меха, вложенные одна в другую так, что мех присутствует на наружной и внутренней стороне. Это сделано, чтобы между слоями шкур оставался воздух, как наилучшая защита от холода, при этом, два меховых слоя отделяются изнутри друг от друга спиралями из оленьих жил. К плечевой части такой рубашки пришивается капюшон, заменяющий не только шапку, но и маску на лицо от холодного ветра, а к рукавам меховые рукавицы.

У меня была такая рубаха во время зимней охоты и, утверждаю, что не знаю лучшей одежды для больших морозов. Путешественник, одетый в такую рубашку, может спокойно пребывать прямо на снегу при полярных морозах и ветрах.

Я застал гольдских охотников у костра. Они только что убили несколько серн и оленей. С рассветом один из гольдов собирался на охоту. Я воскликнул, когда увидел, как он одевался. Он надел на голое тело тонкие штаны и рубашку из замши, из шкуры молодого оленя. На его ногах были низкие меховые сапоги, типа североамериканских индейских мокасин, и короткие, но широкие лыжи, которые не сдерживали движения в лесу, среди кустов.

Отъехав несколько километров от лагеря гольдов, я оказался свидетелем удивительной охотничьей сцены. Молодой гольд преследовал оленя. С чрезвычайной скоростью мчался он на своих лыжах через чащу, крича и свистя, как бы побуждая оленя к бегу.

Скорость гольда была настолько велика, что он ни на минуту не терял из виду свою жертву, которая направлялась в сторону глубокого оврага, наполненного снегом. Испуганный олень скрылся в этом овраге и, увязая в глубоком снегу, начал скакать, стараясь быстрее его пробежать и выйти на противоположный крутой склон. Но, собственно, в эту минуту с крутого берега оврага скатился на своих лыжах гольд и обрушился на оленя, который уже вскоре лежал связанный. Гольд вскарабкался на крутой склон оврага, чтобы позвать на помощь своих товарищей.

Во всех движениях гольда была такая ловкость, сила и упорство, столько красоты обнаруживала эта сцена противоборства человека со зверем, что я, порой, чувствовал досаду, когда темным облаком надвигались на меня воспоминания омерзительной ночной оргии в лесу, на маленьком кладбище с висящими на ветвях дуба гробами.

XII. Люди — тигры

Уссурийская тайга переполнена богатствами. Изобилует она самыми дорогими мехами, золотом, цветными камнями, женьшенем, прекрасной рыбой, а прежде всего запасами продовольствия для тысяч людей, состоящего из мяса птиц, оленей, лосей и серн. Становится понятным, зачем люди пробираются через дебри, отыскивая эти богатства и способы выживания. Естественно, за этими людьми идут другие, более предприимчивые, лишенные, порой, даже элементарных моральных понятий. Это люди-тигры. Я уже упоминал об «Одноглазом», о бандах разбойников и других преступниках, рыскающих в лесах и охотящихся на людей и их добычу, с таким трудом вырванную у земли, воды и дебрей.

Люди — тигры… Так поэтично назвал этих лесных «конквистадоров» один из китайских охотников на реке Улахэ, порой, обижаемый ими, хотя и «тигры» — это преимущественно китайцы. Это разрозненные, но хорошо организованные банды хунхузов, которые возникают среди постоянно голодных миллионов сынов Небесного Государства, безработных кули, а также дезертиров недисциплинированной китайской армии.

Такие отчаявшиеся или авантюристические индивиды запасаются оружием и отправляются за приключениями и добычей. В Китае с его густой населенностью и нуждой не имеют они ничего для работы, и, таким образом, или разбойничают в северных областях Кореи, где уже с ними расправились японские власти, но также переходят границы российских концессий в Маньчжурии или углубляются в леса Уссурийского края. Хунхузы часто орудуют в определенных областях, где обычно находятся большие предприятия; работают в них время от времени в роли обычных работников, но также держат в своих руках под угрозой смерти китайцев, работающих на этих предприятиях, взимают с них дань, порой же, и с предприятий, которые же взамен за это требуют от бандитов помогать им держать работников в строгом повиновении. Чаще всего, однако, хунхузы рыскают по всему краю, быстро передвигаясь с места на место: к этому их вынуждает или преследование вооруженных отрядов полиции, или известие о группе людей, успешно эксплуатирующих естественные богатства лесов.

Предоставленные собственным силам, они никогда не работают, разве что занимаются разведением и собиранием грибов, но вскоре переходят на открытый бандитизм, омерзительный и безнравственный.

Самым обычным проявлением такого бандитизма являются хунхузы, служащие в европейских домах в роли боев, лакеев, поваров или кучеров.

Хунхуз остается на службе так долго, пока не исследует и не осмотрит все в доме; не оценит имущество; не узнает, где хозяева прячут деньги, драгоценности или оружие; не ознакомится с распорядком дня всех обитателей квартиры. Только тогда дает он знать своим сообщникам, чтобы были где-то поблизости, затем совершает грабеж, отдает добычу своим помощникам, которые все выносят и прячут; сам же он покидает дом так, чтобы все видели его, уходящего без вещей, якобы идущего в город за покупками.

Горе жителю дома, если он войдет в квартиру во время грабежа, совершаемого обычно тихим и услужливым боем. Тогда он будет вынужден либо одолеть грабителя, либо погибнуть жестоким способом. Случаи, что хозяин квартиры убивает китайца, которого застал во время грабежа, были достаточно часты в Маньчжурии, во время моего пребывания там. Но один подобный случай ужаснул меня своим трагизмом, так как касался он женщины. Произошло это в Харбине, в семье достаточно высокого чиновника Восточно-Китайской железной дороги, некоего Голикова. Когда муж ушел утром в учреждение, китаец-бой, известный хунхуз, по прозвищу «Волк», которого отлично знали по его преступному прошлому все харбинские китайцы, но не выдавали его властям, прокрался в спальню, где еще спала госпожа Голикова. Затем бой начал выламывать замок в письменном столе хозяина. Женщина, разбуженная шумом, окликнула китайца, он тотчас же бросился на нее и тонким крепким шнурком начал душить ее. Женщине, однако, удалось вырваться из рук убийцы и добежать до окна, в котором она выбила стекло, но китаец догнал ее и куском стекла перерезал горло. Совершив преступление и грабеж, он вышел, но, не имея помощников, нес с собой только большую коробку с серебряными ложками. Это сгубило его. Когда началось следствие, какой-то китаец проболтался, что утром увидел «Волка» с коробкой подмышкой. «Волка» схватили и повесили.

Я вспомнил о разведении и собирании грибов. Является это очень интересной формой промысла, исключительно для китайского вкуса. На упавшем или срубленном дубе спустя год начинают развиваться белые или желтые грибы из вида слизистых сморчков. Китайцы собирают их, сушат и продают китайским гурманам. Из этих грибов делают известное в Китае утонченное блюдо, действительно очень вкусное и ароматное.

Вот именно такие плантации грибов являются бедствием для дубовых лесов в Уссурийском Крае, Китайские вредители вырубали эти леса на реках Хор, Даубихэ и Улахэ исключительно для того, чтобы на срубленных стволах росли и множились сморчки. Срубленные гиганты лежат и гниют без какой-либо пользы для культурной жизни, так как спустя четыре-пять лет грибы уже не растут на этих стволах.

В Уссурийском Крае повторяется то, что произошло в самом Китае, где после падения феодализма крестьяне вырубили все дубовые леса, главным образом с той целью, чтобы реализовать вкусные грибы прежним феодалам.

Во время одного из своих путешествий по Краю, в районе реки Сучан, охотясь в лесах, я вместе со своим солдатом наткнулся на одиноко стоящую фанзу.

Мы незаметно вошли в нее. На кане лежали шесть китайцев. Они были прилично одеты и курили трубки, они вскочили при нашем появлении, но мой солдат, бывалый человек, поднял винтовку и приказал:

— Руки вверх!..

Все подняли руки, как по команде своего начальника. Предупредив меня, чтобы я держал свое ружье наготове, солдат подошел к столбу, на котором висели винтовки, вынул у них патроны, связал вместе все патронташи с зарядами и обратился к китайцам на русско-китайском слэнге, той непонятной смеси чуждо звучащих слов:

— Мы знаем, что вы хунхузы, плохие люди. За нами едут казаки и поступят они с вами «рц-szango»[14].

Но мы не хотим вашей погибели, поэтому заберем ваши винтовки и двух лошадей. Оружие спрячем около переправы через Сучан; когда же встретим казаков, то скажем, что никого из плохих людей не видели, а вы, немедленно после нашего ухода, убирайтесь отсюда на все четыре стороны. «Tunda?»[15].

— Tunda-la. Tunda! — ответили они хором.

— Szango![16] — с достоинством произнес находчивый солдат, сгребая и связывая винтовки.

Мы выбрались из фанзы с ружьями наготове, закрыли за собой двери и приперли их крепким колом; потом выбрали два самых лучших коня и удалились.

Несколькими неделями позже солдат продал свою добычу какому-то любителю старого оружия, особенно так востребованного, как оригинальное хунхузское и, хорошо на этом заработав, спросил меня, подмигивая плутовски:

— Любезный господин, скажите мне, кто там в этой фанзе был хунхузом? Эти бедные «manzy»[17] или, извините за выражение, вы и я?

— Естественно, что вы, — парировал я, смеясь, — боитесь, что порядочно нагрели руки на хунхузах и, как настоящий хунхузский начальник, не поделились с товарищем добычей?

— Я знал, что Вы не примете своей доли! Впрочем, простите… вы ехали вплоть до Владивостока на хунхузской лошадке! — фыркнул он, хитро посмеиваясь.

— Но ведь я отдал ее военным! — отвечал я.

— Это была уже ваша воля! — произнес он. — Нам беднякам это не по карману… Наше дело взять и продать, а дальше — что Бог даст!

Такой это был остроумный, смелый и хитрый человек.

XIII. В Черном котле

Для моих научных исследований, очень интересной местностью оказался так называемый Черный котел. Это котловина между реками Сучан и Тудагоу. Здесь находятся громадные залежи бурого угля, над которыми много и мудро поработала природа, исполнив функции инженера и химика.

Бурый уголь относительно недавнего происхождения, совершенно подобен углю, находящемуся повсюду на полуострове Муравьева-Амурского, а следовательно пригоден как топливо. В Сучанской Котловине, сама природа очень искусно создала доступ внутреннего тепла Земли к этим углям, которые ближе к поверхности Земли частично стали полукоксом. Таким образом в Черном котле Россия обладает бурым углем, хорошим как топливо, углем, дающим кокс, а следовательно пригодным для металлургических целей, и наконец, антрацитом, который под влиянием высокой температуры наиболее подвержен изменениям. В этом «котле» природа заложила громадную лабораторию, в которой оказались переработанными миллионы тонн угля.

Сучанские залежи угля составляют значительное богатство Края и имеют громадное промышленное значение, потому что ближайший коксующийся уголь можно получать только с Сахалина, но отсутствие на этом острове портовых сооружений и плохо организованная коммуникация становятся препятствием[18] этому.

Еще одним богатством долины Сучана является необычно урожайная земля — чернозем. Поэтому Петроградское Правительство направило сюда волну миграции, преимущественно из Киевского и Полтавского регионов, так как состав почвы в этих областях приближен к Сучанскому. Крестьяне здесь быстро освоились, развернули большие земледельческие хозяйства и достигли значительного благосостояния, увеличивая его охотой на соболя и на крупного зверя.

Вместе с долиной реки Тудагоу, где в руслах ее малых притоков обнаружено золото, округ Сучана представляет для капиталистов очень привлекательный объект. Впрочем, прежде всего, на него обратили внимание разрозненные банды китайских бродяг, которые добывали здесь золото и занимались охотой.

Близко от этих мест я встретил уже упоминаемую банду хунхузов, которых я вместе с ловким солдатом так бесстыдно ограбил.

В поселении, расположенном недалеко от разработок угля, я познакомился со старым веселым казаком, Кунгутовым. В свободное время я ездил с ним вместе на охоту, которая была прекрасной в плодородной Сучанской долине.

Когда инженеры, руководящие работами на угольном разрезе, узнали, что Кунгутов является моим товарищем по охоте, они рассмеялись и воскликнули:

— Кунгутов? «Пьяный Тигр»! Это хороший охотник и знает наизусть каждый уголок здешней тайги.

Тогда я уже выходил, и таким образом не успел спросить о причине такого странного прозвища, как «Пьяный Тигр».

Вместе с Кунгутовым я совершил несколько охотничьих вылазок на фазанов, а позже на кабанов, это бедствие для кукурузных полей.

На межах пшеничных и бобовых полей, среди зарослей гаоляна, или китайского проса, между кустами бобов сои, на берегах ручейков, заросших ивой и высокой травой, всюду встречали мы стаи фазанов. Мой охотничий пес, очень породистый сеттер-гордон, уже был так измучен и задерган волнующей охотой, что после обеда лежал и не хотел двигаться, скулить и лизать свои лапы, порезанные острой травой. Но когда поднялся и, прихрамывая, пошел за мной, уже в первых кустах забыл о своих страданиях, так как пробудил в нем охотничий пыл сильный запах фазанов, которых его чувствительный нос унюхал издалека.

Случалось так, что пес останавливался перед учуянной птицей в чудесной неподвижной позе, приводившей охотника в восторг, и здесь внезапно и с правой и с левой стороны с хлопотом крыльев и громким криком поднимались другие фазаны. Удивленная легавая ложилась почти на землю и, опасаясь повернуть голову, только щурила умные глаза и морщила лоб, упрямо втягивая дрожащими храпами наполненный запахом птиц воздух. Порой на полном бегу, описывая первый разведывательный круг, пес внезапно замирал на месте в необычной позе и стоял, пока я не приближусь. Когда же я подходил, он медленно поворачивал голову, нервно и громко принюхиваясь, и застывал время от времени на одно мгновение. Это означало, что мой гордон принимает в расчет птиц, которые затаились где-то поблизости в кустах бобов или в густых зарослях очень густой полыни. В таких случаях задавал я взбучку невинным фазанам, убивая дуплетом две штуки из своего «зауэра». Позже, охотясь в Сибири, я в высшей степени оценил преимущества пятизарядного винчестера двенадцатого калибра для дроби. Обладая этим дальнобойным оружием, убивал я из резко взлетающей стаи сразу по три штуки. Этот винчестер незаменим на весенних и осенних перелетах гусей и уток. Принимает много патронов, несет далеко заряд, является достаточно легким ружьем, крепким, и не боится жестоких условий охотничьего спорта.

Это касается летней и осенней охоты, зимой же, при резких морозах и снегах, мой винчестер модель 1895, порой, меня подводил, так как механизм, подающий патрон, несколько деформировался при низкой температуре. Помню, что, порой, благодаря ему, должен был даровать жизнь зайцам, лисам и сернам. Считаю однако, что американские спортсмены с Севера и из Канады, дали фирме указания, касающиеся перечисленных недостатков этого оружия, и, что новые модели избавлены от этих недостатков. К сожалению у меня нет, и даже не видел я оружия этого типа нового производства.

Однако же спортсменам, которым улыбается судьба, бросая их в такие леса, какие я посещал на Уссури, Сучане и Бикине, смело рекомендую винчестер двенадцатого калибра для патронов с дробью. Только охотник поймет, какое удовольствие доставляет обладание сильным и дальнобойным оружием.

На полях и в зарослях Сучана и Тудагоу, меня, наверное, запомнили фазаны до пятого поколения.

Я кормил ими в течение двух недель двадцать семей и, так мне опротивело это белое вкусное мясо, что позднее на Дальнем Востоке почти вообще не ел его, пожалуй, даже в виде любимейшего во Владивостоке супа из фазанов… на шампанском.

Монотонная и легкая стрельба по фазанам наскучила мне быстро, и захотелось мне более сильных охотничьих ощущений. Такие ощущения доставляла охота на кабанов (Sus skrofa). На Сучане она не является в полной мере безопасной, так как обычно происходит среди очень густых дубовых кустов и высокой травы, доходящей до плеч взрослого мужчины.

В этих зарослях кабаны объедаются желудями, падающими с дубов и буков, проводя там целые дни, ночами же они выходят на поля и грабят их самым ужасным образом.

Казак Кунгутов завез меня до местности Аксеевка, где в лесу были кабаны. Я взял с собой карабин Хенеля с оптическим прицелом и запасся пулей «дум-дум».

Кунгутов рассказывал мне о злоключениях охотников, занимающихся охотой на кабанов, не совсем приятных, как например, распоротый раненным кабаном-одиночкой живот или содранный клыком толстый слой кожи и мяса на лодыжке неудачного стрелка и что-то еще в том же роде.

Я прервал поток его мученических повествований вопросом:

— Скажите мне лучше, почему Вас называют «Пьяным Тигром»?

Он усмехнулся, пренебрежительно качая головой.

— Людская болтовня! — засмеялся он. — Не стоит рассказывать!

— Расскажите! — попросил я.

— Эээ, — произнес он недовольным голосом. — Произошел один раз такой случай, а людишки сразу прицепляют какое-то прозвище. Было это, уважаемый, так… На Сучанские шахты приехал губернатор из Владивостока. От нас до железнодорожной станции он ехал лошадями, а я был назначен верхом на лошади для его сопровождения. Когда прибыли мы на станцию, генерал на прощание дал мне в награду золотую десятирублевку. Понимаете господин, что каждый порядочный и здоровый человек в таком случае должен немного повеселиться. Ну и повеселился я немного в буфете, на железнодорожной станции, а утром уже сидел на коне и ехал домой тропинкой рядом с железнодорожным полотном. В моей голове был такой гул, шум и звон, как если бы рядом происходила битва с участием артиллерии. Ужасно был пьян тогда, ужасно! Еду и качаюсь в седле. Вдруг конь чего-то понесся, бросился в кусты, а я выпал из седла и, почувствовав высокую и мягкую траву, заснул как камень. Было это уже далеко после захода солнца, и уже сгустился мрак. Когда же проснулся, всходило солнце. Поднял голову — болит, тяжелая, как если бы кто в нее залил свинец. Хотел заснуть, не смог! Поднялся на колени и огляделся, чтобы понять, где нахожусь. Внезапно волосы поднялись у меня на голове…

На железнодорожной насыпи стоял тигр и, размахивая хвостом, смотрел на меня. Нельзя было медлить! Снял ружье, повешенное на плече, прицелился и, выстрелив, спрятался в кустах. Немного погодя выглянул. На полотне стоял тигр и смотрел в мою сторону. Был убежден, что промахнулся, что по пьяному делу легко может случиться, снова выстрелил, и снова спрятался. Целился хорошо, но опасался, что водка затуманила мне глаза. Стало быть, лишь спустя несколько минут поднялся, но тотчас же присел в кустах, так как тигр по-прежнему стоял на насыпи и поглядывал куда-то вниз. Еще раз выстрелил и снова спрятался. Лежал в кустах может быть целый час, желая себе, чтобы было лучше, если бы тигр ушел, так как и так ему никакого вреда не причиняют мои пьяные глаза и еще более пьяные руки. Пусть уж себе идет, потому что еще готов сожрать меня!

Наконец я выглянул после долгого лежания. На насыпи никого не было! Подождав несколько минут, я вылез с винтовкой из кустов и пошел к насыпи. Вижу, лежат сваленные три тигра! Всех убил по пьяному делу, а была это самка и двое самцов! За это меня прозывают «Пьяным Тигром».

Продал шкуры за шестьсот рублей во Владивостоке, а губернатор, узнав о моем приключении, прислал новую награду — двадцать пять рублей! И снова погулял и был пьяный, но уже без тигров! За это сам стал «Тигром», и даже пьяным! Глупая болтовня, бабские сказки! Всегда какие-то насмешки и остроты!..

Наконец «Пьяный Тигр» привез меня на место охоты.

Была это маленькая деревня из пяти-шести хат, принадлежащих богатым крестьянам, которые вместе держали около ста китайских батраков для возделывания полей. У них было много пшеницы, но они ее не возили в город на продажу, только нелегально перерабатывали на «сивуху», которую продавали окрестным крестьянам. Свои винокуренные «фабрики», устроенные весьма примитивно, они прятали в густом лесу, где было легко с топливом, а еще легче было скрыться от ревизоров и надзирателей акцизного управления, которое имело спиртовую монополию в своих руках, снимая таким образом с плохой привычки населения почти половину бюджета государства, и выслеживала частных конкурентов, какими также были жители маленькой деревни в Сучанском округе. Те находились в большой и короткой дружбе с моим «Пьяным Тигром». По-видимому, он был хорошим и давним клиентом. Приняли нас гостеприимно, а проявлением этого радушия было великое обилие водки, выпиваемой в каждую пору дня и ночи и по каждому поводу многократно совершенно неуместной, например, по причине усиления жары.

В окрестностях этой пьяной деревни мы с Кунгутовым охотились, а каждый убитый или даже подстреленный кабан становился причиной все новых пиров, страстным любителем которых был старый казак.

Как я уже вспоминал, охота всегда происходила в густых кустах и высокой траве… Мы шли с Кунгутовым обычно в каких-то пятидесяти-шестидесяти шагах один от другого через чащу, высматривая добычу. Летом кабан выделяет очень резкий запах пота, который предупреждает о близости зверя. Часто происходило так, что этот запах внезапно ударял в нос почти, одновременно с сердитым хрюканьем, а из кустов выскакивал кабан-одиночка и, ломая ветви и топча траву, убегал. Порой даже не удавалось увидеть его и, только шевелящиеся ветви и вздрагивающие сухие стебли травы, указывали направление его бега. Чаще всего кабан выскальзывал из чащи, не опережаемый доносящимся от него «запахом», таким образом, всегда нужно было быть начеку, так как старые одиночки часто мчались навстречу людям. Так было, собственно, при моем первом знакомстве с уссурийским кабаном. Мы уже миновали гладкую болотистую поляну с сожженной травой и вошли в заросли. Мне хватило ста шагов, когда почувствовал неприятный запах одиночки и, в ту же самую минуту зверь бросился на меня, как камень, катящийся с горы. Он вырвал с корнем большой дубовый куст и ударил левым клыком в толстый ствол березы, за которым я успел спрятаться. Он отколол кусок дерева и пробежал рядом со мной, как ураган, с бешеным хрюканьем. Затем он помчался на поляну, но там, на открытом месте, догнала его моя пуля «дум-дум». Угодила она ему в позвоночную кость и выскользнув, вышла за ухом. Он упал, как сраженный молнией, а когда мы его позже подняли, я убедился в эффективности действия «дум-дум».

Череп кабана был расколот и напоминал мешок, наполненный осколками костей, мозгом и кровью.

Мы подвесили кабана на ветку дерева, привязав, чтобы его не разорвали дикие звери и двинулись дальше. После возвращения мы послали крестьян за нашей добычей. Ходили мы по чаще до заката солнца и за это время я убил еще одного кабана, а Кунгутов — три. На этой охоте я имел возможность оценить охотничий опыт казака. Он стрелял с поразительной скоростью и чрезвычайно метко. Ему было достаточно, чтобы кабан выставил из зарослей хотя бы часть своего тела, чтобы «мигнул» ему только между двумя кустами: «Пьяный Тигр» уже посылал ему пулю, которая никогда не шла мимо цели! Он убил три кабана, а следы крови указывали, что стреляя, он поранил еще пять одиночек. Одного из подстреленных нашли проезжающие крестьяне назавтра, тут же у дороги. Другие кабаны, которые стали жертвами метких выстрелов Кунгутова, были схвачены и съедены тиграми, которые часто рыскают в этих окрестностях, привлеченные кормящимися здесь кабанами и сернами.

В течение одной из таких охот, мы наткнулись на уединенную фанзу, стоящую в глубоком овраге, среди густых лесных зарослей. Нашли мы старого китайца, который принял нас радушно, но постоянно крутился около небольшого сундука, стоящего в углу. Мы пили у него чай, долго разговаривали с ним, а когда уже собирались распрощаться, смущенный хозяин обратился к нам с такой речью:

— Осенью здесь проезжал китаец. Я не знал его. Он остановился в моей фанзе, заночевал, а позже заболел. Он долго жил у меня, а когда уезжал, вместо денег, которых у него не было, подарил мне какую-то доску из меди и сказал, что это несравненно дороже денег, так как эта доска некогда была сорвана с усыпальницы великого вождя и чудотворца. Может, взглянете на нее?

Разумеется, я согласился. Китаец отворил сундук и вынул из него красный платок, развернул его, подал мне металлическую доску, длиной двадцати пяти сантиметров и шестнадцати — шириной. Была она покрыта неизвестными мне знаками, связанными между собой, как вязаная работа; в глубине вырезанных знаков находилась черная эмаль.

С одной стороны доска имела остатки петли, из чего я сделала вывод, что была эта половина маленьких дверок какого-то шкафчика или шкатулки; с правого бока доски был обрублен каким-то острым предметом небольшой кусочек с частью знаков. Этот кусочек китаец мне подал тотчас же.

— Если, вы, заплатите мне двадцать пять рублей, отдам Вам эту доску, — предложил, несмело улыбаясь, китаец.

Я купил этот удивительный предмет. Позднее, во Владивостоке, ее осмотрел один богатый китайский купец и заявил, что это обычная медная доска, которая помещается на усыпальницах монголов-ордосов вместе с выбитым на них заклятием. Он спросил о ее стоимости, а узнав цену, сразу выплатил ее мне. Я оставил себе только маленький кусочек, который долго сохранял. Уже будучи в Петрограде, изготовил из него брелок для часов, а однажды, встретив в некотором обществе известного востоковеда, академика Рандлоффа, показал ему этот медный кусочек со странными знаками и рассказал о его происхождении. Он очень им заинтересовался, взял его и спустя несколько дней позвонил мне, сообщив, что старо-монгольская надпись, которая звучит так: «великому воину, который…».

Дальнейший текст остался на основной части доски, перепроданной мной китайцу.

Рандлофф утверждал, с полной уверенностью, доска золотая. Ювелир же, которому я отнес свой брелок, исследовал металл и констатировал, что это сплав золота и платины.

Таким образом, я узнал, к сожалению поздно, что китаец забрал у меня, по меньшей мере, два фунта золота и платины, лишив в свою очередь историческую науку очень ценного материала для исследований.

Тогда я не придал слишком большого значения этому поступку хитрого и бессовестного сына Небесного Государства. Но в настоящее время, когда судьба и история нашей эпохи бросала меня от Куэнь-Луня до Саян и от Джунгарии до Тихого Океана, где создавал историю этот «великий воин», о котором начинала что-то рассказывать оставшаяся у меня золотоплатиновая дощечка на брелоке от часов, не могу простить себе легкомысленности.

В моем воображении возникают славные картины далекого прошлого, когда простирали над Азией свою могучую власть потомки Темуджина-Чингиса, пастуха с Керулена, который сумел создать громадное государство и расширить его границы до Волги. О котором из потомков Великого Монгола говорила золотоплатиновая доска? Может, святотатственная рука китайского хунхуза или купца-эксплуататора сорвала ее с усыпальницы славного Хубилая или с печального надгробья Гунджюр-хана из Эрдэни-Дзу, который взял в жены польку, или же с каменного надгробия могилы Тамерлана Хромого, а может быть с арабского святилища последнего из великих Чингизидов — прекрасного султана Бабера?

Но на эти вопросы уже никогда не прозвучит ответ прошлого, потому что доску неизвестного воина китайцы давно уже переплавили, наверное, на перстни и кольца для своих «Si-fa» — женщин, с таинственными глазами и губами, знающими только непередаваемыми словами жалобы или слова грозной и мрачной любви.

XIV. Люди железной воли

На железнодорожной линии, связывающей Владивосток с Николаевском Уссурийским, находится станция и поселение Раздольное. В период колонизации этого края, была она одной из самых больших деревень, которая вскоре разбогатела, так как через нее проходили дороги, или тропы, ведущие с юга, от корейской и маньчжурской границы, с запада — от озера Ханка, а с севера — из тайги на Уссури, Даубахэ, Улахэ и Бикин. Охотники, агенты разных фирм, китайцы, корейцы, бродяги и все, которых кормили и обогащали дебри, проходили, направляясь во Владивосток, через Раздольное и, здесь были поставлены на них сети. Разные спекулянты за товары или за небольшие и часто фальшивые деньги скупали золото, оленьи рога, чудесные корни, меха и дубовые грибы; предприниматели разного сорта, как хозяева рестораций, постоялых дворов, игральных домов, опиумокурилен, грабители, бандиты, разные безнравственные типы, которые только ночами появлялись на улицах Владивостока, подкарауливали этих выходцев из лесов и алчными глазами всматривались в кожаные тюки, льняные мешки или корзины из камыша и ивы, содержащие сокровища дебрей.

Богатства эти разными дорогами, дорогами обмана или кровавого убийства, попадали в руки жителей этого поселения и уже оттуда через другие руки путешествовали на главный рынок во Владивосток. Из такого прошлого выросла зажиточность и развитие поселения. Уже были там добротные каменные дома, церкви, кое-какая общественная и светская жизнь, некоторые государственные учреждения, школы, казармы знаменитого драгунского полка, которым командовал известный спортсмен-кавалерист, бывший гвардейский офицер и друг императора Николая II — полковник Волков. В охотничьем клубе полковник познакомил меня с двумя, может быть, самыми яркими особами на всем Дальнем Востоке.

Были это братья Худяковы, простые российские крестьяне, прибывшие сюда на свой страх и риск тогда, когда только начиналась настоящая колонизация на Уссури. Они происходили с Северного Урала и были людьми, закаленными в условиях сурового климата; охотниками, которые между Екатеринбургом и устьем реки Кары, впадающей в Ледовитый Океан, знали все леса, горы и пустынные тундры этой северной глубинки. Прибыв на Уссури, они начали с того, что совершили двухлетнее странствие по краю, исходив его от реки Хубту на границе с Кореей вплоть до берегов Охотского моря; забирались на запад до озера Ханка и реки Сугача, а на востоке часто появлялись из лесов на побережье Тихого океана.

Из этой экспедиции вернулись они с совершенно определенным взглядом на ценности края и на его богатства, кроме того приобрели очень ценную вещь, а именно, знание китайского и корейского языков, наречий гольдов, орочонов и тунгусов, так как в течение двух лет общались с туземцами; характерная же для россиян способность к усвоению чужих языков и умение пользоваться небольшим количеством слов, оказывала им помощь в установлении дружеских отношений с пришельцами и туземцами.

Когда я познакомился с Худяковыми, они уже были зажиточными купцами и колонистами. Однако слушая их рассказы, а позже из уст давних жителей края, господ Поторочинова и Вальдена, узнав целую эпопею их жизни на берегах Тихого океана, я начал мечтать о написании повествования об этих людях железной воли. Но российская интеллигенция, находящаяся в это время в упадке, со слабой жизненной волей, с уверенностью не поняла бы яркой, полной приключений жизни этих колонистов, потому что любовалась она исключительно болезненными проявлениями и психическими переживаниями эпохи декадентства. Поэтому я удовлетворен, что смогу в настоящее время рассказать, хотя и бегло, о жизни и поступках Худяковых полякам и американцам, для которых настойчивость, находчивость и энергия являются основой могущества и счастья народа и государства.

В течение длительного времени братья Худяковы занимались охотой, добывая белок, соболей, куниц, хорьков и горностаев и, торгуя шкурками с иностранными агентами. Одновременно они вели торговлю с обитателями тайги, меняя порох, свинец, ружья, табак и чай на меха.

Таким способом они чрезвычайно быстро разбогатели, но не возбудили по отношению к себе ненависти туземцев, так как вовсе не эксплуатировали их и не торговали спиртом, этой отравой, ведущей к неминуемой смерти. В течение этого времени, когда братья вели исключительно охотничью жизнь, случаи охоты на «белых лебедей» становились более редкими, так как корейцы, идущие домой с большой добычей, крупно платили Худяковым за препровождение их до границы. Эти искушенные уральские охотники умели обходить казачьи «засидки» на лесных тропинках, а в случае встречи с бандитами, меткость выстрелов и отвага Худяковых были очень эффектной охраной для их одетых в белое, безоружных клиентов.

Имя Худяковых было известно во всей Корее и в Северном Китае и, этим обстоятельством в полной мере пользовались эти оборотистые люди, в руки которых попадали самые лучшие экземпляры женьшеня, оленьих рогов и золота, добытых желтыми людьми в уссурийских дебрях.

Отлично поняв значение торговли драгоценным корнем женьшеня, братья поручили жителям лесов выкопать целые растения этого вида и заложили первую плантацию женьшеня в каком-то горном ущелье Сихотэ-Алиня. Эта плантация существовала до 1917 года и дала хозяевам громадные прибыли.

Худяковы доставляли бродягам деньги, инструменты и продукты питания в целях организации поисков золота и ничего не потеряли на этом, так как те люди, неизвестно откуда прибывшие, чаще всего преследуемые полицией, никогда не обманывали и возвращали пособие, чем могли: золотом, мехом или просто оплачивали долг своей работой.

Главным полем деятельности братьев Худяковых была местность между поселением Раздольное и рекой Сучан, где рыскали тигры и барсы и, где по этой причине поселенцы не могли выращивать скот. Худяковы в течение одного лета выследили и убили шестнадцать тигров и пять барсов, совершенно очистив от них местность, при этом, отлично заработали на шкурах во Владивостоке, а от китайцев получили в лесу немало денег за сердца и желудки «большой кошки», так как эти органы используются китайскими и корейскими колдунами, как талисманы против нападения хищников и смертельных болезней.

Такой успех однако не был легким для достижения и каждый из братьев-охотников самое меньшее дважды был в когтях тигра и ужасные следы лап хищников они оба носили на груди и ногах. Однако их не отпугивала опасность встречи с ужасным зверем, а среди охотников-промысловиков и спортсменов слыли они победителями тигров.

Старший Худяков однажды рассказывал мне:

— Как Вы уже слышали, я убил около ста тигров и многое увидел и пережил на этих охотах. В результате мы с братом сделали одно наблюдение: преследуемый тигр быстро ориентируется и начинает предпринимать разведку, как бы изучая того, кто его преследует. Если за ним идет случайный охотник, не опытный, скажем не такой профессионал, как я или мой брат, тигр чаще всего обойдет его и спрячется в кустах или между камнями. Иначе поступает он с тем, кто имеет уже на совести кровь хищного зверя! Тигр, почуяв такого, сразу начинает охотиться на него, пытаясь подойти к нему и неожиданно напасть в месте, где охотник не имеет достаточно широкого пространства для прицеливания и выстрела, то есть где-то в гуще кустов, среди деревьев или же в каком-то горном ущелье, заросшем травой.

В нашей охотничьей практике после убийства третьего тигра, следующих мы не убили ни разу так, если бы они нападали спереди, но всегда, обернувшись всем телом назад, по причине обязательного нападения сзади. Нужно было внезапно обернуться и стрелять тогда, когда зверь был уже в прыжке или на бегу, или же припав к земле, готовился к нападению. Такой внезапный выстрел из неудобной позиции всегда был на грани риска для охотника. Если пуля не сразу остановит хищника, катастрофа бывает неизбежной. Зверь обязательно бросится и, тогда вся надежда на нож или топор. Мы пробовали защищаться так, и знаем, насколько подобная встреча с тигром опасна.

Сделали мы еще одно наблюдение. Если тигр голоден и выходит на поиски добычи, все равно нападает он на человека не слишком охотно, разве что голод приводит его к крайности. Но и тогда на белого он нападает редко, чаще на желтого: китайца или корейца. Если пара тигров, самец и самка, охотятся вместе, то встретив белого, желтого и собаку, идущих вместе, нападают в первую очередь на собаку, позже на желтого и только напоследок начинают атаку на белого человека.

— Тигры не любят мяса европейцев, — добавил со смехом Худяков. По-видимому, оно не вкусное, потому что пропитано алкоголем. Бывали случаи, что смертельно поранив и обездвижив россиянина, тигр предоставлял его собственной судьбе, но не съедал, в то время как китайца обгрызал так, как бы мы поступили с цыпленком.

Этот рассказ Худякова несколькими месяцами позже нашел подтверждение в случае, который произошел на железнодорожной линии, связывающей Харбин с Владивостоком, в лесах Северной Маньчжурии, недалеко от станции Удзими.

Я строил там в то время большую фабрику древесного угля для потребностей артиллерийских мастерских и железной дороги, во время войны с Японией.

Для защиты от хунхузов у меня было несколько солдат, из которых один был страстным охотником, и постоянно обеспечивал нас мясом кабанов, серн и оленей. Один раз он ушел очень рано в лес и не вернулся. Только назавтра заметили это и выслали людей на поиски. Нашли его, наконец, в кустах уже мертвого. У него был совершенно сломан череп и когтями поранен мозг, а все суставы были просто выкручены тигром, который, по-видимому, играл с несчастным таким же образом, как кот играет со схваченной мышью.

Охотники по этому поводу рассказывали мне, что тигр, схвативший человека, сперва его обездвиживает таким образом, что запускает ему в суставы свои ужасные когти, разрывая все связки, а кости выворачивает. Когда человек уже лежит безоружный и неподвижный, тигр разрушает ему череп и оставляет на долгое и мучительное умирание, пока, наконец, не возвращается, чтобы его съесть.

Во Владивостоке рассказывали мне о начале настоящей зажиточности Худяковых. Спустя несколько лет после своего пребывания на Уссури, Худяковы провели целый год на берегах Залива Императора, находящегося недалеко от устья реки Амур в Татарском Проливе. Там они вели торговлю с гольдами, кочующими охотничьими племенами, и одновременно форсировано строили две большие парусные лодки для дальних морских путешествий. Первым их намерением было обогнуть северный берег Сахалина и добраться до Залива Ный. Вблизи этого залива располагалась местность Нутово, изобилующая нефтью, как рассказывали охотники-туземцы Худяковым.[19]

Взяв с собой нескольких смельчаков, братья вышли в море, началась неистовая буря, которая понесла их лодку на север. Высадились они только в Охотском море на берегу неизвестного острова, который оказался южным островом группы Шантарских островов. Здесь отважные мореходы увидели целые стада тюленей и много китов в море. Тотчас же они организовали охоту на морских зверей и дошли в этом деле до большой сноровки, препятствуя японским браконьерам, бьющим тюленей без милосердия и вопреки существующим законам. Худяковы со своими людьми имели, порой, очень серьезные стычки с чужеземными вредителями, и не одна пуля завязла в теле отважных и предприимчивых пионеров Севера.

Почти в течение двух лет братья вели здесь свою операцию, завязали отношения с туземцами, оленеводами и охотниками, собрали значительное количество тюленьих шкур, китового жира, моржовых клыков; мехов, купленных у туземцев и, узнав, что в Петропавловске и Марково на Камчатке можно продать эти товары, двинулись на Север, где также нашли хороший рынок сбыта.

Худяков говорил мне, что они уже намереваются поселиться на Камчатке, чтобы заняться охотничьим промыслом на Шантарских Островах и на Охотском море, когда внезапно услышали о существовании вблизи северо-восточного берега Камчатки, на море Беринга, Командорских Островов, где, как им сообщили, имеются лежбища тюленей из вида самых маленьких, называемся по-английски «Seal», дающих очень дорогие меха, высоко оцениваемые на рынках Англии и Америки.

— Решили добраться на наших парусниках до Командорских Островов и заняться охотой на тюленей, количество которых, по рассказам камчадалов и купцов-контрабандистов, было просто неописуемым. Однако нас предупредили, что поблизости от этих островов постоянно крутятся небольшие японские парусники и даже канадские, которые стараются отыскать места пребывания тюленей.

Следовательно, мы приготовились к этому переходу надлежащим образом. На одном из парусников у нас даже имелась небольшая пушка, купленная в Марково.

Плыли мы достаточно удачно, но когда приближались к цели путешествия, нас догнал российский военный корабль, направляющийся к Командорским Островам, на которые напали японские пираты и заложили там свое поселение.

Присутствие военного корабля было для нас совершенно нежелательным, следовательно, мы решили переждать на море, вплоть до того, когда он удалится.

Десять дней мы провели на волнах, что, правда, с благополучным для нас результатом, так как, встретив большую стаю китов, устроили за ними погоню. Тогда мы добыли два морских чудовища и, отбуксировав их к скалистым рифам поблизости от островов, сняли с них жир и китовый ус, и вскоре, после окончания этой работы, заметили на горизонте исчезающий дым, оставленный военным кораблем, который направился на юг.

Плывя вблизи берегов, наконец, мы добрались до южного залива Острова Беринга. Но там ничего не нашли, кроме громадных косяков сельди, которые только что вошли в залив. Сделав запасы сельди, мы поплыли дальше, держась берега. Наконец на низком берегу какого-то маленького заливчика увидели мы картину, которой никогда не забуду! Там не было ни пяди свободной земли. Тысячи темно-коричневых тел тюленей отлеживались на солнце. Они спали, лежа неподвижно, как набитые продолговатые мешки, другие играли между собой, тяжело и неуклюже прыгая и переваливаясь вперед целым телом. На высоком песчаном бугре располагались старые тюлени, лежащие кружком. Когда бросив якоря, в легких челнах мы приблизились к берегу, несколько лежащих отдельно тюленей повернуло голову в нашу сторону, а спустя время начали неуклюже передвигаться в сторону остального стада.

Выходя на берег, мы вооружились тяжелыми палками и напали на стадо. Началась самая чудовищная бойня этих безоружных существ. Рыча протяжно и жалобно, падали они под нашими ударами один за другим. Только изредка старые самцы, поднимаясь на ластах, оскаливали клыки и отрывистым гневным лаем пытались нас испугать. Это было единственным проявлением протеста этих спокойных безобидных созданий. Мы забили около ста животных, выбирая самые большие особи. С этой целью мы поднялись на бугор, где лежали старые тюлени и перебили их всех поголовно. Но совершили мы большую ошибку, так как миновали стадо, оставшееся между нами и морем. Слишком поздно поняли мы свою ошибку: целое стадо, насчитывающее не менее тысячи пятисот тюленей, бросилось в море и исчезло в его волнах.

Уже позднее объяснили нам, что настоящие охотники загоняют тюленей на середину острова и выбивают ежедневно какое-то их количество. Остальные же не могут добраться до моря и в конце концов гибнут — опять же от рук охотников. Тюлени, которых мы обнаружили в последнюю очередь, оказались счастливее ста своих товарищей, сумев ускользнуть в море, и уже не вернулись на сушу, хотя и ожидали мы их в течение нескольких дней, тяжело работая над обдиранием шкур с обильной добычи.

Выдвинувшись далее на север, мы обнаружили еще один пункт на северном берегу острова из группы Командорских островов, где добыли еще восемьдесят пять тюленьих шкур и сразу же махнули прямо на юг, минуя Петропавловск и направляясь в сторону Сахалина, откуда после короткой остановки в порту Дуэ поплыли во Владивосток. Здесь мы хорошо заработали, очень хорошо! Расплатились с нами за труды и большие жизненные риски. На следующий год мы совершили еще более удачное путешествие на остров Беринга. Всю добычу мы продали немцам, которые конкурируя с американцами, соглашались на любую цену.

— Но, к сожалению, — закончил свое повествование Худяков, — было это наше последнее путешествие на море Беринга. Спустя год правительство послало туда чиновников и вооруженный отряд для охраны тюленей от чужеземцев и россиян. С этого времени можно было действовать только как браконьеры, чего мы с братом не любим делать…

— Как вы поступили со своими парусниками? — спросил я, заинтересованный подробностями этого морского приключения отважных мореходов.

— Они еще долго служили нам, — ответил он. — Мы приспособились так, что один из нас вел дела в крае; организовывал отряды охотников на соболя, медведя, тигра, куниц, белок, лосей, оленей, скупал женьшень, золото и весенние оленьи рога, или «панты», вырубал лес и готовил новые площади под возделывание пшеницы, бобов и проса, строил производства для изготовления соевого масла, возводил новые дома или выполнял доставку леса для железной дороги или же открывал и продавал новые территории с залежами угля, золота и руды. Второй из нас ходил по Охотскому морю, где около Шантарских островов охотился на китов, добывал из них жир и китовый ус, ловил лосося и сельдь и продавал этот дорогой и востребованный товар во Владивостоке или даже в Шанхае, куда добирались они на наших парусниках многократно и оттуда опять привозили китайский чай, «czesueze»[20] и английские шерстяные материалы. Одним летом мой младший брат доплыл снова до Моря Беринга и там, на берегу залива Анадырь, обнаружил значительное количество выброшенных морем янтаря и амбры. Он привез из этого далекого залива много янтаря, обломки которого весили, порой, по нескольку фунтов. И были они золотисто-желтого цвета, китайцы платили за них самую большую цену, так как в Китае янтарь используется не только для изготовления украшений, но также на амулеты, гарантирующие долгую и счастливую жизнь.

Амбра — это продукт жизнедеятельности китов, который, находясь некоторое время в морской воде, набирает сильный и очень приятный аромат. Амбра растворяется в растительных маслах и в спирте, что стало причиной ее использования на парфюмерных фабриках в Китае, где платят за нее цену, соразмерную с ценой такого же количества золота.

Худяков показал мне прекрасные нагромождения разных диковинок Дальнего Востока. Это был целый музей, в котором братья накопили корни женьшеня самых удивительных форм и расцветок (Pentifolia panacea genseng), весенние рога оленей, мускус, шкуры медведей, тигров и барсов, бивни моржей, кости китов, китовый ус, амбру, янтарь, золотой песок, дорогие камни, руды разного вида, шкурки уссурийских птиц, предметы религиозного культа гольдов, орочонов, айнов[21], камчадалов, корейцев и китайцев.

Спустя два года я узнал, что Худяковы пожертвовали свои ценные и редкие коллекции Музею Русского Географического Общества во Владивостоке и Хабаровске.

Братья Худяковы, их жизнь, их общественные и политические взгляды, черты их характера, возбудили во мне глубокую симпатию, и я всегда думал, что эти люди железной воли должны стать примером для молодежи, формирующей свою душу во время ослабления моральности и силы воли, нервной депрессии и политических, а также общественных потрясений.

XV. Юг в борьбе с севером

Как я уже упоминал, Уссурийская Железная Дорога связывает Владивосток со столицей всего Амурского Края, с городом Хабаровск. На половине дороги находится станция Шмаковка, на которой стоит достаточно заметный православный монастырь, «Шмаковская Обитель». Около ста монахов вели здесь огромное земледельческое и молочное хозяйство, разводили породистый скот[22] и коней, делали отличные сыры, занимались ловлей рыбы, ведя жизнь строгую, трудолюбивую и богобоязненную.

После нашествия большевистской бури от этого славного монастыря почти ничего не осталось, кроме строений. Скитаются они сейчас где-то по безмерному и возмущенному российскому морю, без крыши над головой, преследуемые властями, настроенными против религии, лишенные каких-либо прав. Скот вырезан для Красной Армии и для партизан, кони взяты для армии, монастырское имущество, святые образа и церковная утварь разграблены. Пустырями и руинами светит сейчас Шмаковский монастырь.

Я посетил его как-то во время своего путешествия по Уссурийскому краю. Тянула меня туда не только заинтересованность хозяйством монахов, сколько прекрасный лечебный источник, славящийся на весь Край и, расположенный в пределах монастырских земель.

Его содовая (натриевая), щелочная вода, с естественным содержанием газов, типа Giesshubler, Kreiznach или Кавказские Ессентуки.

Десятки семей приезжали сюда летом на курорт, находили приют в монастыре, врачебную помощь и исцеление.

Главной чертой этого источника была высокая радиоактивность его воды, устойчивость впитываемого чрез нее излучения. Из-за этого действие этого источника на больных было очень быстрым и эффективным.

Мне рассказывали, что в окрестностях монастыря имеются и другие минеральные источники, но кроме одного маленького источника с водой, содержащей достаточное количество угольной кислоты, и вытекающего из-под доломитовых скал, я ничего не нашел. Зато видел много интересных вещей, характеризующих жизнь на этих окраинах. В каких-то пятидесяти километрах на восток от монастыря я встретил на берегу маленькой горной речки «Кочевье покойников». На поляне и на берегу стояло менее или более двадцати юрт, или вигвамов, сооруженных из тонких березовых жердей и покрытых белой берестой, из остроконечных юрт не поднимались, такие привычные клубы дыма из горящих внутри костров. Перед одним из шатров сидел ссутулившийся человек. Стая черных косматых собак, с острыми ушами и с волчьими хвостами, бродила между юртами, угрожающе ворча и схватываясь между собой из-за чего-то, чего мы не могли издали разглядеть.

— Это, несомненно, кочевая стоянка орочонов! — объяснил мне мой проводник-монах. — Прибывают они сюда ранней осенью на зимнюю охоту на соболя. Это спокойный, трудолюбивый и добрый народ! Поехали к их юртам, потому что вы обязаны описать это.

Мы приблизились. Собаки с лаем и враждебным воем разбежались по кустам.

— Эй, приятель! — крикнул монах. — Примите гостей? Сидящий у юрты туземец не отозвался. Мы подъехали прямо к нему и… издали возглас ужаса. Упертый спиной в стену шатра, одетый в блузу, штаны, унты и шапку из оленьей шкуры, сидел мертвый человек. На лице, обгрызенном уже собаками, было видно скульные кости, а остальное мясо свисало черными лоскутьями, ладони были отгрызены.

В молчании, ошеломленные ужасом, мы взглянули друг на друга, слезли с коней и начали заглядывать во все юрты. Всюду были трупы, только трупы! Мужчины, женщины, дети. В одной юрте стая собак начала кидаться в разные стороны, стараясь выбежать из юрты, пока наконец они не нашли какое-то отверстие под стеной юрты и через него не выбрались наружу. В юрте никого не было. Чего же здесь искали черные угрюмые собаки? Вскоре мы поняли, что их сюда притягивало. Рядом с давно погасшим очагом, прицепленная к потолку на ремне, висела колыбель. Мы заглянули в нее. Там лежал ребенок. Мертвые глаза уставились в верхнее отверстие юрты, как если бы перед смертью обращались к Небу, прося о помощи и помиловании.

— Что стало причиной смерти этих людей? — спросил я монаха.

Но он снял шапку и начал тихо молиться. После долгого молчания, опустив голову на грудь, он произнес со вздохом:

— Это наше российское преступление, господин!

Не понял я, и он начал мне объяснять.

— Взгляните вокруг! Везде бутылки, жестяные банки, бочонки. Они были наполнены водкой. Она убила это кочевье. Российские купцы не считают туземцев за людей. Их можно безнаказанно грабить, обманывать, даже убивать, и тем более, спаивать алкоголем! Это обычный способ торговли россиян с кочевниками! Сперва всех споят, а потом за гроши скупят все самые дорогие меха, а заплатят за них водкой… Орочоны издавна становились пьяницами и за стаканчик водки собственную душу продавали дьяволам! Этим пользуются россияне. Так было и с этим орочонским родом! Наверное, где-то на Амуре продали они свою добычу и пьяные, еще зимой, прибыли сюда. Здесь во время какого-то своего праздника напились, а морозы и вихри докончили дело. Костры погасли, и погасла жизнь. Только собаки остались и принялись за работу. Видели кости человеческие, которые лежали в траве? Ведь это останки этих отважных и мужественных охотников и рыбаков. Большое преступление, уважаемый, совершается во имя золота и богатства! Дьявол бросил в человеческий муравейник эту заразу, а для ее расширения дал людям отраву — спирт! Тот ослабляет совесть, волю и силы, он же ведет к гибели!

Монах поднял руку вверх и погрозил кому-то, кто отравил совесть человеческую и отдал жизнь на произвол преступления и жуткой привычки.

Такая безнравственная деятельность российских купцов среди сибирских монгольских кочевников вела к полному угасанию недавно еще многочисленных племен. Делается это на Камчатке, на реке Анадырь, на Чукотском Полуострове, среди якутов, остяков и айнов на Сахалине.

Российские чиновники, врачи и охотники, которые изредка заглядывают в эти безлюдные края, всегда встречают кочевья вымерших туземных родов, причиной же катастрофы всегда является водка, которой российские эксплуататоры расплачиваются за меха.

Разные эпидемии, особенно же оспа, косят пьющее население северо-восточной части Российской Азии, и никто, кроме шарлатанов-шаманов, не борется с заразой. Но эта борьба не дает результатов, потому что шаманы не борются с микробами болезни, а с вымышленным собой духом, которого они пытаются отогнать и испугать гудением бубнов, свистом пищалок, и пьяными истеричными криками.

С очень тяжелым чувством, полные мрачных мыслей покидали мы стоянку мертвых кочевников. Поблизости, продираясь через высокую густую траву, мы обнаружили несколько фазанов, которые были уже почти сгнившие. Когда я осмотрел птиц, заметил, что была у них на шее затянута петля из конского волоса.

Это является обычным способом добычи фазанов, тетеревов и куропаток. Туземцы связывают густую траву таким образом, чтобы она создавала, как бы ряд небольших низких ворот, в которые закладывают петли из конского волоса. Фазаны и другие птицы, кормясь в траве, пробираются через нее, попадают в воротца и петли, и в результате гибнут таким варварским способом десятками и сотнями.

В окрестностях монастыря в Шмаково, где на территориях, принадлежащих монахам, имеются места, облюбованные многочисленными стаями фазанов, я видел многократно такие ловушки на птиц. Однажды я нашел в петле большую змею, которая перерезала себе горло конским волосом, привязанным к достаточно крепкому кусту, оборвала петлю и издохла, отползши едва ли на каких-то десять шагов.

Змея была длиной, около полутора метров, имела на светло-коричневом теле черные полосы и пятна и, принадлежала к виду боа-констриктор. Эти питоны, хотя и редко, но встречаются в Уссурийском крае, нападают же они не только на птиц, но и на серн, и даже на молодых кабанов. Во время изучения болотистой долины реки Суйфун, проезжая ночью на телеге по степной дороге, мы переехали змею боа, которая спала после хорошего и сытного обеда. Колеса телеги перерезали ее полностью, а в желудке змеи мы обнаружили пять зайцев, какую-то птицу и крысу.

Мне также рассказывали, что боа в некоторых местностях вблизи железной дороги становятся причиной уничтожения домашней птицы, душа кур, уток и гусей.

Музей Общества Исследований Амурского Края обладал перед большевистским нашествием несколькими экземплярами уссурийского боа.

Этот зоологический вид доказывает наиболее красноречиво, что Уссурийский Край является ареной борьбы юга с севером, на этой арене встречаются в одних дебрях: житель снежных пространств, соболь, с грозой субтропических джунглей — змеей боа.

Сама же природа, чтобы создать для боа условия, лучше ему знакомые, и понятные, бросила в уссурийскую тайгу пальму, Dimorphantus palmoideus, которая спокойно растет рядом с туземцем приполярной зоны, кедром, оплетенным виноградом, через который пробирается «кузен» бенгальского тигра — тигр амурский.

Все это вместе взятое склоняло путешественника к предположению, что природа в момент созидания этой флоры все перепутала, забыла о своих принципах и пристрастиях или же хотела выкинуть шутку. Некоторые шутки этого рода не являются для человека приятными вообще.

Расскажу об одной из них. Когда уссурийские колонисты начали сеять пшеницу южно-российских сортов, спустя несколько лет начала родиться пшеница, мука из которой была ядовитой. Крестьяне называли это «пьяным хлебом», потому что проявления отравления напоминали отравление алкоголем. Исследования, проведенные в этом направлении, доказали, что в пшенице развивается специфичный грибок из рода Mixomycetes, становящийся причиной ферментационных процессов в крахмале зерна, которые наиболее энергично развиваются во время ферментации теста из зараженной муки. В таком хлебе создаются так называемые «высшие спирты», как амиловый, гликолевый, глицериновый, а также ацетон.

В настоящее время уссурийская пшеницы уже поборола эту болезнь и все реже «пьяный хлеб» бывает бедствием края.

XVI. Охотничий рай

Если все же путешественник захочет увидеть в Уссурийском крае удивительную смесь Севера с Югом, место, где встретились Ледовитый Океан с Египтом и Индией, Сибирь с Японией, конечно непременно, должен увидеть озеро Ханка, лежащее на пограничье Уссурийского края и Маньчжурии.

Если же он не только исследователь, но и охотник-спортсмен, он будет иметь двойное наслаждение, так как само озеро, вытекающая из него река Сунгача и окружающие его на сто километров в разные стороны болота и топи, заросшие стеной камыша и тростника, являются настоящим охотничьим раем.

Я был на этом озере весной и зимой, и всегда выносил оттуда одинаково сильные впечатления.

В первый раз я побывал на Ханке весной. Это была ранняя весна, и на ручьях, а также на маленьких озерцах, окружающих это громадное озеро, еще держался лед. Правда, что он уже посинел и весь был продырявлен лучами солнца, но был еще достаточно прочным, чтобы держать человека и даже пароконный возок.

Я находился там вместе с группой охотников, которые выбрались на охоту на перелетных водоплавающих птиц.

С одной из станций Уссурийской Железной Дороги на нанятом возке направились мы в сторону северного берега Ханки. На громадном пространстве, около семидесяти километрах от озера, начинались болота, заросшие разными водными растениями. Сеть малых речек и ручьев, текущих из озера, прорезала эту равнину, на которой находились мелкие и большие озера, скрытые за высокой стеной тростника. Когда мы выезжали на рассвете, стоял небольшой морозец, но около полудня солнце уже так пригрело, что колеса нашего возка почти целиком увязали в мягкой болотистой грязи, кони же с трудом вытягивали ноги из топи. Мы ехали очень медленно и, наконец, наш кучер, казак, объявил, что кони не дойдут до намеченного нами места. Посоветовавшись, мы решили остановиться там, куда уже добрались, так как вокруг было достаточно много озер и укрытий, подходящих для охотничьих засидок.

Уже в дороге с трудом удерживались мы от возгласов удивления при виде бесчисленных, огромных стай гусей, лебедей и уток, летящих над долиной Ханки. Они опускались на озера и в заросли тростника или резко поднимались и устремлялись дальше, за весной, продвигаясь все севернее.

Мы задержались вблизи достаточно большого озера, к которому невозможно было подобраться из-за густого камыша и тростников. На берегу этого озера остался не вывезенный в течение зимы стог сена. Велели мы распрячь лошадей и устроить здесь лагерь.

Это были весьма простые приготовления. Мы вбили в землю две пары деревянных развилин, положили на них железный лом, на котором должен был висеть котел для приготовления супа и каши, а также чайник. Из сена, взятого из стога, приготовили мы мягкие подстилки для сидения и ночлега, поблизости сложили ящики и мешки с провиантом, инструментом и охотничьими припасами, и на этом закончили обустройство лагеря…

Не ожидая чая, который уже готовил наш казак, я взял ружье, свистнул пса и пошел к озеру. Мой сеттер-гордон сразу поднял голову, прижал уши, нервно вытянул хвост и начал осторожно подкрадываться к островку тростников. Я сам еще ничего не видел, но слышал, как плещутся и перекликаются на воде утки; из их голосов я даже различал отдельные виды. Порой до меня добирались басовые трубы гусей или протяжный стон северного лебедя. Под облаками тянулись птицы, стая за стаей, паря над озерами и, широкими спиралями снижаясь на их поверхность.

Собака внезапно остановилась у небольшого кусточка и замерла как статуя из бронзы, живописно напрягши мускулатуру.

Я удивился, так как куст рос из земли, где даже не было намека на воду. Я мог ожидать единственно бекаса или дубельта.

Приказал псу идти дальше. Едва он двинулся, что-то черное мелькнуло из-за куста и исчезло в высокой траве. Это была не птица, и таким образом я терялся в догадках, какой же зверь может находиться на этой топи. Я направил пса в ту сторону, куда направился зверек. Прошел пятьдесят шагов, когда пес снова остановился. Едва я сделал несколько шагов, когда из травы выскочил заяц очень темного цвета. Он почти добежал до зарослей ивы, когда я выстрелил. Он упал. Когда же поднял его и осмотрел, меня заставили задуматься небольшие размеры передних и задних ног, большая, чем у зайца, голова и почти совершенно черная шубка грызуна. Это был черный заяц, открытый на реке Сунгача, вытекающей из озера Ханка, известным путешественником Пржевальским.

Но Пржевальский назвал его зайцем, я же допускаю, что это был дикий кролик.

Несколькими годами позднее, а именно во время моего путешествия через Урянхай и Монголию, описанного в моей книге под названием «Через край людей, зверей и Богов», я убедился, что моя гипотеза не была лишена основания, потому что в окрестностях Хубсугул, в лиственничных лесах, вблизи поселения Хатгал я видел многократно диких кроликов с очень темным коричневым мехом, и напоминающих размерами бельгийскую породу этих зверьков. В котловине Ханки эти грызуны редки, так как, по-видимому, чистой породы не осталось, ибо кролики скрестились с обычными зайцами, среди которых часто удается встретить экземпляры с очень темными шкурками и внешним видом, несколько отличающимся от северного зайца.

Встреча с зайцем была случайной, и только черная шубка оправдывала мой выстрел, после которого с ближайшего озера сорвались тучи водоплавающих птиц. С шумным кряканьем улетали стаи уток и сваливались в дальних тростниках; тревожно трубя, вертикально вверх взмывали дикие гуси; пересекали воздух, бросались в разные стороны со стрекотом бекасы и кулики разных видов; осторожные лебеди, цапли и чуткие журавли, быстро махая крыльями, летели тут же над морем камыша и исчезали за высокими холмами на западе.

Я считал, что все уже закончилось, что я вспугнул всю птичью империю и испортил себе и своим коллегам охоту этого дня. Но не успел я еще привязать к поясу свой трофей, когда мой пес, отбежав на каких-то сто шагов, внезапно остановился у небольшой лужи, распростерся на земле в напряженной позе и замер в страстном ожидании. Я начал подходить и, приблизившись к псу на выстрел, крикнул:

— Взять!

Пес вскочил и прыгнул вперед. Из лужи, громко хлопая крыльями, сорвались три большие темно-серых утки, пронзительно крякая. Раздались два выстрела и две раненые утки уже бегали в траве, пытаясь скрыться от сеттера. Но тот уже их отыскал одну за другой и принес мне живых. Вскоре они уже находились в моей охотничьей сетке. После этой репетиции я вернулся в лагерь и извинился перед коллегами, что вспугнул дичь. Они начали смеяться, один же из них сказал:

— Дорогой, даже если бы Вы стреляли постоянно, и то для нас еще много останется! Сейчас день, но уже после заката солнца вот вы удивитесь, что тут будет твориться! Сколько, Вы, взяли с собой зарядов?

— Пятьсот, — ответил я, стыдясь, правда, своего корыстолюбия.

— Что?! — воскликнули охотники. — На три дня пятьсот патронов? Каждый из нас имеет с собой по две тысячи и кроме того запас пороха, дроби и гильз.

Я был удивлен этими словами, но в глубине души похвалил себя за предусмотрительность, потому что сунул в свою сумку сто штук стальных гильз, две банки пороха и пятифунтовый мешок дроби номер три, прекрасного при охоте на уток и даже на гусей при выстреле с небольшого расстояния.

С большим нетерпением я ожидал вечера. Даже не хотел есть. Просмотрел свои пояса с патронами, которых было шестьдесят четыре, взял еще двадцать и разложил их по карманам своей меховой охотничьей куртки, которая уже видела столько замечательных охот в лесах, горах, на озерах и морях Европейской России и Азии; вычистил ружье, смазал касторовым маслом свои высокие, почти до пояса, охотничьи сапоги, привязал пса к колышку, вбитому в землю, так как вечером, на перелете птицы, он был не нужен и мог только помешать мне и, сидя в мягком сене, завистливо поглядывал на летящих в разных направлениях уток, гусей и лебедей. При этом я все время опасался, что до вечера пройдет вся птица над болотами Ханки, а для нас останутся только мелкие птицы, множество которых летало в тростниках, пело, ссорилось и даже дралось.

Наконец пришло это долгожданное мгновение: я сидел уже в своем укрытии на берегу озера, притаившись за тростниками. Солнце медленно, как бы издеваясь над моей нетерпеливостью, опускалось на запад, очерчивая в небе громадную дугу. На землю спустились первые волны мрака, еще прозрачного, пропитанного светом, и в гуще тростников и камыша обрисовались сапфировые и фиолетовые тени, в которых искали ночного приюта мелкие птички, чирикая сонными уже голосами. На западе начали пылать расплавленным золотом и драгоценным пурпуром маленькие облачка, неподвижно стоящие на бледно-зеленом небе. Какая-то тень, как прозрачный креп накрыла верхушки сухих тростников и бурые бархатные их султаны, все контуры и формы, притемнила золотые пластины озер и розовые ленты ручьев и речек. Таинственная тишина наплывала отовсюду и, казалось, все звуки, отголоски и говоры придавила к внимательно слушающей сухой траве. Давно уже умолкли веселые обитатели тростников и камышей — певчие птички, которые просвистев последнюю благодарственную молитву или прощание гаснущему солнцу, уснули; утихло кваканье проснувшихся кое-где жаб, затаился ветерок, колышущий сухие стебли и траву, замороженные зимней стужей; не плескались утки на озере, и только время от времени сопровождали тишину резкие зигзаги летучих мышей, бесшумно разрезающих воздух.

Солнце выглядывало из-за горизонта, лучезарной короной своих огненных волос, но само уже утонуло где-то на западе, за фиолетово-сапфировым хребтом лесного Сихотэ-Алиня.

На небе еще догорали полосы зеленых, золотых и пурпурных сияний; плыли, как бы набухшие кровью и расплавленные в огне, странствующие летучие облачка, но на земле, в зарослях тростников и камышей, уже гнездился мрак, а из него начинали подниматься туманные испарения и ползли, стелясь по неподвижным сонным верхушкам бурно разросшегося камыша и гибких ив, вывернутых как сплетения бьющихся змей.

Тишина становилась еще более глубокой и могущественной.

Поражало даже гудение комаров и шорох ползущего по стеблю тростника жука-рогача.

Исчезли последние гонцы заходящего солнца и, тишина всевластно объяла землю.

Внезапно издалека приплыла на волнах тишины и ниспадающего мрака короткая, басовая и громкая песня. Снова тишина, а затем новая песня, уже ближе, громче и какие-то отголоски, шума и эха движения.

Невысоко над топью, вытянувшись в треугольник, как острие стрелы, летел косяк гусей. Опытный глаз насчитал тридцать две птицы. Летящий впереди вожак изредка спокойно и громко «трубил» басовым на три тона голосом, как бы успокаивая или уговаривая к чему-то.

Грянул первый выстрел. Он упал, как гром и потревожил, разорвал, заклубил тишину. Зашумели возмущенные заросли, на болотах и озерах тревожно крикнули и шумно сорвались утки, где-то близко свистели несущиеся в ужасе кулики, крикливо простонала озерная чайка, а сверху, безвольно цепляясь за воздух одним крылом, быстро падал большой дикий гусь. Клин, угрюмо покрикивая, взвился вертикально вверх, выпрямляя свой строй и вытягиваясь в подвижный волнующий шнур, как летящая осенняя паутина, и начал быстро удаляться от предательского озера, охота началась…

Изо всех укрытий гремели выстрелы, я видел или слышал падающих птиц. Три раза мне пришлось возвращаться из своего укрытия в лагерь за новыми патронами.

В этот вечер на перелете я сделал около двухсот выстрелов. Бывали моменты, когда стволы моего винчестера и запасного ружья так разогревались, что не мог прикоснуться к ним рукой.

На вечерних перелетах, в этом обманчивом мраке, в котором тонет пространство и все размеры, стреляют на разные расстояния, не считаясь с надежностью выстрела.

Когда уже совершенно стемнело, пустили мы собак на поиски убитых или подстреленных птиц, которые сами не смогли найти или достать.

Как уже писал, в этот вечер стреляли, очень много, а мои трофеи составили несколько десятков птиц и в том числе шестьдесят четыре утки, среди которых было двадцать шесть разных видов. Остальную часть добытой птицы составили гуси и северные лебеди (Cugnus musicus); между ними угодил под мой выстрел индийский фламинго, который приблудился, наверное, к косяку обычных журавлей.

Во время этой охоты, где почти всем приходилось стрелять на большом расстоянии, надлежит оценить пятизарядный автоматический винчестер для дроби за его дальнобойность, надежность механизма и, что самое важное, за выносливость при сильных зарядах. Некоторые выстрелы из этого оружия были просто удивительными. Другие охотники доставили в наш лагерь целые груды убитых птиц. Казак тотчас же выкопал яму, выложил ее сеном, кусками льда и снегом и устроил таким образом ледник, сложил туда наши трофеи и укрыл все толстым слоем снега и сухого камыша. После ужина, наполненного оживленными, часто смешными враками о прошедшей охоте, мы устроились на мягких подстилках. Я долго не мог заснуть.

В моих ушах гудели и звучали выстрелы, я слышал трубные кличи гусей и крики уток, дергался на отголосок садящихся на воду птиц. Были это эха пережитых в этот вечер впечатлений, но когда проснулся ночью, наяву долго прислушивался к ночным звукам.

По темной бездне неба передвигались, изредка покрикивая, косяки гусей и уток; стонущими, с металлическими нотками голосами перекликались лебеди; где-то совершенно близко заорала цапля, испуганная горящим костром; крякали и попискивали утки и кулики, пересекая со свистом воздушное пространство. Жизнь кипела целую ночь, так как перелетные птицы догоняли быстро передвигающуюся на север весну, чтобы где-то в тундре Азии, в болотах побережья Ледовитого океана или на островах, расположенных в дельтах великих сибирских рек, где ничто не угрожает жизни молодого поколения, завести свои потаенные гнезда, ревниво скрываемые от человеческих глаз. Бедные птицы! Не думали они, что осенью этой самой дорогой должны лететь их дети и, что здесь в зарослях на Ханке будут поджидать их охотники. И сколько же таких предательских мест могли встретить эти свободные птицы, прежде чем с берегов Северного Океана, долетят они до болот и озер, скрытых в джунглях Индии?!

Вторую охоту мы устроили себе перед рассветом и при первых отблесках восходящего солнца. Она была более трудной. Птицы стали более осторожными и обнаруживали нас в засадах среди тростников своим зорким взглядом. Однако же и тогда добыча была очень обильной. Я застрелил несколько уток, а между ними экземпляр очень редкой южно-китайской, встречаемой также в Японии, утки мандаринки, с выступающими над крыльями двумя белыми, как парус, широкими перьями. Похоже, что эта утка вьет себе гнездо не в траве, а на деревьях. Каким образом забралась она сюда, так далеко на Север? Была это, вероятно, целая трагедия. Отбившись от своей стаи, присоединилась она к северным товаркам и с ними вместе прилетела на Ханку, где настиг ее выстрел охотника. Кроме этого я убил три красных казарки (Casarca Rutila) — которых называют в Монголии «птицами-ламами» по причине красного оперения, напоминающего цветом плащи буддийских священников — лам.

Когда взошло высоко солнце, птицы начали огибать наши «засидки». И тогда я удивился остроте зрения, наблюдательности и осторожности птиц, которые с большого расстояния всегда могли заметить эту опасность: тогда взмывали они на недоступную для выстрела высоту, или меняя направление полета, оставались вне досягаемости выстрела.

Мы вынуждены были прекратить охоту, и собрались у костра, где дожидался нас горячий чай и испеченные на рожне утки и гуси, что очень искусно и быстро готовил наш услужливый казак.

XVII. В трясине

После раннего завтрака мои товарищи снова легли спать, я же взял пса и погрузился в море камыша и почерневшей прошлогодней травы. То и дело выскакивали бекасы и кулики. Но я не стрелял в них, так как во взятых патронах была крупная дробь, к тому же, я уже знал, что должен экономить свои охотничьи запасы. На бекасов мне приходилось охотиться многократно в другом месте, а именно на болотах под самым Харбином, там, где в настоящее время возводятся здания железнодорожных мастерских. Нужно упомянуть, что маньчжурский и уссурийский бекасы относятся к так называемой даурской разновидности этого вида куликов (Gollinago); он больше своего европейского родственника и отличается от него в полете: делает в воздухе более короткий и менее замысловатый зигзаг.

Я с трудом пробирался через густые заросли сухого тростника, среди которого еще лежало много снега. Сразу понял, что с точки зрения добычи, сегодня я не буду иметь хорошей охоты, так как трава и тростники ломались подо мной с громким треском и пугали дичь, но я шел, потому что хотел немного изучить эту болотистую котловину, о которой с таким воодушевлением писали путешественники: Пржевальский, Буссе и Маак, и одновременно понаблюдать жизнь водоплавающих птиц в полной свободе, что так страстно любил с детских лет. Так как моя мать, когда я был еще ребенком, на прогулках в лесу или в поле, приучала меня к этому и пробудила во мне горячую и прямо стихийную любовь к природе, особенно не тронутой рукой человека и не изуродованной им, например… фабричной трубой.

Эта моя любовь к девственной природе, к жизни зверей и птиц вероятно и стала причиной моей охотничьей страсти, потому что в такие минуты пробуждается во мне первобытный человек-охотник, борющийся своей ловкостью, меткостью глаза и силой за пищу и существование. Помню сам хорошо, что то же самое говорила обо мне мать, что я никогда не бросал камни в собаку или кошку, не причинял вреда курам, домашним уткам, голубям и воробьям, но когда впервые увидел зайца, гонялся за ним во весь дух и бросал в него камни, с желанием попасть в него. Было же мне тогда всего пять лет. После этого события я упросил, чтобы мне купили пистолет, стреляющий бумажными пистонами, и сам выходил на охоту. Успешно подкрадывался к диким уткам и тетеревам и пугал их из своего пистолета, целясь очень старательно. Только удивлялся, что никогда никого не убивал. Тогда я еще не знал, что для добычи дичи недостаточно только шума из пистолета.

Помню также еще одно проявление своей любви к дикой и девственной природе. Уже будучи студентом, я принимал участие в экскурсии на Кавказ. Кто-то из местных жителей показал мне гору, куда, якобы, не ступала нога человека. В течение целого дня карабкался я, калеча себе руки и ноги, пока, наконец, не добрался до вершины.

Я был счастлив и горд, что первый на этой горе с тех пор как она появилась на поверхности Земли, и что только орлы до сих пор были моими соперниками. Горы, леса, реки, море и города там, внизу, а я здесь, высоко, под облаками.

Я огляделся радостно и внезапно вздрогнул. На поверхности темно-серой скалы я прочел надпись, сделанную мелом: «Здесь был клоун А. Дуров» (известный в России цирковой клоун). Под скалой лежала коробка из-под сардинок, осколки бутылки и поломанная коробка из-под спичек.

Почувствовал обиду, оскорбление и заплакал.

Эта, собственно, стихийная тяга к природе, которая помогла мне пройти в тяжелейших условиях, в 1920–1921 гг. Центральную Азию, когда я бился за существование в одиночестве, скрываясь под корнями дерева в Енисейской тайге, когда в трясинах Урянхая я боролся с большевиками, в голоде и холоде переходил Тан-ну-Ола и Гоби, это же влечение погнало меня в топи Ханки.

Затаившись на берегу маленького озерца, провел я долгие мгновения, прижав к себе пса, чтобы он не вспугнул стайку уток, которая села на воду. Я с интересом наблюдал их оживленные движения, когда они гонялись, ныряли за добычей, дрались за нее, плавали, перелетали с места на место; пронзительно, как если бы ругаясь ссорились и кричали пострадавшие, и, лукаво склонив голову, поглядывали на кружащегося под облаками большого черного орла с белым хвостом.

В другом месте я видел стаю журавлей, которые устроили «дансинг». Несколько журавлей создали круг, а внутри круга один из них, забавно выбрасывая ноги, кланяясь в разные стороны головой размахивая крыльями, танцевал, время от времени издавая музыкальные звуки, достаточно хриплым и скрипучим голосом, но, несмотря на это, вполне приемлемо для товарищей, которые начинали трепыхать крыльями и перебирать нетерпеливо ногами. Когда танцор закончил свой фокстрот, на его место вышел другой и исполнил что-то вроде onestepa к великой радости всего журавлиного собрания, а также моего пса, который начал громко смеяться, или лаять, чем испугал танцоров.

Переходя от озера к озеру, я добыл несколько уток, которые, не заметив меня за тростниками, неосторожно вылетели прямо на меня. Наконец я забрел в такие заросли ивы и тростников, что с трудом передвигался вперед, тем более, что снег там уже совершенно растаял, и мои ноги увязли почти до колен в размякшей земле, пахнущей гниющими растениями.

Я шел осторожно, внимательно раздвигая перед собой стебли и ветви, так как знал, что где-то здесь должно быть озеро, потому что уже заметил несколько стай уток, которые опустились в эти заросли, а в нескольких сотнях шагов от меня носились с пронзительными криками мелкие речные чайки.

Пес шел за мной, наступая мне на пятки, так как не хотел калечить себе нос об сухие стебли и траву.

Вдруг заросли внезапно расступились, и я увидел перед собой достаточно широкий берег, а дальше большое озеро. Я не мог оторвать глаз от этой картины! Берег был усеян птицами, а поверхность воды черна от стай гусей и уток.

На берегу, в каких-то шестидесяти шагах от меня, прохаживалась стайка китайских журавлей (Grus montignesia), среди которых выделялись два японских журавля (Grus Lencochen). Это экзотическое сообщество жило в самом лучшем согласии с обыкновенными европейскими журавлями, может быть с теми самыми танцорами, которых испугал мой пес.

Немного далее стояли серые цапли, по колено в воде и, нахохлившись, они опустили головы, возможно приглядываясь к своим мокнущим ногам. В эту минуту они очень напоминали старых женщин в морской купели.

Гомон, крики, плеск, свист, наполняли воздух. Целое это птичье сообщество шумело, как могло и как умело. По-видимому, о чем-то они между собой говорили, ссорились, вели политические споры, ругались, сплетничали, бормотали себе под носом колкости, остроумничали, смеялись грубовато.

Особенно мокнущие в воде цапли, неохотно приглядываясь к публике, делали какие-то очень едкие замечания по чьему-то адресу, потому что все сообщество начинало на разные тона ужасно шуметь.

Я был уверен, что цапли критиковали кокетство серебристых лебедей, которые купались на середине озера, причесывали черными клювами белоснежные перья и делали себе «маникюр».

Гордые птицы держались в отдалении от других и с пренебрежением поглядывали на остальное сообщество, что, видимо, возбуждало его зависть и ненависть; цапли же, пользуясь общим негодованием и неприязнью, агитировали против прекрасных птиц незаметным, но эффективным способом.

Но внезапно все на мгновение умолкло, а позднее птицы с пронзительными криками начали подниматься и полетели в разные стороны в безумном испуге.

Только тогда я заметил быстрого сокола-сапсана, который выскользнул неожиданно из-за кустов, в мгновение ока поднялся высоко над озером и камнем упал на стаю уток, кормящихся у островка тростников. Молниеносно он схватил одну из них и понес над водой, направляясь в сторону холмов, тянущихся к северу.

Нападение хищника разбудило мои кровожадные инстинкты. Я сделал три выстрела из винчестера, один за другим, целясь в журавлей. Два из них упали, тяжело ударившись грудью о прибрежный песок. Таким образом я добыл два экзотических экземпляра: китайского и японского журавлей.

Когда, покинув вместе с моим четвероногим помощником берега озера, снова пробирались мы через чащу, я оказался свидетелем чрезвычайной сцены, полной дикого очарования.

Быстро ныряя вниз, с явным намерением скрыться в тростниках, летела какая-то большая птица, которую я принял за цаплю. За ней мчался орел, распростерши широко крылья, и все более снижаясь, пока, наконец, стремительным броском не спустился почти до земли; тогда он быстро начал догонять свою жертву, после чего вынудил ее снова подняться высоко в воздух. Тогда двумя могучими спиралями с молниеносной скоростью он вознесся наверх и завис над жертвой. Это продолжалось несколько секунд, затем орел, внезапно прижал к телу крылья, превратившись в маленький черный клубок, который начал камнем падать на летящую вкось цаплю. Она заметила этот маневр и незамедлительно приготовилась к обороне. Закинув голову на хребет, птица выставила в сторону хищника клюв, намереваясь пронзить ему грудь, когда он налетит на нее со всего разгону.

Но орел заметил этот маневр и понял план цапли.

Со всего размаху он ударил ее в тыльную часть тела так, что она кувыркнулась в воздухе и начала падать грудью вверх. Орел, ожидавший этого мгновения, напал на цаплю и нанес ей смертельный удар. Цапля начала беспорядочно падать вниз, слабо помогая себе крыльями и косо приближаясь к земле. Наконец птица сумела обуздать свое падение и упала на тростники в каких-то трехстах шагах от меня. Тогда я бросился к ней через чащу, стараясь опередить орла, который собирался добить ее на земле. Шум ломаемых мной сухих стеблей испугал его, орел поднялся высоко и кружил надо мной. Мой пес отыскал птицу. Это была не цапля, а очень редко залетающий сюда японский ибис.

Был это прекраснейший экземпляр, превышающий размерами большую цаплю. Его хребет и хохол на голове были голубого цвета, бледно-розовая грудь и пурпурные крылья довершали изумительное убранство этой редкой птицы. Она уже не дышала, когда орел разорвал ей горло там, где шея связывалась с грудью. Благодаря орлу, я добыл для музея прекрасный экземпляр птицы редкого вида.

Пройдя несколько километров и подстрелив несколько уток, решил я уже более не стрелять, потому что мой мешок сделался очень тяжелым, а впереди меня ожидал достаточно трудный кусок дороги до лагеря. Дорогою, среди тростников, наткнулся я на большую поляну, выжженную степным пожаром, устроенным местными крестьянами для истребления сорняков и удобрения почвы; после сожженной травы остается пепел, обильный поташом. На земле, черной от углей, торчали обгоревшие тростники, а между ними лежали, сверкая на солнце, большие куски бумаги. Случилось мне пройти через это выгоревшее место, но каким же было мое удивление и отчаяние моего пса, когда бумага, лежащая между островками тростника, сорвалась с шумом, превратившись в фазанов и улетела.

Охотники рассказывали мне позже, что фазаны часто прилетают на сожженные торфяники, на которых они лежат целыми часами, расправив крылья, как можно шире. Видимо, так они лечатся от какой-то болезни, может быть от паразитов, часто беспокоящих диких птиц.

Это место на болотах устроило мне еще одну неожиданность, с которой я долго не смог примириться. Пройдя обгоревший торфяник, я начал подниматься на невысокий холм, покрытый кочками. Земля там была совершенно мягкая, я несколько раз поскальзывался и даже один раз упал.

Поднявшись после падения, я внезапно заметил лиса, который стоял около кустов и зорко поглядывал на меня, когда я схватился за ружье, он побежал, ловко лавируя между кочками. Я выстрелил и, зная, что дробь слишком мелка для такого сильного зверя, послал вслед еще один заряд. Лис упал и начал крутиться на месте. Легавая бросилась к нему, но добежав до лиса, пес спокойно помахал хвостом и вернулся ко мне. Дрессированный для охоты на птицу, пес не понимал удовольствия от стрельбы по зверям, а тем более в далекого собачьего родственника!

Лис, перестав крутиться и кружить между кочками, лежал неподвижно с вытянутым на земле прекрасным рыжим хвостом. Успокоившись, я начал заряжать ружье снова, но тогда лис воспользовался этой минутой, вскочил и, пробежав несколько шагов, скрылся в норе.

Я ругал, как умел, своего пса. Пес был пристыжен, но не мог понять почему.

В это время начало смеркаться. Уже не шло речи о том, чтобы перед началом охоты успеть в лагерь, тогда решил я охотиться отдельно и тотчас же поискать для себя укрытие. Намеревался идти в лагерь, когда наступит ночь, ориентируясь на пламя костра, который будет виден издалека, добычу же оставить на месте и послать за ней на завтра казака.

Передо мной была равнина, достаточно большая, заросшая невысокой травой. У конца этой равнины при последних лучах заходящего солнца поблескивало озеро и чернели какие-то заросли. Там собственно и решил я сделать «засидку». Двинулся прямо в сторону озера, но не прошел нескольких шагов, как земля исчезла у меня из-под ног, и я попал по пояс в жидкую черную и вонючую грязь. С трудом выбравшись на более сухое место, я попробовал идти в другом направлении. Там была более твердая земля, хотя и продавливалась под ногами, но держала тяжесть человека. Осторожно ступая и исследуя каждую пядь земли, наконец, добрался я до озера. Здесь я привязал моего «Верного» к кусту, сам же спрятался в чаще тут же на берегу. Пришел я в момент, когда солнце как раз исчезало за горизонтом, и начался перелет птиц. Миллионы водоплавающих и болотных птиц летели в разных направлениях над громадной котловиной Ханки. Я стрелял до тех пор, пока не остался у меня только один патрон. Этот я должен был сохранить на всякий случай. Собрал я с помощью собаки свою добычу, состоящую в основном из гусей, стаи которых раз за разом садились на озеро так близко от моего укрытия, что одним выстрелом я убивал не менее трех гусей. Сложив добытых птиц в кустах, я прикрыл их сорванной травой и начал оглядывать местность.

Уже спустилась тьма. На небе ползли тяжелые, черные тучи. Звезды, как бы погасли. Я не мог ничего распознать. Считал, что выпало мне разложить костер и заночевать без чая, испекши себе какую-нибудь птицу на углях, и, перекусив шоколадом, плитка которого была в моей сумке, когда внезапно вдали вырвался большой огонь. Сообразил, что это был наш лагерь, и что мои товарищи бросили в костер сено, подавая мне сигнал. Вскоре до меня начали долетать залпы. Это также был сигнал. Сидя в укрытии, я отдохнул, затем закинул ружье на плечо вместе с легкой торбой и с опустевшими поясами для патронов, и двинулся в путь. Мне нужно было пройти равнину с топью, скрытой под травой. Местность, через которую я шел утром, я не узнавал, и вынужден был идти напрямик.

Меня охватило неприятное предчувствие грозящей опасности, когда снова начала прогибаться подо мной почва. Тревога росла. Я ничего не видел перед собой в этой кромешной темноте; ступал осторожно, ощупывая ногой землю после каждого шага. Снял ружье, чтобы иметь возможность опереться на него в случае падения в топь. Я шел очень медленно, «Верный» тоже был сосредоточен и шел за мной с опущенным хвостом.

Вскоре я почувствовал перед собой поверхность воды. Земля стала более мягкой, и я несколько раз проваливался по колено. Начал обходить эту лужу или маленькое озерцо, но земля не становилась тверже, так как даже пес, скуля от страха, угодил в болото.

Все осторожней двигался я вперед и, вдруг вздрогнул. Какие-то черные бесформенные призраки маячили справа от меня и при приближении разошлись в разные стороны. Вскоре сориентировался, что это растущие на болоте кусты, которые передвигаются и колышутся на прогибаемой под моим весом почве. Под поверхностью земли таилась пучина, наполненная зловонной водой и липкой грязью с остатками гниющих растений, образующих торфяник.

Я давал себе отчет, что только счастливое стечение обстоятельств спасет меня от непредсказуемой случайности того, что под моими ногами прорвутся тонкие слои дерна, покрывающие топь. Что я буду делать тогда в этой темноте? Кого звать? Откуда ждать помощи?

Меня вернули к реальности слова одного из моих знакомых: «Зачем перед смертью заказывать траурное богослужение?» Я удвоил осторожность, старался ступать как можно легче, не совершать не нужных и панических движений и выбрать наиболее короткую дорогу до края топи, который был обозначен темными пятнами кустов ивы. Через некоторое время я заметил темную стену зарослей и, погрузившись еще раз достаточно глубоко в грязь, вышел наконец, на твердый грунт.

Немного отдохнув, я еще долго после этого брел до лагеря, огибая озерца, переходя через ручьи, плутая среди кочек, скрытых в высокой траве и, продираясь через тростники. В конце концов оказался я среди охотников, сильно обеспокоенных моим отсутствием.

Я переоделся у костра в сухую одежду, подсушил вещи и, ужиная отличным супом, прислушивался к бесконечным рассказам о разных приключениях, связанных с ночным блужданием в топях.

Вскоре я заметил, что отсутствует среди нас один охотник. Был это немец, бухгалтер Уссурийской Железной Дороги, некий Мартин Лютер.

Оказалось, что он пошел навстречу мне, опасаясь, что я заблужусь или утону. Хотя и Лютер еще не вернулся, не было причин для беспокойства.

— Лютер знает здесь каждый бугорок, каждую лужу, этот не заблудится! — говорили охотники.

Как если бы в ответ на эти слова, где-то далеко вырвался вверх красный язык пламени и, внезапно скользнув к земле, разлился в узкую золотистую полосу, которая расширялась все дальше. Время от времени из этой подвижной, быстро бегущей полосы, взлетали высоко огненные волны, бросая под облака снопы красных и золотистых искр. Огонь двигался быстро, пожирая все большие пространства котловины, покрытые сухой травой.

— Это «пал», степной пожар! — воскликнул один из охотников. — Как бы только до нас не дошел, так как придется заранее переносить лагерь, а здесь все-таки место, отличное для перелета!

Спустя полчаса пожар начал слабеть, хотя и еще достаточно долго во тьме светилась узенькая ленточка огня. Но и та вскоре разорвалась на мелкие полоски, от которых постепенно остались светящиеся точки, гаснущие одна за другой без следа.

Одновременно с этим мы услышали шорох тростников и тяжелые шаги. Немного погодя из темноты вывернула сухая высокая фигура Лютера и его старого, чрезвычайно толстого пса, Османа.

— Вы не попали в пожар? — спросил его кто-то из охотников. — Кто же пустил огонь?

— Это я! Сушил хвост моему Осману, так как он озяб ужасно! — спокойно ответил Лютер, садясь у костра и закуривая трубку.

Все долго дивились добродушному немцу, что собирался спалить всю котловину Ханки и нас с ней вместе, чтобы только у Османа был сухой хвост.

XIII. Перед лицом смерти

— Знаете, господа! — воскликнул на рассвете Лютер, когда мы были уже готовы идти к нашим укрытиям. — Достаточно этой охоты! Скучно, когда только утки и гуси, гуси и утки! Вчера, лазая по болоту в поисках господина Оссендовского, я сделал важное открытие! Началась миграция серн!

— Неужели это возможно сейчас? — спросил старый инженер, опытнейший охотник. — Сдается мне, что еще слишком рано?

— Видел собственными глазами стадо, которое заночевало на западном берегу Старого Озера! — заверил немец.

Посоветовавшись, мы все двинулись к озеру. Снова затаились в укрытиях и ждали. Перед нами было море зарослей тростника и ивы.

Я сидел почти час, в течение которого слышал только один выстрел. Наконец пришла моя очередь. Тихо зашевелились заросли и пара серн спокойно, ничего не подозревая, двинулась чащей, неохотно щипая свежие стебли и молодые ветки. Одна из них упала после двух моих выстрелов.

Вскоре несколько серн прошло с левой стороны от меня — и эти также оставили жертву среди тростников.

В котловине Ханки, в этом море травы и кустов, стада серн проводят зиму. Они спускаются со склонов Сихотэ-Алиня и из долины реки Уссури и кормятся на схваченных морозом топях, где легче с кормами. Весной, когда болота становятся вязкими, серны возвращаются в горные лесные местности, где проводят все лето и осень.

На этот путь серн отвел нас Мартин Лютер, где мы сеяли уничтожение в течение целого дня. Я заметил в чаще прокрадывающихся по следу серн кабанов, но мы не стреляли в них, так как наши заряды с дробью не подходили для этого.

В полдень мы прервали охоту вплоть до захода солнца, так как днем серны торчали в недоступных зарослях.

После обеда, как обычно, я блуждал по топи держась издали от направления, которым мигрировали серны, чтобы не испугать их выстрелами.

На озере, встреченном мною в дороге, я увидел большую стаю гусей, среди которых плавало несколько бледно-розовых пеликанов. Я решил добыть хотя бы одного, чтобы пополнить очень разнородную коллекцию водоплавающих птиц Ханки. Начал подкрадываться к стае, но старые гуси заметили меня: стая поднялась и отлетела на соседнее озерцо. Я пошел в ту сторону, но вскоре преградила мне дорогу небольшая речка, быстро текущая к Ханке. Она была еще покрыта льдом, разрезанным посредине быстрым течением. Я поднялся на лед, который хорошо меня держал. Я не мог проскочить слишком широкую промоину. Тогда принес большую охапку сена из стоящего поодаль стога и думал уже делать переправу, когда вспугнутая прежде мной стая, снова сорвалась с глухими криками и полетела прямо на меня.

Я спрятался за сеном и выстрелил несколько раз, целясь в розовые тела пеликанов. Одна из птиц, раненная в крыло, упала в тростники, растущие по другому берегу речки. Поэтому я все же был вынужден перебраться на другой берег. Собрав сено, бросил его толстым слоем на промоину и, тотчас же, в одно касание ногами по этой сомнительной опоре, перебежал на другой берег. Поднял пеликана и, добив его, вернулся к реке со своим трофеем. Задержавшись у «сенного моста», я перебросил на лед свою добычу в сторону оставленного на другом берегу ружья, сам же, разбежавшись, попытался переправиться предыдущим манером. Но вымокшее сено утонуло под моими ногами, а я рухнул в воду с головой. Когда я, двигая руками и ногами, постарался выплыть на поверхность, моя голова ударилась об лед, который не пускал меня наверх. Меня ужаснула резкая мысль, что я подо льдом и, поэтому не могу терять ни минуты. Вдруг я вспомнил совершенно отчетливо, что упал под лед лицом вперед, а значит открытое ото льда пространство находится за мной. Отталкиваясь от льда руками и борясь с течением, я передвигался плечами вперед, и через несколько секунд вода выбросила меня. Моя голова уже было снаружи. Огляделся, «Верный» стоял на льду и, повернув голову в мою сторону, с удивлением разглядывал меня. С трудом я выбрался из глубокой и быстрой речки на ее крутой болотистый берег и, печальный, мокрый и дрожащий, направился в лагерь. Там переоделся и высушил вещи. Товарищи же дали мне водки с перцем, что отлично разогрело меня. Перед заходом солнца уже я сидел в укрытии на серн, в зарослях Старого Озера, вспоминая подробности опасного приключения этого дня.

В этот вечер мне не повезло. Видел несколько серн, но шли они далеко, и стрельба по ним дробью была бы бесцельной.

Когда я сидел, высматривая добычу, в какое-то мгновение мне почудилось, что верхушки тростников передо мной едва заметно шевельнулись. Я начал внимательно всматриваться в гущу тростников и, снова на короткий миг, на одно мгновение ока, показалось мне, что два огненных зрачка проницательно погрузились в мои глаза. Был это взгляд настолько тяжелый и полный острой ненависти, что какой-то неприятный холод закрался мне в сердце. Я снова начал искать эти глаза, но напрасно.

«Привиделось мне!» — подумал я, но в этот момент Лютер, стоящий справа от меня, громко крикнул:

— Тигр! Тигр!..

Я выскочил из укрытия и еще успел увидеть длинное полосатое тело тигра, который громадными прыжками мчался склоном холма, за которым начиналась топь.

Тогда только дал я себе отчет, что несколькими минутами назад мои глаза встретились с горящими глазами ужасного хищника. Видимо он собирался, или напасть на меня, или же проскользнуть незаметно.

Выбрал он на мое счастье последнее, иначе бы я погиб, без всякого сомнения.

Когда мы осмотрели место, где я видел глаза тигра, опытный охотник, инженер Головин, произнес, показывая на следы, оставленные на болоте лапами хищника, подобные большой тарелке.

— Тигр здесь притаился и присел на все лапы, прижавшись к земле всем телом, потому что был готов к прыжку… Но ушли вы от неизбежной смерти!

Говоря это, он снял шапку и набожно перекрестился.

И таким образом, в течение двадцати четырех часов находился я три раза перед лицом смерти, которая угрожала мне сперва гибелью в топи и подо льдом глубокой и быстрой речки, а позже смертью… в желудке тигра.

Судьба чрезмерно постаралась в этот день в предоставлении мне сильных ощущений на болотах озера Ханка.

XIX. Мука — это неотступная тень человека

Когда мы вернулись из этой охотничьей экспедиции во Владивосток, я прочитал в Географическом Обществе подробный реферат обо всем, что видел на Ханке и предложил, что через несколько недель, когда уже наступит лето, отбуду я с консерватором музея, молодым энтомологом, в новое путешествие на озеро Ханка, для пополнения зоологических коллекций.

С моим предложением согласились полностью и в мае уже мы были готовы к путешествию.

Наступили ясные, горячие, полные солнечного блеска дни. Все деревья и кусты уже распустились и цвели. На лесных полянах буйно разрослись лилии, пионы и диоскореи (Dioskorea). Изумрудные молодые листья покрывали ясени, липы, пробковый дуб, грецкий орех и грабы. Цвела яблоня и черемуха. Ночами в лесной чаше мерцали летающие огоньки. Это были светящиеся насекомые, которые ползали в густой сочной траве, подсвечивая себе, как бы фонариками, в поисках пищи. Пели мечтательные соловьи.

Над залитыми солнцем цветами носились огромные, как ласточки, темно-синие бабочки Маака (Papilio Maackii) и желтые крапчатые Аполлоны… Всюду бурлило и клокотало от живых существ, радующихся лету, жарким дням и таинственным теплым ночам.

На Ханке все изменилось. Зеленое море тростников и кустов сливалось на горизонте со сверкающим зеркалом озера. Оно было подобно громадному алмазу, оправленному в зеленую эмаль, украшенную алмазами более мелких озер. На севере, извиваясь, как тонкая змея, среди поросших лесами берегов вытекала из Ханки река Сунгача. Этой рекой брели осенью на родину корейцы со своими сокровищами, вырванными дебрями, а за ними устремлялись казаки и российские крестьяне, с целью убийства и грабежа.

Над зеленым морем тростников, камыша и кустов не поднимались уже, как ранней весной, неисчислимые стаи гусей, уток и лебедей; не метались в воздухе ловкие бекасы, не кричали протяжно и тонко хищные птицы, выглядывающие добычу.

Все, что было здесь во время перелета, уже улетело на Север, а что должно было остаться на целое лето и осень, осталось и спряталось в чаще зарослей и в лабиринте ручьев, речек и малых озер.

Об охоте не могло быть и речи, так как птицы были заняты своими гнездами и ожидали будущее потомство.

Мы занимались с товарищем другим спортом.

Он блуждал по зарослям, ловя бабочек, жуков и других насекомых, я же, вооруженный хорошим английским спиннингом и небольшой сетью, устраивал нападения на водных жителей озер и речек котловины Ханка. Моей добычей становились щуки, карпы, караси, лини, а также особенный вид рыб, так называемый «касатка». Это небольшая желто-серая рыба, длиной около тридцати сантиметров, напоминающая акулу. На ее хребте и нижних плавниках имеются острые шипы. Эти касатки попортили мне много крови, потому что, плавая стаями, они набрасывались на мои приманки, отпугивая других рыб и вызывая мои проклятья, так как они не были пригодны для еды и коллекций, как самые заурядные в этом крае.

Я достаточно долго кочевал в окрестностях Старого Озера, о котором уже упоминал в предыдущей главе. Заметив большое количество рыбы, плещущейся после захода солнца, я решил там устроить большую рыбалку. Забросил в озеро большую сеть, называемую в Сибири по-татарски «морда». Она выглядит, как мешок, приобретающий объемную форму благодаря деревянным обручам, с узким отверстием внутрь. Даже большая рыба сможет влезть через это отверстие в «морду», но выйти не может, так как этот вход представляет из себя округлый и узкий конец сети, всунутый как воронка вовнутрь. В сеть кладется кусок мяса или хлеба, после чего сеть опускается на дно с помощью привязанных камней и прикрепляется шнурами к вбитым в дно кольям или к прибрежным деревьям.

После установки своей сети в Старом Озере, я вернулся в лагерь, но спустя час решил проверить, все ли в порядке. Начал вытягивать «морду» и почувствовал, что шла она очень тяжело. С трудом вытащил ее на берег и увидел несколько десятков рыб, которым удалось втиснуться в мою сеть.

Были это достаточно большие лососи из вида кета, карпы и, естественно, мерзкие, назойливые касатки.

Забросив сеть назад, я унес в лагерь обильную добычу. Вечером, сидя у костра с энтомологом и постоянно борясь с комарами, предложил ему после чая вместе посмотреть сеть, в которой наверняка должна быть порция новой рыбы. Развели мы небольшой костер, чтобы он светил нам с берега, а позже подошли к шнуру, которым была привязана на берегу сеть.

Каким же было наше удивление, когда не нашли шнура на колу!

Напрасно нащупывал я сеть крюком, привязанным к длинной жерди. Уже не знал, что и думать… Стали мы смотреть друг на друга с изумлением.

— Послушайте! — произнес мой товарищ. — А не какой-то это забытый ихтиозавр запутался в наших сетях и утащил их с собой?

— Наверное, это так, — согласился я.

Мы ходили по берегу, отыскивая следы сети. Наконец разошлись в разные стороны и вскоре мой товарищ начал звать меня. Я прибежал, он же в молчании показал мне несколько кочек, выступающих из озера. У кочек вода клокотала, вероятно, что-то большое металось в ней. При блеске луны на мгновение показались обручи сети, но сейчас же снова погрузились в воду, а вода с новой силой закипела вокруг.

— Факт, что это ихтиозавр! — засмеялся мой товарищ.

Но я уже был в бешенстве и быстро сбросил с себя одежду. Взяв с собой жердь с крюком, я вошел в воду. Я вскоре уже был у кочек, попав на неглубокое место. Ухватился за обручи сети, но тотчас же что-то с силой вырвало их у меня из рук.

— Подойдите сюда! — позвал я энтомолога. — Это очевидно ихтиозавр и, если вы его поймаете, то позволю посадить на булавку и поместить под стеклом!

Препаратор не дал себя упрашивать и вскоре уже был рядом. С трудом нам удалось высвободить сеть, которая зацепилась за кусты и тростники, и мы едва дотащили ее до берега. Там снова развели костер и тогда начали охоту. Была это огромная щука, длиной почти в два метра. Она сунула голову в сеть, но вытянуть ее назад не смогла и таким образом сорвала «морду» с привязи и утащила ее дальше под воду.

Энтомолог с очень большой профессиональностью распорол щуке брюхо и помог вытянуть ее на берег. Весила она не менее ста двадцати фунтов! Кроме этого мы нашли в сетях несколько карпов и линей, и на эту собственно живую приманку попалась несчастная щука, которая издавна была ужасом и бедствием для обитателей Старого Озера.

Вернулись мы в наш лагерь, нагруженные добычей, и начали готовить себе ужин.

После вкусной ухи из линей, мы сидели у костра, делясь впечатлениями прошедшего дня. Я смотрел на котловину Ханки, отлично видимую с несколько возвышенного места, на котором был устроен наш лагерь. Перед собой я видел зеленое море травы, тростников и кустов, а среди них, как осколки огромного зеркала, большие и малые озера и вьющиеся ленты рек и ручьев, блестящих серебром при бледном свете луны. Внезапно в одном месте, среди зарослей, далеко от нас, я заметил маленький огонек. Нам стало ясно, что мы не являемся единственными обитателями на этом болотистом пространстве. Какие-то люди жгли костер, сидя около него, как мы при своем, говорили, думали, радовались или тосковали. Порой можно было заметить, что какой-то черный силуэт передвигался на фоне пылающего костра или даже целиком его заслонял.

Какие-то люди таились в этих болотах. Что же они делали там? Это были ни охотники, ни рыбаки, так как эта пора не была самой подходящей для такого рода занятий. Меня почему-то заинтересовал этот огонь, таинственно и ненавязчиво поблескивающий в зарослях.

Назавтра с утра, запомнив направление, двинулся я на поиски наших соседей, которые прибыли сюда, наверное, не за тем, чтобы укладывать рыбу в формалин или сажать бабочек и жуков на булавки.

Я передвигался берегом небольшой, но глубокой речушки, которая шумя и плеща на поворотах, бежала в Ханку.

Порой одинокий селезень выплывал из тростников, но заметив меня, в испуге бросался назад в чащу, где его самка, наверное, сидела в гнезде на яйцах. Черные кулики с белыми грудками и хвостами, протяжно посвистывая, летели передо мной, вдоль берега, постоянно садясь на песок только затем, чтобы тотчас же сорваться и отлететь несколько дальше. Рыба плескалась в тихих заливах и на мели. Тихо пищал сип, висящий в воздухе, под серебристым, как лебедь, облаком, высматривая добычу в виде жабы или выброшенной на берег мертвой рыбы.

Внезапно я услышал размеренный плеск воды и тихую российскую песню:

Один на свете одинокий,

Лишь только небо надо мной…

Я остановился в тростниках и ожидал.

Из-за крутой петли реки, достаточно быстро плыл по течению маленький плот, состряпанный из четырех бревен, связанных на концах гибкими прутьями. Впереди лежал мешок, по-видимому, с продуктами, две удочки и котелок. Посредине плота стоял рослый человек, в потертой одежде, без шапки и обуви. Лицо его дочерна было опалено солнцем, буйная шевелюра и густая черная борода довершали облик этого отшельника. Он отталкивался от дна длинным шестом, мерно вытягивая его из вязкого болота и плыл, мурлыча грустную песенку. Еще заметил я топор, заткнутый за опояску из шнура.

Когда он подплыл к моему укрытию, я вышел на берег и воскликнул:

— Откуда и куда плывете?

При звуке моего голоса незнакомец вздрогнул и, прежде чем я успел повторить вопрос, огромным прыжком соскочил с плота на противоположный берег и скрылся в зарослях.

Шест упал в воду и плыл тут же у берега.

Я понял, что для этого бродяги каждая встреча была неприятной или просто опасной. Долго сидел я у плота и видел, как шевелятся тростники, указывая направление бегства бородатого человека. Через некоторое время я почувствовал, что кто-то внимательно и упорно приглядывается ко мне. Знал, что так будет, но долго не мог найти глаза, которые изучали меня. Наконец, увидел я кудлатую голову, высунувшуюся из прибрежных тростников, и испуганное лицо, полное беспокойного ожидания.

Я рассмеялся и молвил:

— Вам нечего бояться! Я частное лицо и ничто меня не интересует, приятель!

Затаившийся человек долго молчал, приглядываясь ко мне все внимательней, наконец, отозвался голосом тихим и полным сомнения:

— Не обманете?

— Поскольку, вы, мне не верите, — ответил я, — бросаю вам шест; заберите свой плот и плывите дальше!

Я бросил ему шест и ушел.

Вернувшись в лагерь, я рассказал энтомологу о своей встрече с человеком, который предпочитает жить в одиночестве, за исключением… неба над головой. Кроме того о неудаче установления с ним дипломатических отношений.

— А! — произнес он. — Здесь всюду в болотах и лесах скрываются целые банды всевозможных людей, которые находятся в очень плохих отношениях с полицией и законом.

Вскоре мой товарищ отправился на свою скромную охоту на жуков, я же остался в лагере и начал рисовать акварелью добытую громадную щуку. Многократно я слышал шелест в тростниках и плеск воды, даже различил громкое дыхание человека. Усмехнулся, потому что знал, что вскоре он зайдет. Человек, вероятно давно преследуемый, долго прячась, кружил около нашего лагеря и изучал наши вещи, чтобы по их виду сделать вывод, кто мы такие.

Но после заката солнца он вышел из чащи и остановился передо мной в каких-то пятидесяти шагах, проявляя каждым своим движением готовность скрыться и убежать при первых признаках опасности. Он стоял молчаливо, внимательно, по-звериному, вглядываясь в меня.

— Может быть, хватит этого? — произнес я. — Лазите по этим зарослям в течение целого дня, еще, не дай Бог, утонете! Лучше присядьте и напейтесь чаю с сухарями!

Он колебался еще немного, а потом подошел и уселся по другую сторону от костра. При этом держал правую руку за спиной.

— Ничто вам здесь не угрожает, приятель, — произнес я, улыбаясь — стало быть, заткните топор за пояс, ведь он вас утомляет.

Он выполнил это, как по команде и немного погодя пробормотал:

— Всегда лучше убедиться в лояльности соседей…

— Пожалуй! — согласился я. — Наливайте чай и берите сахар и сухари.

— Благодарю! — произнес он уже смелей и принялся за чай, закусывая самым мелким кусочком сахара, какой нашел в мешочке.

Я избегал вопросов, ожидая, что он или начнет выкручиваться, прибегнув ко лжи, или разоткровенничается.

После стакана чая, он начал с первого, убеждая меня, что прибыл сюда для ловли рыбы, которую намеревался солить и доставлять на продажу в ближайшую деревню. Однако я заметил, что у него на плоту были только удочки, но не было там ни запасов соли, ни тем более сетей и посуды для хранения рыбы.

Было очевидно, что он лгал, а я скептически молчал. Он почесал затылок, подумал и внезапно выпалил:

— Бежал я из Хабаровской тюрьмы. Первый раз поймали, а теперь получилось…

Это была уже чистосердечная правда.

— Будете здесь все лето?

Он поднял на меня быстрые карие глаза и пробормотал:

— Не знаю… Как получится…

Я молчал, чтобы мои вопросы не возбуждали в нем подозрения.

— Я здесь недалеко: строю себе шалаш, — заявил он, а в его голосе была и просьба о снисхождении и вопрос.

— Хорошо! — ответил я. — Будем соседями, а при желании можете помочь нам в ловле рыбы и бабочек.

— Почему нет? — ответил он живо. — Кормить будете?

— Будем.

— Ну, тогда согласен! А теперь пойду устраиваться. Благодарю за угощение!

Он встал и сразу, как змея, проскользнул под защиту зарослей.

Более в этот день мы его не видели. Очевидно, не хотел быть навязчивым, ведь какие же это гордецы — бродяги сибирские! А может быть, он ожидал ответного визита? Вечером, когда в каком-то километре от нас запылал костер соседа, я собрался к нему. Подходя, я заметил, что при звуке моих шагов, он быстро нагнулся и взял в руки топор… На всякий случай.

Встретил он меня очень сердечно, сразу пригласив к костру, на котором в черном от копоти котелке он готовил чай.

С любопытством изучал я лагерь моего нового знакомого, так как обнаружил там много предметов, не замеченных мною на плоту, например, ружье и солдатский пояс с патронами.

— Где же вы это прятали? — спросил я, указывая глазами на оружие.

Он улыбнулся и ответил:

— Такую игрушку невозможно провести открыто! Когда строил свой плот еще в горах, в лесу, сделал желоб в одном бревне и в нем спрятал ружье.

Может выпадет зимовать в тайге; что может сделать человек без ружья? Кто его накормит и защитит?

Месяц плыл высоко по небу, маленький, быстрый и до того светлый, что плывущие перед ним облака, не могли затмить его блеска. Болотистая равнина была залита серебром и, казалось, что замерла она в немом восторге. Успокоенные, спали тростники и кусты. Тишина заполнила озера и ручьи, не плескалась рыба, и никакой звук не возмущал великого молчания природы. Из глубины души поднялась невыразимая грусть, а воспоминания роились в голове.

Не знаю, почему здесь, на болотах, в безлюдье, в присутствии этого неизвестного мне бродяги, тюремного беглеца, почувствовал я непреодолимое желание и потребность поделиться с ним своей тихой, но мучительной тоской.

— Сижу здесь с вами среди зарослей, — шепнул я, — и ничего не знаю, что происходит с любимой женщиной… Понимаете?.. Ничего не знаю! Как это ужасно… ведь может быть она больная, умирающая в тяжелой нужде… может, наконец… напрасно моя мысль бежит к той, которая в эту минуту моей тоски уже другому отдала свое сердце…

Я прошептал эти слова, инстинктивно боясь оскорбить момент великой, священной тишины; шептал едва слышно, вернее громко думал и был уверен, что сидящий напротив меня бродяга не услышит моих тихих признаний.

Но он сразу поднял взлохмаченную голову и упер в меня широко открытые зрачки, в которых горели кровавые отблески огня. Смотрел долго, и произошла удивительная и страшная вещь! Внезапно из глаз незнакомца выглянуло отчаяние и глубоко затаенная мука, а потом кровавые слезы начали стекать по его лицу и исчезать в густой бороде. Понял я, что бродяга плакал, что красные блески отражались в его слезах, которые всегда кристально чисты и искренни, текут ли они из глаз святого, или преступника, так как «слеза — это жертва души, пребывающей в муке», как говорят на Востоке.

Он долго плакал, вплоть до того, что начали сотрясать его рыдания и, сквозь слезы начал он выбрасывать слово за словом, предложение за предложением, прерывистым ломающимся голосом.

— Правду сказали… правду!.. Так и я, так и я думаю в эту минуту… Видите ли… как это было… Любил женщину и через нее попал в тюрьму… Потом убежал к ней… но другой, который ее любил, предал меня… Меня поймали казаки… Снова тюрьма и тоска о ней… И снова убежал, однако уже не нашел ее… выехала… Предатель, узнав, что я на воле, убежал от меня, и говорили мне, что скрылся он здесь, где-то… на Ханке… Приплыл искать его здесь, и закончить расчеты… А тоска ест сердце и сушит душу!.. Правду говорите… Может не стоит… ведь там может быть нет даже тени воспоминаний обо мне. Однако это болит, болит…

Он громко плакал и дрожал всем телом. Я же думал, что жизнь невероятно капризна: то покроет все тайной, то неожиданно перевернет самым ревнивым способом скрываемую страницу своей никогда не разгаданной книги.

Понял я, зачем сюда прибыл этот бродяга! Чтобы совершить месть за предательство, за кражу любимой женщины… Все было просто и ясно, как месяц на небе, как эти слезы тюремного беглеца.

Он проводил меня до костра, а назавтра бродил со мной по озерам, ловя рыбу и помещая ее в банки с формалином, или гоняясь за бабочками и ползая по земле за жуками для моего энтомолога. Мы сидели на болотах еще пять дней. На третий день бродяга не появился утром. Пришел он только перед вечером, запыхавшийся, с еще более растрепанной шевелюрой и бородой; в одежде, покрытой толстым слоем грязи и водяных растений.

Взгляд его был мрачен, но решителен.

— Сегодня нашел его в камышах на Гусином ручье, — пробормотал он. — Он затаился там и даже не разжигал огня. Но сегодня на рассвете заметил я человека, который выходил на высокий берег. Это был он! Даже прокрался я, как змея и высмотрел все хорошо. У него револьвер, ружье и топор… Завтра пойду к нему.

Он выпил с нами чаю и пошел. Назавтра, с утра, когда мы просматривали наши коллекции, до нас донесся одиночный выстрел. Прозвучал он оборванным громом и замолк стыдливо… Бродяга не вернулся. Назавтра приехал к нам казак, загрузил на возок вещи, и двинулись мы в сторону железной дороги.

Когда, ожидая поезда, ходили мы по перрону, заметили группку людей, окруживших молодого человека с веселым красивым лицом. Он что-то рассказывал внимательно слушающим казакам и железнодорожному сторожу.

Мы подошли.

— Я боялся его, как каторжника, поэтому поехал на Ханку… Сижу в камышах, а он вдруг, как тигр, бросается на меня с топором. Выстрелил в него из револьвера. Только бултыхнул в Гусиный ручей и поплыл за крестом и могилой…

Неприятным показался мне этот рассказ. Я отошел в сторону и повернул глаза на запад, где остались болота и заросли тростников.

Встала передо мной картина успокоенного тишиной болота, увидел я костер и бродягу около него, плачущего кровавыми слезами, отражающими блеск пламени…

XX. Великий аквариум

Ранней осенью выпало мне в третий раз наведаться на Ханку. В этот раз поехал уже на само озеро, до большого села Камень-Рыболов, население которого составляли переселенцы тридцатилетней давности, крестьяне с Украины. Это большое и богатое поселение, занимающееся ловлей рыбы и разведением крупного рогатого скота на урожайной земле южного берега озера.

Я проводил там исследование химического состава земель этих окрестностей, так как Российское Правительство носилось с намерением заложения там новых колоний выходцев из России. В конце концов, речь шла о том, чтобы более точно определить характер земли и климатические условия, с целью посылки новых колонистов из таких местностей Европейской России, где эти новые уже поселенческие факторы были бы сопоставимы с подобными факторами южной части Уссурийского Края.

В Камень-Рыболове я провел около трех недель и узнал озеро очень близко, плавал с рыбаками и объезжал его во время научных экспедиций, а кроме того, охотился в свободное от работы время.

Озеро Ханка делится на две части. Большая, относящаяся к России, носит название Большая Ханка; меньшая, расположенная уже в границах Китая, на пространствах Маньчжурии, называется Малая Ханка. Собственно это два озера, разделенные полосой песчаной земли. Геологические исследования доказывают, что это разделение Ханки на два озера произошло недавно, вероятно каких-то восемьдесят-сто лет назад. Через этот нанесенный ветрами пояс проходит Российско-Китайская граница.

Большая Ханка — это большое озеро, имеющее поверхность воды около четырех тысяч ста квадратных километров, но неглубокое и, как утверждают рыбаки, самая большая глубина озера не превышает двадцати двух футов. В этом кроется причина, что во время сильного ветра или бури на Ханке возникают такие большие волны, что, порой, небольшой пароходик, курсирующий между северным берегом и Камень-Рыболовом на юге, выбрасывает на берег.

Несмотря на это, озеро переполнено рыбой, среди которой немало великанов.

Самая большая среди рыб Ханки — так называемая «калуга» из вида осетров (Acipenser orientalis). Весной здесь поймали калугу, весящую две тысячи сто фунтов и длиною шесть метров. Я не видел этой рыбы, но несколькими годами позже, живя в Харбине, видел калугу, пойманную китайскими рыбаками в реке Сунгари. Это было чудовище длиною около семи с половиной метров и весом три тысячи триста двадцать фунтов!

Существует очень интересный способ ловли этих громадных рыб.

Рыбаки с Ханки знают подводные дороги, которыми плывут в неглубоком бассейне озера самые большие рыбы, и собственно там ставят ловушки на них. Они чрезвычайно просты и приходится только удивляться, каким способом им удается обмануть эту рыбу. Рыбаки перегораживают самые глубокие места в озере толстым шнуром, который лежит на дне. К шнуру привязывают короткие двухфутовые куски крепкого шнура с крючком на конце. К этим шнурам привязывают или пустые жестяные банки или большие куски коры пробкового дерева, которые позволяют крючкам плавать в воде, раскачиваясь в ней свободно. При этом на крючки не насаживается никакая приманка.

Это удивительный на первый взгляд способ ловли основан на непонятном пристрастии больших рыб к «игре» предметами, находящимися в воде и даже прыгающими на волне, при порывах ветра, ряби. Рыба начинает толкать такой предмет, например кусок дерева или погруженный в воду труп маленького зверька, подбрасывая его, задевая его хребтом и боками, играя вокруг него, схватывая пастью и волоча за собой. Такие игры при соседстве острого крючка, висящего на пробке, являются опасными и, в конце концов, рыба — калуга, обычный осетр, большая кета или щука — должна зацепиться, тогда начинает она метаться от боли, попадает на другие крючки и, наконец, совершенно слабеет, становясь добычей рыбаков.

Часто происходит, что большая рыба попадает на крючки, зацепившись боком или хвостом.

Зачем рыбы занимаются этим опасным футболом с подвешенными человеком опасными крючками? А может эти рыбы, попадающиеся на крючки, являются весьма трагическими самоубийственными типами? Правда, что скромное количество мозга в рыбьих головах исключает существование какой-нибудь мании, но кто знает, или мания является причиной развития мозга, или может наоборот?

Несколькими днями позже моего приезда на Ханку, поплыл я с рыбаками на озеро, вытаскивать «перемет», или веревку с крючками. Мы поплыли на двух лодках, и рыбаки начали вытягивать шнур с разных концов и осматривать крючки. Вскоре со второй лодки крикнули, что попалась большая рыба. После окончания осмотра нашей части шнура, с которой мы сняли две небольшие калуги весом в каких-то сорок-шестьдесят футов каждая и щуку, такую же, какую мы поймали с помощью «морды» в Старом Озере, мы подплыли ко второй лодке. Они уже сняли рыбу с крючка и, протянувши шнур через жабры, привязали ее к корме лодки. Мне хотелось непременно посмотреть рыбу, так как это была большая калуга, весящая около пятисот фунтов. Я взялся за шнур и начал подтягивать рыбу к лодке. Она была уже измотана болью и борьбой, поэтому уже не сопротивлялась.

В глубине я видел длинное, чудовищное ее тело. Подтащив ее к лодке, начал поднимать ее вверх, чтобы лучше осмотреть. Когда она была не более чем на два-три фута от поверхности воды, увидел я огромную, остроконечной формы, голову, серо-желтого цвета, сильно загрязненную илом. Удивительно маленькие, кровавые глазки смотрели на меня мрачно и злобно.

Внезапно произошла неожиданная для меня вещь. Калуга взмахнула хвостом и кинулась в сторону с такой ужасной силой, что, не успев выпустить из рук шнур, к которому она была привязана, я рухнул в воду.

Естественно сразу выплыл и, спустя момент, уже опять сидел в лодке, правда полностью мокрый и пристыженный. Рыбаки деликатно улыбались, но один из них молодой, не выдержал и взорвался громким смехом.

Все рассмеялись, и я сам также смеялся от всего сердца, а позднее сказал:

— Хорошо, что поймали шнур, так как был бы я на крючке, и что же тогда сделали бы вы со мной, мужики?

Один из рыбаков покачал головой и ответил серьезно:

— Было бы это трудным делом, потому что не известно, как привязать такую «калугу»: жабер нет, а за шею не годится!..

Плавая по Ханке, заглядывал я в укромные, заросшие тростниками и камышом места. Ближе к северному берегу, недалеко от истоков реки Сунгача, в подобных заливах встречал я колонии местной Victoria regia. Это так называемая Нелумбия (Nelumbium speciosum) — прелестный экземпляр, не уступающий по красоте своему индийскому прототипу. Громадные листья, подобные подносу, по ширине больше полуметра, плавали на поверхности воды, удерживаемые на длинных стеблях, поднимающихся со дна водоема. Некоторые экземпляры еще цвели; чудесные розовые цветы имели в диаметре до пятидесяти сантиметров. В зарослях нелумбии кишело от рыб, которые плескались, выскакивали над поверхностью воды, сновали и охотились на разных слизняков, гидр и червей, живущих на стеблях и листьях громадного и красивого растения.

Известный естествовед Маак объяснил это чрезвычайное обилие рыбы в озере Ханка следующим образом.

Озеро очень обильно обеспечено планктоном, или микрофлорой и микрофауной, которые являются самым лучшим кормом для рыбы и других живых существ, между прочим, для черепах с темно-зеленой окраской панциря и длинными ногами. Эти черепахи из вида Shyonix Maackii весят десять-пятнадцать фунтов, хотя и можно встретить значительно большие экземпляры.

Однажды я был свидетелем такой сцены. Казаки из Камень-Рыболова купали в озере коней. Когда выводили коней на берег, один из них начал совершать какие-то удивительные кульбиты. Он вставал на дыбы, лягался, метался и ржал. С большим трудом удалось заставить его выйти на берег и, тогда заметили, что за его хвост зацепилась черепаха. Был это большой экземпляр, так как весил он около сорока фунтов, а его роговые челюсти были такие могучие, что только после умерщвления его, удалось высвободить конский хвост.

Еще был на озере трагический случай с «бакланом», или кормораном. Это большая черная утка с острым, изогнутым на конце клювом. Кормораны слывут за превосходных рыболовов-нырков. И китайцы дрессируют их таким образом, что птицы нырнув и поймав рыбу, возвращаются к хозяину и отдают ему свою добычу. Что правда ничего другого им не остается, так как хитрый китаец надевает корморану на шею железное кольцо, которое не позволяет птице проглотить рыбу.

Таким образом я видел стайку корморанов, занятых ловлей рыбы. Птицы то и дело исчезали под водой и появлялись с добычей в клюве. Тогда начиналась погоня и борьба за добычу.

Один из корморанов нырнул и выплыл, отчаянно размахивая крыльями и с разинутым клювом. Он метался, как одержимый, собирался взлететь и снова тяжело опускался, пока, наконец, не погрузился в воду и выплыл уже недвижимый. Удивленный я велел плыть лодке на место происшествия, вытащил корморана и осмотрел его внимательно. Оказалось, что под водой птица схватила касатку, которая ощетинила свои защитные колючки и увязла в горле неудачного рыболова. В результате птица задохнулась из-за недостатка воздуха.

Я всегда ненавидел назойливых касаток, которые беспардонно накалывались на крючок моей удочки, но никогда я не допускал, чтобы дерзость этих негодяев простиралась так далеко, чтобы влезать в чужое горло.

Я сравнивал Ханку со всеми виденными в жизни озерами и смог ей дать только одно название, а именно Великий Аквариум, где кишит от разных существ, начиная от микроскопических Diatomea и заканчивая чудовищными калугами и самыми большими на свете незваными гостями, касатками.

В 1921 году, когда я прошел Центральную Азию, судьба снова бросила меня в Уссурийский край. Был я недалеко от озера Ханка, которое никогда не может забыть мое благодарное охотничье и рыбацкое сердце. Был в Раздольном, где некогда познакомился с отважными конквистадорами-Худяковыми. Был во Владивостоке, где бездарная российская культура встретилась с нашествием самых худших элементов Китая и Кореи. Но прибыл я не для научных исследований. Хотел убедиться, насколько серьезным делом является антибольшевистское движение, которое началось тогда там и чего от него можно было ожидать!

Нашел я там обычную у россиян партийную борьбу, интриги, угрозу гражданской войны и, естественно, приближающееся поражение, которое пришло годом позже.

Этот красивый, богатый, захватывающий Уссурийский край полон неведомого обаяния девственных лесов, родина прекрасного тигра, красного волка и енота; место, посещаемое черным австралийским лебедем, индийским фламинго, японским ибисом и китайским журавлем, подвергся безнаказанному и бессмысленному уничтожению и опустошению одичалыми бандами красных партизан, пьяных от крови и водки.

Настоящая цивилизация, умная и гуманная, должна прийти туда и сделать из этих лесов, гор и озер, из реки и из моря великую кузню счастья общества и человечности, чтобы не пропала даром Благосклонность Творца, который, согласно преданию, бросил на Уссурийскую землю полную горсть всего, чем обладают другие края, народы и даже континенты.

Часть третья