В людских и лесных дебрях — страница 4 из 5

Проклятый остров

I. Недоступный берег

На Тихом Океане находится большой остров Сахалин, отдаленный от Азиатского континента и от Российских владений Татарским Проливом, шириной от семидесяти до ста километров.

Два или три раза в год плыли к западным берегам Сахалина российские корабли из Одессы. Очень необычный вид имели эти пароходы. На палубе нельзя было заметить пассажиров, только кое-где таился солдат со штыком, а на мачте полоскался темный флаг с какими-то буквами. Если бы при встрече такого судна, где-нибудь около Коломбо или Шанхая, кто-то смог бы проникнуть на его палубу, был бы, несомненно, удивлен мрачным звоном кандалов и неумолкающим ни днем, ни ночью гудением внутри судна, которое напоминало пчелиный улей.

Только эти «пчелы» не были свободными насекомыми, которые могли пересекать воздушное пространство в произвольном направлении, а были это люди с закованными руками и ногами, часто впятером прикованные к одной цепи, ютились же они в железных клетках и охранялись грубыми, свирепыми солдатами с винтовками в руках.

Корабли перевозили из Одессы на Сахалин самых опасных уголовных преступников: убийц, бандитов поджигателей и рецидивистов. В Одессе, южном порту России, собирали всех осужденных на изгнание преступников и отправляли на Сахалин, место пожизненной ссылки и «каторги», или тяжелых принудительных работ. Перевоз судном этих людей, закованных в кандалы, закрытых в железных клетках, был чем-то напоминающим самые страшные сцены из Дантовского «Ада». Бури на океанах, жара в тропиках, холода в северной части Тихого Океана, превосходящие самое изощренное воображение, нечистоты, издевательства над этими обессиленными, беззащитными людьми — все это выбивало из их рядов десятки, а порой, сотни жертв. Для власти это было даже желанным обстоятельством, так как уменьшало ее затраты и избавляло от лишних хлопот.

В конце концов, судно вплывало в Татарский Пролив и останавливалось недалеко от берега, около одного из двух административных пунктов: Дуэ или Александровка. Спускали лодки и выгружали пассажиров, измученных и больных, а также их скромный багаж.

Море в Проливе всегда беспокойно, а волны наваливаются на челны. Порой двое скованных вместе арестантов падали в воду и, никто не спешил оказать им помощь; узелки и сундучки с разными лохмотьями, парой запасной обуви, с табаком и спичками, всегда промокали насквозь а, порой, даже, были вырваны из рук безумствующими волнами. Лодки с трудом добирались до берега, у которого особенно бесновались волны, разбиваясь о высокие и крутые скалы.

Никакого порта или хотя бы пристани для кораблей и лодок, российская власть в период владения Сахалином, оказалась не в состоянии построить.

Пассажиров выталкивали прикладами на берег и окружали со всех сторон ощетинившимися штыками. По команде эти люди, грешники, но и одновременно мученики, двигались к Главному Тюремному Управлению, одного из двух правительственных поселений, где их записывали и назначали в определенные тюрьмы и на какие-то принудительные работы, часто приковывая их цепью к тачке или к вагонетке.

С этой минуты в поселении появлялся новый житель. Все эти поселения были одного типа, потому что они состояли из дисциплинарного управления, церкви, солдатских казарм, из нескольких магазинчиков и нескольких больших тюремных зданий, мрачных и страшных, то есть наполненных беспокойством, тоской и мукой тысяч людей, вычеркнутых из общества, фактически лишенных всяческих прав человека и гражданина.

Кроме этого весь остров был почти не заселен людьми. Говорю почти, потому что существовали еще там шахты превосходного металлургического угля, для которого я собственно посетил этот проклятый остров, а рядом с шахтами, где работали исключительно ссыльные, были построены временные тюрьмы для принудительных работников. Были еще немногочисленные поселенцы, разбросанные по всему острову, но о них пойдет особая речь.

Угольные шахты, руководимые тюремным управлением очень необдуманно и, с технической точки зрения, неправильно, находились около Дуэ, Онора, Александровска, на речках Мгач и Найяси. Теперь часть этих прекрасных залежей угля, в силу соглашения, заключенного в Портсмуте, перешла в собственность Японии, которая строила для себя большие планы в деле освоения богатств Сахалина, или по-японски Карафуто, где она даже построила форт и железную дорогу.

От давних, вынужденных, жителей Сахалина я слышал много рассказов о страшных случаях в угольных шахтах, где от взрывов, пожаров или обрушения подземных галерей гибли сотни рабочих в кандалах, людей, прикованных к тачкам, вагонеткам и помпам. Целые тома мрачных, переполненных ужасом повестей можно было бы написать о заслуживающих наказания случаях административной опрометчивости и незнания горнопромышленной техники, за которую платили жизнью сотни лишенных всяческих прав работников.

Ужасное обращение и условия работы заключенных, непередаваемо тяжелое влияние сурового климата, приступы тоски и отсутствие надежды принуждали, порой, изгнанников к взрывам протеста или к побегу.

В каждом из этих случаев администрация пользовалась услугами солдат штрафного батальона, в который ссылали самых худших и строптивых солдат со всей Сибири, и даже из Европейской России. Этот штрафной батальон был своего рода войсковой каторгой, потому что существовавшая в нем дисциплина и настроение были так невыразимо тяжелыми, что солдаты лишали себя жизни. Большинство, однако, пытаясь как можно быстрее выбраться с проклятого острова, делали все, чтобы завоевать расположение офицеров и тюремной администрации. Самой кратчайшей дорогой, ведущей к этой цели, была беспощадная жестокость и зверство по отношению к заключенным. Эта жестокость преступала границы человеческого понимания тогда, когда речь шла о наказании пойманных беглецов или о подавлении бунта в тюрьмах или угольных шахтах.

Тогда кровь лилась рекой, а жизнь людская вообще ничего не стоила потому, что бунтовщики были вне закона. Солдаты же тюремной администрации, как осужденные в штрафной батальон, немногим выше оценивались чиновниками.

Виноватых в забастовке или в бунте, а также беглецов наказывали увеличением количества работы, более тяжелыми условиями тюремной жизни, но прежде всего они должны были пройти через наказание розгами. Часто это наказание становилось последним в жизни изгнанника, и после его совершения, вырастал новый могильный холмик на тюремном кладбище.

Осужденного отдавали в руки ката.

Сахалинские каты становились особой кастой, ненавидимой всеми. Были это охраняемые администрацией арестанты, наиболее морально павшие, которых содержали в специальных тюремных камерах, так как в общих им грозила немедленная смерть от рук ненавидящего их каторжного населения.

Каты совершали приговоры над всеми осужденными, были ли это арестанты, или же солдаты из батальона, или даже какой-то чиновник, который обокрал казенную кассу. Они выполняли свои обязанности с громадной старательностью, так как получали за это, денежное вознаграждение и сокращение срока пребывания в тюрьме, после чего наступала относительная свобода, а именно право строительства собственной усадьбы на острове и переходе в состояние колониста-поселенца.

Правда, в течение последних двадцати пяти лет, только один из катов сумел воспользоваться этим правом. Другие же остались в тюрьмах, справедливо опасаясь мести арестантов, которые хотя сами и не побывали в руках ката, однако были обязаны исполнить приговор всеобщего и тайного арестантского суда.

Осужденный сахалинский арестант получал разное количество ударов, от пятнадцати до трехсот. Били ивовыми прутьями, вываренными перед экзекуцией в морской воде. Пятнадцатый удар всегда просекал кожу и из раны брызгала кровь.

Если крови не было, чиновник, следящий за экзекуцией, обвинял ката в снисходительности и осуждал его также на наказание розгами. С хребта и с ног наказываемого, растянутого на лавке, прутья кусками срывали кожу и мясо. Потерявшего сознание относили в лазарет, немного подлечивали раны, а позднее, если он не получил еще назначенной порции ударов, продолжали наказание до конца. Порой на окровавленной лавке оставался уже неподвижный труп.

На Сахалине, еще недавно, жили легендарные каты, которые могли уже после седьмого удара убить свою жертву, перебив ей позвоночник.

Жестокость и издевательство над заключенными превосходили самое пылкое и болезненное воображение. Все это совершалось вдалеке от центральных органов власти, до которой доходили только глухие слухи, на которые вообще не обращали внимания.

Только после того, как известный российский филантроп, немец, доктор Гаазе, посетил сахалинскую каторгу в Оноре, а затем прочитал ряд публичных лекций и опубликовал статьи в ежедневной прессе и в журналах, произошли некоторые перемены, а именно, заменили тяжелые, весящие более тридцати фунтов, «акатуйские» кандалы, легкими, которые носили название «гаазовских».

А ивовые прутья по-прежнему свистели в воздухе и рвали в клочья живое тело лишенных человеческих прав жителей Проклятого острова. Только когда известный российский литератор В. М. Дорошевич посетил на Острове Изгнания каторгу и издал свою книжку под названием «Сахалин», только тогда обратили внимание на жизнь и судьбу мрачных жителей острова, и были предприняты незначительные перемены в направлении ограничения количества ударов при наказаниях, а также некоторой дисциплинарной градации относительно заключенных. Такая система продолжалась до 1905 года, до периода русско-японской войны. Царское правительство, справедливо опасаясь, что японцы, заняв остров, окажутся в состоянии мобилизовать каторжников и создать из них весьма опасные отряды мстителей, бросив их на российское побережье Тихого Океана, вывезло всех заключенных и поселило их в тюрьмах Николаевска на Амуре, Хабаровска, Благовещенска и Владивостока.

Стены и заборы этих «каменных мешков» не смогли, однако, удержать уже в течение первых месяцев тех, которые прошли Сахалинский ад. Почти все они сбежали и, организовав банды, начали разбойничать на золотых рудниках, на Лене, Бодайбо, Зее, Керби и во всем Амурском крае, наполненном девственными дремучими лесами, неизвестными горными ущельями и опасными топями.

Многие из этих бандитов погибли от пуль преследующих их казаков или на виселицах, но довольно много осталось на свободе до момента, когда Российские Революционные Власти легкомысленного князя Львова и словоохотливого Керенского дали амнистию всем осужденным Царской властью. Тогда эти, с которых царские тюрьмы смогли стереть всяческие черты человечности, появились в городах и затаились на некоторое время, как таится дикий, жаждущий крови зверь в ожидании скорой добычи. Это время пришло быстро, и представилась отличная возможность! Власть в России захватил большевизм и он, то и дело призывая этих полулюдей, полузверей к исполнению своих кровавых приговоров, поставил их во главе революционных карательных трибуналов, полномочных политико-следственных комиссий, или Чека, и, собственно, те, кому рвали тело в клочья солеными прутьями, начали щедро «выпускать кровь» из представителей царской власти и общества. Коммунистическая советская власть в Петербурге и в Москве спокойно повторила политику царской власти и смотрела сквозь пальцы на совершаемые зверства, только с той разницей, что лилась кровь не нескольких тысяч преступников и опасных в общественном отношении дегенератов, а тридцати миллионов интеллигентов, в том числе профессоров, писателей, художников и героев двух минувших войн.

Так как все, кто мог и умел критиковать антикультурную большевистскую систему, были вредны и опасны для новых российских «коммунистических царей», то эти каторжники-палачи, бывшие жертвы окровавленных лавок и сахалинских прутьев, в сто раз более кровавым способом употребили для интеллигенции карательную и палаческую систему хорошо знакомых им тюрем в Дуэ, Александровске и Оноре. Оттуда вырвались кровавые испарения и самые страшные в человеческой истории рассказы, которые родились в мрачных застенках советских судов и Чека.

История повторяется. А злодеяние само найдет для себя суд и казнь.

Так случилось и так происходит в Советской России.

II. В лесах и горах

Я прибыл на Сахалин, для геолого-химических исследований, летом на корабле «Алеут». С большой трудностью доставили меня лодкой на берег поселения Дуэ. Меня здесь встретили местные врачи, которые как наиболее интеллигентные, получили телеграфное распоряжение от Генерал-губернатора, чтобы они позаботились обо мне.

Я поселился у одного из этих врачей. Во время завтрака пришел солдат и позвал доктора на службу. Мой хозяин вернулся через полчаса и, извинившись передо мной, самым спокойным образом продолжил завтрак. На вопрос жены о причине вызова, не проявив никакого волнения, отвечал он между глотками водки и закуской:

— Засекли прутьями какого-то старого арестанта, ну и вызвали меня, но я мог только подтвердить смерть!

Я затрясся от негодования, видя интеллигентного человека, говорящего с такой спокойной интонацией об убийстве беззащитного заключенного.

Мне это показалось настолько ужасным, что я потерял охоту общения с подобными людьми. Хотя и в Японском море и в Татарском Проливе достаточно меня укачало, чтобы мог я почувствовать удовольствие в проведении нескольких дней на суше и в полном комфорте, однако же решил я как можно скорее двигаться дальше.

Таким образом, я употребил всяческие старания и назавтра уже располагал двумя возками, запряженными хорошими казенными лошадьми и тремя помощниками. Все трое в недалеком прошлом были убийцами, которые совершили не какое-то особое злодеяние, а наиболее частое преступление, какое знало российское криминальное право.

Двое из них были кучерами при возках, третий имел распоряжение оберегать и охранять меня и мой багаж.

Этот третий был малый, проворный как уж, грузин с черными волосами и смуглым лицом, на котором светились большие карие глаза, совершенно не моргающие и бдительные, как у зверей. Был это некий Каландаришвили, известный главарь бандитов, нападающих на почту. При большевиках это имя звучало в разных местностях России и принадлежало оно отважному и жестокому вождю красных партизан, которых советская власть использовала против армии адмирала Колчака и генералов Белова и Гришина. С полной уверенностью не знаю, но описание наружности и манеры держаться «красного» Каландаришвили напоминали мне этого арестанта с Сахалина, который был моим защитником и «опекуном» на острове изгнанников. У меня остались о нем хорошие воспоминания, так как был это человек учтивый, услужливый, вежливый и чрезвычайно сильный и, при этом, очень полезный в условиях путешествия через дикий Сахалин.

Моя дорога проходила почти серединой острова. Говорю дорога потому, что действительно она существовала. Власти, используя бесплатную работу заключенных, вырубили лес с юга на север широкой полосой, в какие-то пять метров, через речушки и ручьи перебросили многочисленные деревянные мостки, на болотах в низинах устроили переходы, набросав в топи груды срубленных деревьев и камни.

Кому была нужна эта дорога! Никому, кроме чиновников, которые посылали по ней солдат в погоню за беглецами, направляющимися обычно через дебри с западной стороны острова к некоторым пунктам, откуда легче всего было достичь через Пролив континента. Солдаты, проезжая этой дорогой, обгоняли беглецов, устраивали засады и схватывали арестантов, убегающих с острова, волоча их затем назад: в тюрьму и на лавку в руки ката.

Пунктом, к которому устремлялись беглецы, было маленькое поселение Погиби, на западном берегу острова, едва ли в пятидесяти километрах от континента.

Перебравшись через Татарский Пролив, беглец мог скрыться в густой тайге Амурского Края и постепенно продвигаться в сторону города Николаевска, предместья которого были населены разным авантюрным элементом, охотно укрывающим пришельцев с темным и кровавым прошлым и даже оказывающим им помощь в некоторых случаях. Само поселение Погиби или иначе «Место гибели», было населено выходцами из предместья Николаева, занимающихся рыболовством, контрабандой, а также организацией побегов для сахалинских изгнанников за большие деньги. Беглецы обычно платили за это тем, что убивали или грабили врагов или врагов-конкурентов своего избавителя, нелегально перебрасывали товары с Острова на континент или совершали рискованные вылазки вглубь Сахалина или на Остров Тюлений, расположенный в Заливе Терпения, где истребляли тюленей и привозили на материк их шкуры и жир на продажу.

Правительственная дорога вела только до Погиби, и ею-то двигались мои повозки под руководством Каландаришвили.

Между Дуэ и Погиби встретил я в нескольких местах, в долинах малых рек небольшие горнодобывающие работы колонистов. Они искали здесь и промывали золотоносный песок, не очень богатый, но зато залегающий на обширных территориях. Я не считал, чтобы здесь можно было организовать промышленную добычу, рассчитывая исключительно на людскую силу, но использование драг и экскаваторов дало бы, несомненно, отличные результаты. Однако колонисты упорно работали и добывали некоторое количество золота, которое они были обязаны сдавать исключительно Тюремному Управлению, выплачивающему им за это половину цены, установленной правительством.

Прекрасные леса покрывали невысокие горы, пересекающие остров с севера на юг. Местами здесь были совершенно девственные дебри, которые становились все более дикими вблизи восточного берега Сахалина, совершенно безлюдного. Даже сидя в возке, я мог наблюдать разных диких зверей, больших и малых. Белки скакали среди ветвей разлапистых кедров и сосен. Несколько раз куницы и лисы перебегали передо мной дорогу, ночами же достаточно часто слышал я глухой, нервирующий вой волков. Однажды, проезжая через небольшую, но очень быструю речку, я заметил в густых зарослях рога лося. Он даже не пошевелился, когда начали мы кричать и свистеть. Меня очень это удивило, и я спросил моего кучера, что бы это могло значить.

— Летом Сахалин постигает страшное бедствие: жгучие слепни, мухи, мошка и комары, — начал рассказ кучер. — Эти насекомые почти заедают скот, жеребят и телят, и сколько не заворачивают их в платки или рогожи — гибнут вскоре после рождения. Дикие звери также страдают от этих насекомых; оводы прогрызают им шкуру и откладывают в раны свои зародыши (яйца), которые развиваясь и превращаясь в червей, вгрызаются в мясо, что сопровождается ужасной болью. Звери прячутся в чаще, где мух и оводов меньше, и очень неохотно из нее выходят.

Так мне объяснил мой кучер-убийца, а говорил он это с таким выражением лица, что легко можно было себе представить, каким бедствием являются эти насекомые. Впрочем, после захода солнца, я убедился в этом на собственной коже. Но в минуту, когда я слышал это повествование, охотничий инстинкт вынудил меня к организации охоты на лося. Я сошел с возка и затаился за крутым берегом речушки, послав перед этим Каландаришвили и одного из кучеров, чтобы обошли лося с двух сторон и выгнали его из чащи к речке. Сидел я достаточно долго, пока, наконец, не услышал крики моих помощников, а несколько минут спустя треск ветвей и отголоски копыт зверя на берегу, засыпанном гравием. Приготовился к выстрелу и поднял голову. В ста шагах от меня стоял лось, внимательно прислушиваясь и осторожно стригая длинными ушами. Я высунул ружье и начал целиться в прекрасного зверя. Он сразу меня заметил. В течение мгновения он наблюдал за мной, а затем, нагнув рогатую голову, бросился в атаку. На половине пути его остановил мой выстрел и бросил этого гиганта на колени. Затем лось завалился на левый бок и, попытавшись подняться, вытянул свои могучие длинные ноги и остался недвижимым.

В скором времени прибежали мои «разбойники» и, сняв с лося шкуру и рога, отрезали отличные окорока и грудинку (корейку).

— Добро наше! — воскликнул с воодушевлением легко возбуждающийся грузин. — Будет у нас отличная и свежая еда! А теперь взгляните на шкуру.

Говоря это, он поднял ее вверх и растянул передо мной. Я увидел, что вся она была в дырах, как если бы кто-то стрелял в лося пулями большого калибра.

— Это дыры, просверленные личинками слепней и мух — объяснил мне кучер.

Передвигаясь этой дорогой на север, я много раз охотился на лесную птицу: глухарей, тетеревов, рябчиков и белых куропаток. Этих птиц я встречал всюду и в большом количестве, они были совершенно не пуганными. На Сахалине, около Александровска, видел я применение известного способа охоты на тетеревов с чучелом. Мой знакомый, инженер Горлов, велел мне сделать из черного сукна подобие птицы, вместо хвоста вставил два согнутых куска твердой бумаги, поместил на голове две красных полоски, являющихся подражанием бровей самца.

Чучело помещали на длинном шесте, который Горлов велел привязать к верхушке березы. Для охотников был сооружен небольшой шалаш из веток и, двое солдат верхом на конях начали объезжать лес издалека, вспугивая стаи тетеревов, сидящих с утра на деревьях.

Испуганные птицы срывались и летели, но заметив спокойно сидящего на верхушке березы черного самца, не предполагали обман и садились на всех соседних деревьях, с криком, ожесточенно ссорясь и борясь за место. Когда все птицы успокоились, Горлов начал побоище. Начиная с тех, что сидели на нижних ветках, стрелял он одного за другим. Тяжело падали они в траву, судорожно цепляясь за воздух ослабшими крыльями. Птицы, сидящие выше, с удивлением поглядывали вниз, не понимая удовольствия в падении на землю. Однако же, когда охотник застрелил птицу, сидящую выше других, последняя сорвалась с шумом, а за ней улетела вся стая. Эта форма охоты является варварской и омерзительной для спортсмена, когда таким способом зимой в Сибири гибнут десятки тысяч тетеревов.

Когда я ехал с Каландаришвили, в сахалинские реки подымались последние косяки рыбы, идущей на нерест. Как говорили мне помощники, рыбы было уже мало, но не для меня, европейца, так как я видел даже хребты рыб, плывших против течения и выталкиваемых наверх рыбой, находящейся ниже. Мы поймали несколько экземпляров, выбрасывая их на берег с помощью кривой кедровой ветви. Несколько раз я стрелял в рыб с хорошим результатом, так как после каждого выстрела несколько оглушенных рыб вверх брюхом появлялось на поверхности воды, а Каландаришвили подтягивал их к берегу.

Однако не только мы играли в рыбаков. Был еще один рыбак — огромный бурый медведь.

Сидел он у самой воды, как темный валун, и время от времени запускал в воду свою ужасную лапу, выбрасывая на берег больших рыб. Это был удивительный гурман. Он не ел всей рыбы, а только отгрызал ей голову, оставляя остальное хищным птицам, которые поджидали конец трапезы владыки леса.

Почти все рыбы были одного вида, а именно кета, или восточноазиатские лососи, весящие от десяти до двадцати пяти фунтов. В эту пору года уже очень редко видел я осетров, которые нерестятся раньше лососей.

В центральной части острова я встретил первую стоянку аборигенов Сахалина и Японских островов, айнов, так называемых, айнов бородатых.

Это монгольское племя, отличающееся малым ростом, удивительно тонкими ногами и богатым волосяным покровом головы, груди и лица. Некоторые племенные роды имеют оседлые усадьбы, занимаются земледелием и разведением скота.

Охотники-айны пользуются исключительно ловушками и силками для ловли мелких зверей, а также ямами, с заостренными палками на дне, для больших зверей.

На северных границах острова, около Мыса Елизаветы, айны занимаются морским рыболовством, на своих больших лодках, сооруженных из коры и тюленьих шкур, заплывая далеко в Охотское море, которое почти никогда не замерзает.

Они славятся, как превосходные и умелые метатели гарпуна, с помощью которого ловят тюленей, моржей и даже китов.

Тюлень и морж, убитые на воде, когда плывут, тотчас же тонут и пропадают для охотников, как добыча. По этой причине айны прикрепляют гарпун к прочным палкам, связанным между собой в одну длинную жердь, образующую фантастически длинное «копье», плывущее по воде с острым гарпуном, направленным вперед. Айн плывет в своем челне к лежащим на ледяных полях тюленям и моржам и вонзает в них острие «копья». Зверь ныряет в воду и тянет за собой жердь и веревку, привязанную к ней. Через некоторое время смертельно измученное животное выплывает на поверхность, где его добивают.

Невозможно себе вообразить рыбаков, лучших чем айны. Сдается мне, что их таинственные черные глаза проникают в глубь морскую и видят косяки рыб, плывущих в определенном направлении. Я плавал с айнами по Охотскому морю и дивился их рыбацкой способности. Они знают море, как собственный карман и ничто не может сбить их с толку. Самые мельчайшие признаки, как цвет воды, появление плавающих водорослей, морских зверьков, и даже форма волн действуют на айна-рыбака, как открытая книга.

Преследуя стаи китов, айны забираются далеко в море и, порой, гибнут во время бешеных бурь, частых на мрачном Охотском море. Порой на лодке айнов находил безопасное укрытие беглый сахалинский заключенный и, трудясь вместе с ним и как работник совершал путешествие вплоть до Шантарских Островов, откуда разными, и всегда полными приключений, способами, пробирался на континент, чтобы провалиться в людское море в городах, как капля дождя в океане.

Спокойные, радушные и всегда невозмутимые айны, однако, были чрезвычайно отважными и выдерживали всяческие невзгоды и самые тяжелые приключения, на какие не скупилось море и их суровый Остров.

Айны не употребляют хлеб и заменяют его с большим удовольствием сушеной рыбой, или так называемой юколой, которой питаются все туземцы Северо-восточной Сибири. Юколу изготавливают из сельди и макрели, косяки которой два раза в год мигрируют через Охотское море. Юкола служит пищей для людей и ездовых собак, некоторое количество которых айны держат для передвижения по Острову.

Айны являются язычниками, шаманистами. На груди их колдунов и лекарей-шаманов я видел те самые магические знаки (ментрамы), которые позже встречал в Северном Тибете.

Когда я осматривал стоянку айнов в окрестностях мыса Елизаветы, у Охотского Моря, случилось мне наблюдать очень интересное явление. От южного берега Камчатки, появляясь из-за Курильских Островов, как погребальное шествие, перемещалась полоса мертвой рыбы шириной в километр и длиной в несколько километров. Тучи всевозможных птиц сопровождали это траурное движение; стада тюленей, касаток плыли за ним, питаясь трупами рыб. Когда я осматривал этих рыб, заметил, что они были покрыты какой-то белой плесенью, особенно обильно наполняющей их жабры. На первый взгляд, эта плесень напоминала пятна и сетки в горле больного дифтерией и, несомненно, эпидемия началась с жабр, которые были налиты кровью и полностью облеплены омерзительной плесенью.

Старый рыбак поведал мне, что такие явления случаются в северных морях, но в последнее время повторяются все чаще. Он мне рассказал также, что в этом году шаманы совершают человеческую жертву злому духу, который обосновался в водорослях Северного Моря в месте, указанном шаманами. Айны должны выбрать между собой юношу и девушку, посадить их вместе с умоляющими дарами в большую лодку и доставить в открытый океан, откуда в маленькой парусной лодке жертвы направляются на север, на поиски места, где поселился Дух Моря.

— Если они его найдут, — продолжал рыбак, — отдадут ему дары, а он уже пошлет им легкий ветер, который донесет их до родного берега.

Так говорил старый айн, но я не сомневался в одном, что прежде чем молодая пара найдет Духа Моря, волны Северного Тихого Океана проглотят их вместе с лодкой и с парусом из тюленьих шкур.

Я встречал среди айнов довольно много христиан, православного вероисповедания, но христианство это удивительным способом было смешано с язычеством первобытных кочевников.

III. С теми, которые вышли из ада

В северной части Сахалина я встретил несколько поселений арестантов, выпущенных из тюрьмы, которые получили разрешение на закладку собственных усадеб.

Более всех на север была выдвинута усадьба Лысакова. Хорошо построенный дом из кедровых бревен, с большими окнами и с высоким забором, охраняющим доступ к нему, состоял из трех комнат, кухни, широких сеней; несколько хозяйственных построек размещались рядом.

Хозяин, привязав яростно лающих и рычащих собак, отворил ворота, впустил нас, затем снова наглухо закрыл их. Это был невысокий широкоплечий мужчина с длинной, выглядящей аккуратно, уже седеющей бородой, коротко остриженными волосами и сухим аскетическим лицом. Он совершенно избегал моего взгляда, говорил мягким, кротким голосом, так удивительно не вяжущимся с его угрюмым лицом. Он был очень вежлив и гостеприимен. Меня быстро разместили в светлой и чистой комнатке, где стояла белая кровать из строганых досок, такой же стол, несколько табуретов и широкая лавка, покрытая медвежьей шкурой.

Хозяин подвел ко мне и представил свою семью. Жена поселенца, высокая худая женщина, с гладко зачесанными волосами и пробором посреди головы, обладала большими бесцветными, холодными и пытливыми глазами и удивительно свежими, красными, крепко сжатыми губами. Когда она улыбалась, во рту сверкали большие, ровные и белые зубы. У этой пары был сын, семилетний Михалка, рыжий как пламень, подвижный мальчуган с веселыми плутовскими, голубыми глазами.

Я провел в доме этих людей несколько дней, так как объезжал окрестности, пытаясь найти на болотах и озерах какие-то следы нефти, о которой имел информацию от властей в Дуэ. И конечно мне представилось больше возможностей, чтобы ближе присмотреться к жизни этой необычной семьи.

Прежде всего я заметил, что хозяин, с момента нашего прибытия в его усадьбу, не расставался с топором, который постоянно был заткнут у него за поясом. Также не ускользнуло от моего внимания, что Каландаришвили и два кучера обменивались между собой многозначительными взглядами и, порой, посматривали на Лысакова ненавидящими глазами. Проезжая через лес со своим грузином, я начал разговор о Лысакове. Он говорил уклончиво, но, видя, что я не отступаюсь, начал говорить, с нахмуренными бровями и необычным для него мрачным голосом.

— Лысаков, бывший арестант, несколько раз убегал с Острова, был наказан тремястами розгами и даже был отмечен раскаленным железом. Ему было тяжело на каторге, долго держался, но, наконец, сдался… Плохо это, подло, никчемно!..

— Что же такого он сделал? — спросил я.

— Согласился быть катом! — воскликнул грузин, стискивая пальцы и скрежеща зубами. — Арестанты вынесли ему смертный приговор. На него было совершено нападение и ему было сломано несколько ребер и рука, но он вырвался, и тогда власти поселили его в тюрьме с другими катами. Лысаков, однако, был самым лучшим из них, так как никогда не старался издеваться над наказываемыми, а порой, наказывая слабых и старых, делал это достаточно милосердно, за что сам несколько раз получал хлысты от властей.

— В таком случае, за что ненавидите его? — спросил я снова. — Ведь я видел, как вы на него смотрите!

— Приговор смерти висит над Лысаковым. Правда, что мы его ненавидим, ведь быть катом — позор для арестанта. Из-за трусости Лысаков был более милосердным. Но и это не спасет его и он должен погибнуть… раньше или позже! И поселился он здесь, на этом пустыре, так как здесь никогда не бывают арестанты…

Я испытующе взглянул в глаза Каландарашвили, который сразу же опустил глаза. Это движение было настолько красноречивым, что я решил не выпускать из виду своих «разбойников».

Одно обстоятельство в доме поселенца не могло ускользнуть от моего внимания: Лысаков и его жена, отбывшая десять лет изгнания за отравление, никогда не разговаривали между собой. Изредка только обменивались несколькими словами и снова впадали в задумчивость и молчание, он — никогда не поднимая глаз, она же — постоянно глядя перед собой широко открытыми зрачками, как казалось мне, насквозь пронизывающими человека, и полными звериной бдительности и тревоги.

Слишком много страшных вещей произошло в жизни этих двух людей, слишком суровой и тяжелой была их мука в течение ряда лет, чтобы могли они осмелиться открыть, друг перед другом души, полные мрачных переживаний и мыслей. Жили они, с дня на день избегая темной и мрачной области воспоминаний и не имея надежды на будущее, как не могло быть никакого будущего у этих двух людей, связанных брачными узами по приказу властей и лишенных права покинуть Проклятый остров.

Имея сына, могли ли они надеяться на лучшую долю? Но и на это не могли они рассчитывать, потому что детей из арестантских семей неохотно выпускали на континент, где смотрели на них, как на подонков общества, на париев, на особей из касты, покрытой вечным позором.

Впрочем, родители знали, что рожденный на Сахалине «вольный» гражданин, будет обязательно втянут в бурную, морально нездоровую жизнь Проклятого острова изгнания и муки, и станет тем или другим способом обитателем тюрьмы.

Однажды во время обеда внезапно отворились двери, и вошел какой-то человек, нет, призрак человека! Он был в лохмотьях, почти съеден насекомыми, весь в коростах и ранах, с покалеченными босыми ногами, с темным и истощенным лицом, лихорадочно сверкающими глазами, давно не знавшими сна. Вошел и, остановившись у порога, крикнул охриплым голосом.

— Сарынь…[25] Воды!

Хозяин и мои люди вскочили.

— Погоня? — упал короткий вопрос.

— Поручик Носов! — шепнул беглец. — Уже близко…

Установилось долгое молчание. Наконец Лысаков, еще ниже опустив голову, поднялся и воскликнул:

— Иди за мной…

Вышли. Спустя час Лысаков вернулся. Был он измазан в грязи, одежда была порвана в нескольких местах, как если бы пробирался через чащу, колючки и кусты.

— Уже? — спросил Каландаришвили.

Тот кивнул головой в молчании и уселся у стола.

Вскоре застучали копыта нескольких лошадей, и раздался сильный стук в дверь. Мы все вздрогнули.

— Открывай, открывай! — раздались голоса солдат.

Хозяин направился к дверям, но жена задержала его за руку и сказала твердым голосом:

— Переоденься и хорошо спрячь одежду и ботинки! Сама отворю.

Оба вышли из избы. Спустя минуту с громыханьем винтовок и тяжелой обуви, вошло несколько людей. Во главе их был небольшой рыжий офицер, Носов, с лицом, покрытым веснушками.

Он остановился и внимательно посмотрел на нас и, наконец, спросил шепеляво:

— Где Лысаковы?

Мои люди молчали, стоя в покорных и испуганных позах.

— Вышли, но вскоре будут! — ответил я.

— Ты кто? — бросил вопрос Носов, окидывая меня взглядом с ног до головы.

— А ты кто? — спросил я в свою очередь. — На тебе офицерские погоны, а болтаешь как хам… Наверное, украл где-то эти эмблемы офицерские, предписывающие вежливость и лояльность.

Он сразу смешался, наклонился, в его глазах мелькнул страх, поднял ладонь к фуражке и представился:

— Поручик Носов из гарнизона Погиби.

Последовало знакомство, при котором я подтвердил свою личность показанием документов с подписью Генерал-Губернатора и других высших чиновников Края.

Носов струхнул окончательно, но когда напился чаю с аракой, которая была при нем, снова стал наглым и невоспитанным. Он называл арестантов не иначе, как псами и канальями. Одного же из моих кучеров, который подвернулся ему под руку, внезапно ударил. Я поразился, что этот небольшой, худой человек одним ударом свалил на землю моего рослого крепкого, как дуб, кучера, из уха которого полилась кровь.

— Надеть всем кандалы! — приказал Носов.

Приказ выполнили в мгновение ока, после чего все, кроме меня, стояли уже с цепями на руках. Они были даже на маленьком Михалке, которого это, видимо, забавляло, так как он ожесточенно звенел кандалами, потрясая маленькими ручками.

— Тихо, ты, щенок! — заорал на него Носов и ударил ногой.

Мои помощники съежились еще более, а родители понуро смотрели в сторону разъяренного офицера.

— Обыскать весь дом! — проревел Носов.

Спустя несколько минут один из солдат принес найденную в овине одежду и ботинки Лысакова со свежими следами грязи.

— Был ли здесь кто-то? — спросил Носов.

— Нет! — прозвучал ответ.

Носов злорадно усмехнулся и поднял глаза на меня. Я подумал, что он начнет меня расспрашивать, но тот сориентировался, а может не хотел таким простым способом уладить дело.

— Ты видела здесь кого? — спросил он у хозяйки. — Ты? Ты? Ты?

Один за другим падали вопросы и звучал один ответ:

— Нет!..

— Отлично! — загоготал офицер. — Взять этого маленького щенка и всыпать ему пятьдесят нагаек!

Мое заступничество не помогло. Офицер показал мне книжицу с предписаниями для гарнизона и перечислением прав и способов наказания заключенных.

Солдаты схватили Михалку и выволокли его во двор. Родители страшно побледнели, и нервная судорога пробегала по их лицам. Когда раздался отчаянный крик ребенка, Лысаков поднял угрюмо глаза на офицера и шепнул:

— Не бейте ребенка, господин поручик, все скажу…

Этому шепоту ответили рыдания матери и нетерпеливый звон кандалов других арестантов.

— Хватит там! — крикнул офицер. — Перестать!

Солдаты ввели плачущего и воющего от боли Михалку.

Я вышел из избы потому, что не хотел видеть следствия, а также фигурировать в роли свидетеля.

Когда я вернулся в дом, обнаружил там большие перемены.

Лысаков, лежа в кровати, метался в горячке, кричал, стонал и проклинал. Он получил сто пятьдесят ударов тяжелой нагайкой, у него был изорван в клочья хребет и потерял он много крови. Мои люди получили по пятьдесят кнутов и не были годны к дальнейшей дороге. Офицер забрал жену Лысакова с собой, как очевидца прибытия в их усадьбу беглеца Власенко, которого нашли укрывшимся среди кочек болота, в километре от поселения.

Смертельно испуганный маленький Михалка, плакал навзрыд в темном углу комнаты, боясь приблизиться к отцу, мечущемуся в горячке и выкрикивающему невразумительные слова.

Я провел там еще два дня, делая перевязки покалеченному хозяину и моим людям. Наконец выехал, но уже не на север, а назад, до Погиби, где был вынужден искать для себя новых помощников и кучеров.

Когда я прибыл в поселение Погиби, меня принял капитан, начальник гарнизона, которому я рассказал о происшествии в поселении и о грубости и зверстве Носова.

Капитан помрачнел и уведомил меня решительным голосом:

— У нас существуют четкие правила в отношении арестантов, от соблюдения которых мы отступать не можем! Впрочем, Вы, не знаете этих людей: это звери, в чем, Вы, вскоре убедитесь.

Мое вмешательство в дело Лысакова, возымело для меня самые наихудшие последствия. Власти так повели дело, что в Погиби я вообще не смог найти людей для дальнейшей своей экспедиции. Вынужден был посылать гонца в Дуэ, в Главное Тюремное Управление, откуда пришел четкий приказ на имя капитана. На это у меня ушло около недели, которую я употребил для знакомства с типами жителей этого наиболее выдвинутого на север поселения на Сахалине. Его население состояло из бывших арестантов, которые уже отбыли сроки изгнания, либо различных элементов, прибывших с континента. Это были преимущественно авантюристы в прошлом, очень пестром и таинственном. Отчасти они занимались рыболовством, порой доплывая на маленьких парусниках вплоть до Острова Святого Иоанна в Охотском Море, где ловили рыбу и охотились на тюленей и китов, занимаясь отчасти контрабандой, нелегальным изготовлением спирта, торговлей с туземцами и перевозом беглецов с Сахалина на континент. Я встречал здесь: россиян, армян, грузин, татар, греков и турков. Эта международная банда, как омерзительный нарост или отвратительный паразит существовала на теле несчастных жителей Проклятого острова мук, слез и зверства.

На пятый день пребывания в Погиби ко мне заехала жена Лысакова. У нее были еще более широко открытые и отчаявшиеся глаза, трагично стиснутые губы и бледное, как мел лицо. Она уселась и, по обычаю арестантов, долго молчала, укладывая в голове предложения и приводя в порядок мысли. Наконец она молвила:

— После дачи показаний отпустили меня домой. Знакомый купец дал мне коня и возок. В дороге, на половине пути между Погиби и поселением, встретила я ваших людей. Один из них убежал в лес, другие говорили со мной. Я спросила о Вас: мне сказали, что вы уже уехали. Охватило меня какое-то злое предчувствие. Я погнала коня и поздно вечером доехала до дому…

Она застонала и судорожно стиснула руки.

— Уже не нашла я нашей усадьбы… Она была сожжена дотла. Поняла тогда, что Каландаришвили выполнил приговор над бывшим катом, которым был мой муж. Копаясь на пепелище, я нашла останки мужа. Убедилась тогда, что горло его было перерезано, а голова размозжена. Сынка нигде не нашла. Тогда начала его искать в окрестности и, наконец, обнаружила в кустах у забора. Он лежал мертвый, с головкой, разрубленной топором. По-видимому, убежал, а мстители, опасаясь свидетеля, догнали и убили. Все наше хозяйство сгорело, даже собаки не сумели убежать… Что мне теперь делать?

— Подайте жалобу на подозреваемых вами особ. Рассчитывайте на меня, я расскажу о своих подозрениях относительно этих людей. Заступлюсь за вас у генерал-губернатора.

Женщина, такая покорная судьбе и непреклонная в рассказе о своих переживаниях и чувствах, долго сидела в молчании.

Не дождавшись ответа, я спросил:

— Стало быть когда-то начнете действовать?

Она подняла голову и, увидел какое-то незнакомое, почерневшее и яростное лицо. Спустя мгновение она начала говорить мрачным голосом, то и дело прерываясь.

— Губернатор не вернет мне сына… о, нет!.. Это уже пропало… Теперь не нужны мне достаток и свобода… За кровь должна пролиться кровь… Не вспоминайте обо мне плохо, когда что-то обо мне услышите! Была спокойна… после тюрьмы никому ничего плохого не сделала… все, что было, минуло навсегда… В тишине духа, в работе и смирении думала закончить свою мученическую жизнь. Но иначе мне было суждено… Иначе!..

Она низко мне поклонилась, с благодарностью приняла более десяти рублей, которые я ей дал, и ушла, тихая, молчаливая, полная какой-то страшной тайны.

В тот же вечер в тайном трактире был отравлен сублиматом один из моих кучеров, назавтра же едва не погиб Каландаришвили. Произошло это так. Был он у знакомых, где организовали «майдан», или игру в карты. Азартная игра затянулась за полночь. Внезапно кто-то выстрелил через оконное стекло в Каландаришвили и опасно его ранил. Проходящий патруль задержал двух ведущих себя подозрительно особ. Одной из них оказалась вдова убитого Лысакова, другой оказался какой-то мелкий торговец, грек, который достал мстительнице яд и оружие для совершения мести.

Наверное, дальнейшая судьба несчастной матери должна была сложиться тяжело, и нескоро ей удастся потом выйти из каменного мешка, наполненного проклятьем тысяч людей, которые разными путями дошли до ужасного злодеяния, порой, не по собственной воле.

Не знаю этого, но уверен, что российское право, применяемое на Сахалине, было причиной повторных и, порой, еще более тяжелых преступлений. Лысакова стала жертвой последствий этого права, за которые собственной кровью, своим имуществом и родиной расплачивались в настоящее время его творцы и исполнители.

IV. Сахалинская Пенсильвания

После трагических событий в Погиби, получив помощников и пропитание, двинулся я на восток, в сторону открытого моря, так как вблизи именно этого берега находились местности с нефтеносными пластами.

Я пересек Сахалин от Погиби на юго-восток, через лесистый край с несколькими невысокими горными хребтами. Посетил большие заливы Охотского моря, а именно Ныйский и Набильский, в которые впадают реки: Тим, Нутов и Поата-Сын. В этих окрестностях, в болотистых местностях, нашел я несколько пунктов, где нефть, просочившись через геологические пласты, образовала озерца, которые с течением времени под влиянием атмосферного воздействия превратились в бассейны, наполненные черной липкой массой. Это был так называемый «Кир», или нефть, сгущенная и окисленная. На глубине ста пятидесяти футов уже попадаются песчаники со следами нефти. Нефтяная ропа по своему химическому составу и свойствам приближена к типам кавказской нефти и содержит до 30 % нефти. Пласты, содержащие ропу, относятся к миоцену, и таким образом являются ровесниками угольных пластов, обнаруженных на этом острове.

Начиная от Ныйского Залива, большие или меньшие подземные скопления тянутся далеко на юг, и даже Тюлений Остров в Заливе Терпения обнаруживает некоторые следы нефтяной ропы на более низких геологических горизонтах. Наблюдая одно озеро с киром, обнаружили мы пять человеческих скелетов, лежащих среди кочек на обширном болоте, из которого текут ручьи, впадающие в реку Поата-Сын. Озираясь по сторонам вокруг, мы не отыскали никаких следов одежды, которая могла бы свидетельствовать о том, кем были эти люди, которые нашли здесь смерть. После достаточно долгих поисков мы заметили остатки башмака, типичного арестантского «кота». Отсюда смогли мы сделать вывод, что какие-то пять беглецов с целью замести свои следы, направились не к западному берегу, а к восточному безлюдному. Здесь они и погибли зимой, во время суровых морозов и бешеных снежных бурь.

Побеги с Западного берега совершаются летом и осенью на лодках, зимой же, когда Татарский Пролив замерзает — по льду. Осужденные бегут в белых плащах, сшитых из перкаля и накинутых на одежду. Задрапированные таким образом, передвигаются они, как лесные привидения, а когда замечают погоню, ложатся на снег и сливаются в одно целое с его белой поверхностью, часто вводя в заблуждение таким образом погоню. Так бредут беглые заключенные через глыбы поломанного льда и через глубокий снег, питаясь сушеной рыбой и снегом.

В этом случае за один переход требуется пройти не менее восьмидесяти километров на морозе, при неистовствующей снежной буре, кроме этого, ожидает их неопределенно долгое и скрытое пребывание в уссурийской или амурской тайге.

Восточный берег «официально» не заселен людьми. Я встречал там крошечные туземные поселения Пилыги и Унну, но кроме них, видел несколько лагерей канадцев и японцев. Опасаясь, чтобы их не обнаружил правительственный корабль, который, порой, предпринимает экспедиции вокруг острова, эти пришельцы вытягивают на берег свои парусники и прячут их под грудами сена. К мачтам привязывают ветки, придавая им видимость деревьев. Так замаскированный лагерь часто обманывает бдительность команды правительственного корабля.

Чужеземцы, ведущие с кочующими туземцами обменную торговлю пушниной, золотом, китовым усом, китовым жиром и тюленями, обменивая это на спирт, табак, карты, спички, иглы, опиум и хлопчатобумажные материалы, ужасно распространяли среди них пьянство и азартные игры. Чужеземцы также занимаются добычей речного жемчуга в реках Тим и Нутово, креветок, пожалуй, самых больших в мире и достигающих пятидесяти сантиметров в длину, а также просто ужасающих крабов. Эти последние сушатся на солнце и перерабатываются затем на крупную муку. Из этой муки на Севере делают тесто и пекут что-то в форме оладий, очень питательных и легко переносящих всяческие климатические условия.

Кроме местных айнов, я встречал там гольдов, орочонов и манегров с Уссури и Амура, которые зимой переходят по льду Татарский Пролив, а затем весь Остров с запада на восток и потом кочуют по восточному его берегу. Кроме этих монголо-тунгусских кочевников, такое путешествие с континента совершают также лоси, олени и тигры. Эти дикие звери, огибают западный берег, относительно заселенный, добираются до берега Охотского Моря и там пасутся и охотятся. Тигры являются бедствием для айнов, у которых они не только похищают скот и ездовых собак, но нападают на людей, порой, уничтожая обитателей целых кочевий кочевых туземцев, вооруженных только луками и копьями. Айны отдают орочонам и гольдам свои земли для бесплатной кочевки, однако обязуя отважных охотников к истреблению тигров, этих ужасных пришельцев с континента.

Кочующие орочоны и гольды, а также беглецы из Дуэ и Онору, были первыми разведчиками, которые принесли вести о нефти на севере Сахалина.

V. Мститель

На север от Погиби, куда я приехал после посещения нефтяных местностей, в Татарском Проливе находится Мыс Марии, один из самых северных пунктов острова.

У меня были сведения, что в окрестностях этого Мыса какой-то охотник отыскал болото с серьезными следами нефти и кира. Так как до момента прихода судна за мной у меня оставалось в распоряжении две недели, я решил посетить эту местность.

Я поехал верхом на коне вместе с нанятым мной проводником. Меня удивило обстоятельство, что военные власти не захотели выделить мне солдата, отвечая уклончиво на все мои просьбы и настойчивые требования. Таким образом я был вынужден искать гражданского проводника в Погиби. Им оказался какой-то рыбак, наполовину монгол, наполовину русский, каких встречается достаточно много в Сибири. Он отлично знал Остров, порой, плавал на север до Острова Святого Иоанна, занимаясь ловлей рыбы и добычей тюленей.

Когда я сказал ему, что хочу побывать в окрестностях мыса Марии и Елизаветы, он обрадовался, попросил совершенно незначительную сумму, но оговорил себе право забрать с собой двух вьючных лошадей.

Мы выступили на рассвете следующего дня. Дорога шла лесом, через который вела узкая тропинка, вытоптанная лошадьми. Была она в зарослях травы и кустов, что свидетельствовало о том, как редко ею пользуются.

Мой проводник, Густов, был молчаливым человеком. Он ехал впереди, ведя за собой привязанного гуськом вьючного коня и вообще не оглядываясь на меня. Я замыкал шествие, поэтому спокойно часто сходил с коня и охотился, так как всюду встречал многочисленные стаи белых куропаток и тетеревов. Целые сутки я провёл на небольшом озерце, где буквально кишели водные птицы, среди которых преобладали северные морские виды, что можно было объяснить близостью моря и просто необычным обилием рыбы. Она выскакивала над водой, плавала на самой поверхности озера и плескалась в прибрежном камыше. Здесь в первый раз в жизни увидел я миграцию рыбы. В каких-то трехстах шагах от озера находилось ещё более мелкое озерко, почти лужа, полностью заросшее травой и камышом. Когда я приблизился к нему, испытал впечатление, что это какой-то склад живой рыбы, или искусственно организованный бассейн. Поверхность этого озерка ни на мгновение не оставалась гладкой. Постоянные круги и рябь морщили воду, в которой передвигались рыбы, переполняющие озерцо до берегов.

На рассвете я шел между большим и маленьким озерцом и заметил, что в высокой траве что-то шевелится. Я крикнул громко, чтобы вспугнуть зверя или птицу, но безрезультатно. Тогда я начал приближаться к этому месту, внимательно вглядываясь в траву. Долго не мог ничего обнаружить, но, наконец, заметил большую щуку, которая ползла в высокой траве, обильно смоченной росой, направляясь… в сторону маленького озерца, куда видимо привлекала ее рыба. В этот же самый день после захода солнца видел я другую щуку, которая возвращалась в большое озеро, и была так полна добычей, что последнюю рыбу до конца так и не смогла проглотить, и хвост добычи торчал в пасти хищника.

Я слышал о путешествии рыб по суше, но только на Северном Сахалине лично убедился в существование такого явления.

Вскоре после ухода с берегов озера, в лесу встретил я всадника. Это был человек в расцвете сил, с почти квадратной фигурой и мрачным лицом, сильно заросшим светлой бородой. Он подъехал к нам, загородив тропу и поставив своего коня поперёк. Я видел, что едущий впереди проводник обменялся с ним несколькими словами, указывая глазами на меня, незнакомец свернул в кусты и пропустил мой маленький караван. Когда я подъехал к нему, он приблизился ко мне, очень вежливо поклонился и начал разговор.

— Вероятно, наш Остров представляется вам удивительным.

Я ответил ему со всей искренностью, что думаю об Острове и его населении.

— О, да, — воскликнул незнакомец, — в других, не в наших российских руках, этот Остров, несомненно, стал бы самой богатой колонией. Все здесь есть: уголь, нефть, золото, рыба, дорогие меха, тюлени и киты. Это какой-то созданный в мечтах рай! В то же время держат здесь преступников-заключённых, используя их только для порчи природных богатств и заражая дыханием и трупами этих чудовищ землю и воздух Сахалина!

— Однако же не очень доброжелательно смотрите вы на обитателей каторги! — воскликнул я с удивлением, потому что был убеждён, что вижу перед собой одного из поселенцев, бывшего заключённого.

— Нужно их так знать, как я! Знать до глубины их чёрных оподленных душ! — парировал он, угрожающе стискивая руки. — Власть делает глупость, оставляя жизнь этим людям-зверям. Американцы умней, так как они приглашают таких «господ» на электрический стул и дают им возможность лёгкого освобождения общества от своего заразного и опасного присутствия.

— Разве вы не верите в возможность исправления сахалинских изгнанников? — спросил я.

— Нет! — ответил он твёрдым голосом. — Разве могут исправиться люди, которые здесь оказались, многократно прошли тюрьмы, с каждым разом отсиживая наказание за все более тяжелые проступки и преступления? Они выглядят людьми только внешне, но это люди… без души, без Божией искры… Отметил я это на детях и внуках этих бестий… Рождённые родителями, не обладающими душой, сами её не имели, а не имея её, они при первой возможности становились преступниками, часто ещё более худшими, чем их родители.

Говорил он с глубоким убеждением. Я же терялся в догадках, кто бы это мог быть. Необычайно наблюдательный и начитанный, этот человек, несомненно, очень много думал над значением Сахалина и над характером тех, которые представляли его трагическое население, что прошло наказание прутьями на окровавленных лавках, носило позорные цепи и клейма, выжженные на теле и было навсегда лишено людских прав, тая глубоко в мозгу и сердце воспоминания и эхо самых страшных и омерзительных преступлений.

Ничего не мог я придумать, поэтому спросил напрямик, а кто же он такой.

— Вижу что вы здесь недавно! — Рассмеялся незнакомец. — В противном случае вы должны были знать обо мне. Я — Андрей Болотов.

Фамилии этой, я никогда не слышал, стало быть, спросил снова, давно ли находится он на Острове, откуда и зачем сюда приехал.

Он отвечал, что живёт уже здесь около семи лет, прибыл сюда из Томской губернии. Потом задумался на мгновение и продолжил далее:

— Я приехал сюда по религиозным делам потому, что считал, что этим людям потребуется чем-то успокоить угрызения совести, заглушить эхо своей вины. Продавал религиозные книжки, Святую Библию, образки и распятия, также собирал пожертвования на строительство церквей…

— Насколько это было успешным? — спросил я.

Он умолк, а лицо его внезапно помрачнело.

— Очень хорошо! — засмеялся он язвительно. — Видите седину в моих волосах? Это результаты успеха моей христианской миссии.

— Не понимаю!..

— О да! — вспыхнул он. — Трудно это для понимания, очень трудно…

Он угостил меня табаком для трубки и, подав мне спички, произнёс:

— Мне нужно довершить небольшой кусок дороги в этом же самом направлении, в котором едете вы, значит, может быть, вы позволите поехать вместе с вами?

— Пожалуйста, — ответил я.

Болотов ехал рядом, попыхивая трубкой. Выкурив её до конца, он вытряс пепел о стремя и, спрятав трубку за голенище, продолжал рассказывать:

— Большое несчастье встретило меня на этой проклятой земле! О, такое большое, что невозможно этого высказать человеческим языком! Когда говорю это, душа моя плачет кровавыми слезами. Была у меня в родной стороне любимая жена — умерла, оставив десятилетнего сына, ребёнка очень умного, тихого и доброго. Обещал умирающей, что уберегу его от всяческой беды и выведу его в люди… Понимал, что Бог послал мне смерть жены за вину, следовательно, решил смыть свои грехи благочестивым поступком: начал проповедовать религиозные чувства, на дело строительства церквей продавал книжки и образки, собирая денежные пожертвования.

Обошел всю Сибирь вместе с сыном, который в глухих необразованных деревушках так хорошо читал Святую Библию и говорил о Боготворце и Спасителе Мира. Я был убеждён, что он станет священником. Наконец я решил закончить скитания и осесть там, где мой мальчик будет учиться. Свою деятельность, которую высоко оценивали епископы Николай, Сильвестр и Макарий, хотел я закончить посещением острова Сахалин, чтобы совершить что-то для бедных заключённых, навсегда лишенных свободы и человеческих прав. Мы прибыли сюда, как всегда, вместе с сыном. Скопили денег, встретили людей, которые были готовы слушать со средоточением души слова Святого Писания, которые читал им своим звучным голосом мой мальчик, полный воодушевления и христианского усердия. И сколько же детей арестантов научил он читать и писать! Спустя некоторое время я решил все собранные деньги отослать в Сибирь епископу Макарию.

Мы были тогда в Оноре. Но я заболел внезапно и вынужден был послать сына с деньгами на почту в Дуэ. Он выехал и более никогда не вернулся. Искал я его целый месяц и, наконец, нашел в лесу с головой, разбитой топором. Он был совершенно оборван, а вместе с одеждой и обувью исчезли деньги, собранные нами с таким трудом на Дом Божий. Долго искал я виновников преступления… Нашел их. Были это те самые, которые, порой, слушали… слова, читаемые моим теперь уже убитым сыном! Были это они…

Он замолчал, вздыхая тяжело. Один раз я даже услышал внезапный скрежет зубов Болотова.

— Теперь понимаю, почему так плохо думаете о жителях Острова, — заметил я, глядя с сочувствием на несчастного отца. — Но почему остались здесь?

— Вероятно, вы думаете, что я могу спокойно жить, не сдержав слов обещания жене, что сберегу сына?

Он сказал это с ужасным, хотя сдержанным раздражением. Я промолчал. Он же тем самым голосом начал быстро, лихорадочно говорить:

— Обнаружил убийц. Были это Кошка, Сокол, Селиванов, Дормидонтов и Грених. Когда они узнали, что я обнаружил их след, сбежали из Оноре и направились в сторону Погиби. За ними направили погоню, но напрасно. Всех переловил сам, поодиночке, и зарубил топором. Тогда тюремные подонки приговорили меня к смерти и уведомили меня об этом. Ответил им, что каждый, кого поймаю, погибнет! И видит Бог, я выполнил свое обещание! Тогда онорские заключённые начали караулить меня! Несколько раз я был в их руках. В моей спине две раны от ножа и сломанные ребра, но за свои обиды щедро заплатили они своей смертью. Нет! Никто из онорской тюрьмы не ускользнёт от меня. Власти знают, что я не преследую других заключённых, но когда который из них убежит из Оноре, уведомляют об этом меня, и тогда моя мстительная рука достает их. Ни один не убежит, ни один!

Таким мстительным был Андрей Болотов.

Командир дисциплинарного батальона в Дуэ, полковник Журавский, рассказывал мне позже, что Болотов жил в разных местах Острова, блуждая всюду и живя охотой. Но достаточно было пустить слух по кругу, что убежал арестант из Оноре, и Болотов тотчас же появлялся, выпытывал всё о беглеце, собирал всю необходимую информацию о нём и снова исчезал без следа. В таких случаях власти даже не высылали за беглецом погоню, зная, что «мститель» выследит его и убьет. За каждую голову Болотов получал правительственную премию, которую он полностью жертвовал на строительство церквей и на молебны за душу убитого сына.

Когда Болотов закончил свой рассказ, я долго не мог освободиться от тяжелого и удручающего ощущения.

Я понимал, что месть является плохим советчиком, но не мог не ощутить всей глубины отчаяния и ненависти этого человека. Прощаясь с ним, я подал руку и сказал:

— Пусть Бог пошлёт успокоение вашему сердцу!

Болотов перекрестился набожно, после чего шепнул:

— Я тоже только об этом Его прошу, но, наверное, это уже никогда не наступит, никогда!

По удивительному стечению обстоятельств было угодно, чтобы после нескольких лет я ещё раз встретил «мстителя». Было это в январе 1920 года, когда я пробирался из Томска в Красноярск, чтобы начать оттуда бегство от большевиков за границу, в Монголию и Китай. На моей дороге находилось село Ботогол, около которого рыскал какой-то жестокий партизан, одновременно грабя и убивая буржуев и советских комиссаров, чиновников и солдат. Все объезжали эту местность, проезжая не вдоль железнодорожной линии, а северным шоссе. Я же, не имея никакой потребности прятаться, так как был убеждён, что тем или иным способом погибну, ехал почти безлюдной дорогой, имея с правой стороны железнодорожную насыпь, заставленную непрерывной цепью поездов, брошенных армией и правительством адмирала Колчака и убранных большевиками только тремя месяцами позже.

На одной из маленьких станций железной дороги перед Ботоголом я задержался, чтобы отдохнуть и подкрепиться, так как был иззябший, измученный и голодный. На станции я застал какого-то второстепенного чиновника и нескольких железнодорожных рабочих. В углу сидел ещё какой-то человек, который, когда я вошёл, внезапно поднялся, но сразу же снова сел, заслонив лицо большим меховым воротником.

Я заметил только длинную седую бороду и такие же волосы, выглядывающие из-под барашковой шапки-папахи.

Я попросил чиновника и рабочих, чтобы продали мне что-нибудь из еды, но они отказали мне в очень грубой форме, после чего даже не захотели со мной разговаривать. Ехал я лёгкими санками, запряженными двумя лошадьми. Я вышел из станции и начал оглядывать своих кляч, могут ли они совершить ещё каких-то двадцать километров до следующей станции, где может быть я смог бы найти лучший прием. К сожалению, кони оыли совершенно изнуренные и стояли с мрачно опущенными головами, дрожа всем телом.

Когда скрипнули двери вокзала, я оглянулся.

Невысокий мужик, широкоплечий, совершенно седой, в барашковой шапке и в полушубке с большим воротником, стоял на перроне и внимательно приглядывался ко мне. Наконец он протер лицо ладонью и, обращаясь ко мне, спросил:

— Что же это? У вас нет никакой еды?

— Нет, — ответил я, — и не знаю, что делать, так как с этими лошадьми не доеду до следующей станции. Может быть, вы посоветуете мне, где можно добыть хотя бы хлеба для себя, а для коней — овса или сена?

Он засмеялся тихо и ответил:

— Трудно будет! Здесь все уже разграбили, сначала солдаты Колчака, а потом большевики. Но поскольку у вас все так плохо, угощу вас.

Сказав это, он хлопнул в ладони.

Из лесу, который был отделен от станции только железнодорожным полотном, появился всадник. Старик что-то шепнул ему, потом пригласил меня внутрь вокзала. Мы уселись у стола. Немного погодя появился всадник и, соскочив с коня, внес мешок, из которого достал бутылку водки, стакан, хлеб, яйца и кусок солонины, и разложил это все на столе.

— Ешьте! — произнес старик, внимательно рассматривая меня. — А ты, парень, распряги и накорми коней этого странника, так как это мой знакомый. Слышишь?

Я не заставил себя уговаривать и ел так, как только может есть голодный человек, у которого чиста совесть, который ничего не боится и ничего не ждет.

— Что же, не боитесь ехать этой дорогой? — Подняв плечи и усмехнувшись, произнес старик.

— Кого и чего должен бы я бояться? — ответил я. — Денег нет, вреда никому не причинял. А если погибну, ну, и это хорошо, так как мне опротивела уже такая жизнь!.. Подумайте сами! Всю жизнь работал, как вол, ни от кого наследства не получил, никого не ограбил, всему обязан собственной голове и рукам, а господа большевики заверяют меня, что был я эксплуататором трудового народа, буржуем и вампиром, который пил их кровь. Такое глупое положение мне опротивело. Пусть бы уж скорей пришел какой-то конец!

Незнакомец фыркнул громким смехом и воскликнул:

— Да! Большевики идиоты, и поэтому наделают глупостей, которые их погубят. Но что касается вас, то могла вам грозить опасность, так как здесь в окрестностях Ботогола крутится партизан Болотов. Слышали, наверное, что вырезал он целый город Кузнецк.

В самом деле, вести о страшной резне, учиненной каким-то партизаном из Кузнецка, где были обезглавлены инженеры Первов, Садов и другие, головы же их были насажены на палки и выставлены на площади; где издевались самым отвратительным способом над женщинами; где истребили поголовно всю интеллигенцию и спалили здания школ, больниц и церквей, мрачным эхом разнеслись по всей Сибири, а имя Болотова ужасом пронизывало сердца жителей.

— Слышал! — отвечал я. — Но с этим ничего поделать не могу. Еду этой дорогой, и баста! Доеду ли — не знаю, но зачем над этим ломать себе голову? Вскоре все узнаю.

Незнакомец снова рассмеялся, так как, видимо, позабавило его моё легкомыслие по отношению к жизни и смерти, но вскоре став серьезным, он спросил, наклонившись ко мне.

— Были ли вы когда-нибудь на Сахалине?

— Был и объехал весь Остров… Но это уже было давно!..

Старик поднялся и протянул мне ладонь.

— Помните Болотова, — воскликнул он, — Андрея Болотова, «мстителя», которого вы встретили в дороге из Погиби до мыса Марии?

Он замолчал внезапно, а немного погодя продолжил:

— Того, который вам рассказывал об убитом в Оноре сыне… Помните?..

— Выходит это вы были? — Спросил я удивленно. — Очень изменились!

— Много времени и воды уплыло с того дня! — произнёс он в задумчивости. — Теперь все изменилось, и я изменился. Был собирателем пожертвований в церкви, а теперь взял винтовку и лью кровь людскую, как воду!

— Это вы, тот Болотов, партизан… из Кузнецка? — Задал я вопрос.

— А, я! — воскликнул он, весело встряхивая седой гривой волос. — Гуляем теперь, и всюду для меня дорога свободная!

— Как же это случилось? — с изумлением выпытывал я, совершенно забывая, какая страшная знаменитость находится передо мной. — На Сахалине вы преследовали арестантов из Оноре, а теперь нападаете на правительственных чиновников, которые были не очень снисходительны к этим арестантам?

— Это простая вещь! — отвечал он. — После первой революции власть предоставила амнистию «сахалинцам», и первыми начали выезжать арестанты из Оноре. Естественно я начал истреблять их всюду и при каждой возможности. Тогда чиновники арестовали меня и наказали на пять лет тюрьмы. Убежал, добрался до Кузнецка, откуда я родом, собрал банду разбойников и начал преследовать властных чиновников, которые помиловали моих врагов. Досадил им! Ого! А позднее большевики поубивали всех этих чиновников. Думал, что пришли к власти учтивые и справедливые люди, и пошёл с ними. Но вскоре убедился, что те, что были арестантами в Оноре, стали теперь комиссарами. Тогда начал биться с большевиками. Это вся моя история! Иначе не могу, потому что до тех пор, пока останется в живых, хотя бы один из прежних арестантов тюрьмы в Оноре, нигде не найду покоя. Не найду покоя!

Говоря это, он с размаху ударил кулаком по столу. Благодаря Болотову, я спокойно проехал через зону его влияний и уверен, что оказался единственным путешественником, который без всякого ущерба проехал эту местность. Так неожиданно пригодилась мне встреча с «мстителем» в сахалинской тайге, на тропе между Погиби и берегом Охотского моря. Убедительны бывают встречи на Земном шаре и таинственны их последствия.

IV. Чёрный монах

После встречи с Болотовым, этим трагическим «мстителем» за кровь сына, без особенных приключений добрался я до мыса Марии, расположенного на Охотском море. Вся северная часть острова было совершенно незаселённой, потому что два мелких поселения, Мотнар и Пильво, находящиеся на западном берегу острова, лежали в стороне от моей дороги.

Всюду в лесах встречал я медведей, в основном небольших, совершенно чёрных, так называемых «муравьятников», так как питаются они муравьями и их личинками, которые выгребают из муравейников. Эта пища так возбуждающе действует на медведей, что не залегают они на зимнюю спячку и не устраивают для себя берлогу. Некоторые из сибирских охотников доказывают, что «муравьятники» не являются специальной разновидностью медведя, а только экземплярами, психически болезненными, которые останавливаются в развитии и приобретают цвет, более тёмный, чем у обычного бурого медведя, а также большую злобность.

Охотники, орочоны и гольды, имеющие большой опыт в охоте на медведей, считают «муравьятника» олицетворением злого духа, которого нужно, порой, умолять и делать из него могучего союзника. Ввиду этого, только в случае большой необходимости они стреляют в него, когда, в то же время, они охотятся охотно на обычного медведя, выходя на охоту с одноствольным ружьем. Мне не приходилось быть свидетелем единоборства орочонов с владыкой северных лесов, но я присутствовал на какой-то шаманской церемонии, когда происходил смертельный поединок между человеком и медведем. Было это приблизительно от Николаева на Амуре, на стоянке кочевых орочонов. На поляну, заросшую травой, притащили пойманного и оплетенного ремнями медведя, который весил около трехсот фунтов.

Его поместили посреди небольшого пространства, огороженного невысокими столбиками и натянутыми между ними крепкими ремнями. Шаман начал тянуть жребий для присутствующих, чтобы указать на того, кто должен будет биться с медведем.

Жребий пал на молодого парня, в возрасте не болеет шестнадцати лет. Очень довольный, он взял нож, заткнул его за пояс, поправил на себе кожаную блузу и ступил за ограждение поля боя. Развязав ремни, связывающие зверя, он отбежал на противоположную сторону площадки, держа наготове охотничий нож. Медведь некоторое время озирался маленькими, налитыми кровью глазами. Потом поднявшись на задние лапы, бросился на парня. Тот, нагнувшись, встретил зверя и в мгновение ока всунул медведю подмышку свою голову, крепко схватился за него левой рукой, правой же, вооруженной ножом, сделал быстрое движение снизу вверх по брюху зверя. Медведь ужасно заревел и упал тотчас же. Хлынула струя крови и на траву выпали внутренности зверя. Охотник же не получил никаких телесных повреждений. Таким образом туземцы охотятся в тайге на медведя, только никто из них не отважится напасть так на «муравьятника». Если же тот начнёт чрезмерно разбойничать и наносить ущерб, орочоны убивают его из винтовки, съедая, при этом, сердце «злого духа» и сводя все счеты с «муравьятником», который оказался недостаточно учтивым с точки зрения людей.

Я видел там небольшие стада одичавших оленей, которые зимой перебрели по льду Татарский пролив и оказались на Острове. За ними следовало несколько волков с почти белой шкурой.

Однажды застрелил я греющегося на солнце белого лиса, шубка которого в ту пору была очень пожелтевшей.

Наконец мы увидели море и далеко выдвинутый в море песчаный мыс Марии. Тучи птиц носились над берегом и наполняли воздух пронзительными криками.

Когда вышли из лесу на морской берег, увидел я высокий крест из отёсанных берёзовых стволов с такой обычной в мире людей, но не очень вписывающейся в тревожный настрой громадной водной пучины, надписью: «Хвала Богу на небесах, и мир людям на земле и жизни на море!»

Удивило меня присутствие христианского девиза на этом пустыре, поэтому спросил проводника, кто поставил этот крест.

С большой растроганностью в голосе он ответил:

— «Чёрный монах»!

Как раз мы въехали на достаточно высокий песчаный холм. Кони с трудом вытягивали ноги из песка. Мы вынуждены были слезть с коней и переложить груз, чтобы облегчить вьючных лошадей. Всё это помешало мне допытаться об этом «Чёрном монахе». Когда мы перебрели сыпучие пески, преобразованные могучими вихрями в череду холмиков, увидел я старый одноэтажный дом, построенный из уже почерневших лиственничных бревен. С северной стороны он был увенчан чем-то вроде башенки, завершенной золоченым крестом.

— Здесь живёт «Чёрный монах», — воскликнул проводник. — Не знаю только, дома ли он, ведь чаще всего пребывает он на море!

Мы подъехали к дому. Никто не вышел нам навстречу, и только когда начали кричать, появилось несколько айнов-туземцев. На ломаном языке они объяснили нам, что монах находится на море, и что сами они прибыли к нему издалека за советом и ожидают его.

Мы провели там два дня. На рассвете следующего дня пробудил нас лай собак айнов.

Я вышел из дому, так как проводник уведомил меня, что хозяин будет очень доволен этим. Большая парусная лодка уже добралась до берега.

На лодке свернули паруса, и когда они упали, я заметил троих людей. Они привязали лодку к стойкам и направились к дому.

Впереди шел высокий монах, седой, как лунь, и такой худой, что, казалось, под грубой чёрной монашеской сутаной заключён только скелет.

Заметив меня, он погладил длинную седую бороду и усы, и быстрым движением закинул на голову чёрный капюшон.

Над его лицом, на капюшоне, в своей простой и скромной красоте светился белый крест монаха-отшельника, другой чёрный символ христианской веры висел у него на груди, на толстой железной цепи. На его ногах были высокие сапоги из тюленьей кожи, окованные железом на подошвах и каблуках. Он был перепоясан толстой верёвкой, а на левой руке нёс чётки из больших костяных бусин.

Капюшон, надвинутый почти на самые глаза, не мог скрыть от меня их живой пытливый взгляд, кустистые седые брови, тонкий орлиный нос и красиво скроенные губы, обнаруживающие железную силу воли.

При его приближении поразил звон металла, так знакомый мне по сибирским каторжным тюрьмам.

«Неужели и этот также был арестантом?» — промелькнула в моей голове догадка.

Но в эту минуту «Чёрный монах» поднял худощавую руку и сделал в мою сторону знак Святого креста, а немного погодя потревожил тишину этого пустынного места его старческий голос:

— Пусть Предвечный Бог благословит твое прибытие, сын, в нашу пустынь!

Я представился ему, и сразу устремились мы к дому. Проводник и айны встретили монаха у порога дома, встали на колени и поклонились ему до земли. Когда же он, положив руку на их головы, благословил туземцев, поднялись они и с большой любовью и покорностью поцеловали руки старца. Монах исчез на какое-то мгновение и вернулся уже умытый, в легкой чёрный сутане с капюшоном, отброшенным на плечи. Его длинные, совершенно седые волосы, свободно спадали на плечи.

Я провёл с «Чёрным монахом» целый день и целую ночь. Он расспрашивал меня о политической жизни в России и за границей, об интеллектуальном и религиозном движениях, о некоторых известных в России особах из правительственных и научных сфер. Наконец совершенно неожиданно заговорил он на превосходном французском языке. Потом объявил, что ему нужно уладить кое-какие взаимные торговые дела с моим проводником, который привёз ему запасы продуктов, и с айнами, прибывшими за врачебной помощью, после чего мы останемся вдвоём и побеседуем более обширно.

К сожалению, удалось нам это только после ужина, состоящего из свежей рыбы, потому что монах уже с пятидесяти лет не употреблял мяса.

Ел он очень мало и, как бы неохотно, по необходимости. Выпил небольшую чашку чая без сахара, произнес короткую благодарственную молитву и удобней уселся на топчане, покрытом шкурой пятнистой нерпы.

Долгое время я был вынужден рассказывать о Петербурге и о Москве Он, узнав, что я был долгое время в Париже, начал расспрашивать о таких ученых, как Liehtenbergen, Reklus', Roux, Boussinesgue, Flammarion и Poincare; очень интересовался Львом Толстым, Владимиром Соловьевым и литератором Короленко. Всех их он когда-то знал лично, так как в свое время встречался с ними, путешествуя по всей Европе.

Он проявлял исключительное знакомство с литературой из разных областей знаний, обнаруживая при этом, глубокие и фундаментальные познания и собственный взгляд на всё. Но из сказанного им, я смог заключить, что его связь с современной жизнью прервалась, должно быть, лет тридцать назад.

Однако было в этом человеке столько достоинства, разума и ничем не замутненного спокойствия, понимания смысла жизни, такое величие мысли и движений, что я не смел напрямик задавать ему вопросы, ожидая, что сам начнёт высказываться, так как издавна заметил, что люди зачастую охотно откровенничают со мной. На этот раз мои надежды оказались тщетными.

Заметив, что несколько раз я прислушиваюсь с удивлением к звону железных цепей, который раздавался при малейшем движении монаха, он поднял на меня свои живые голубые глаза и тихим голосом произнёс:

— Ношу на теле «вериги», или цепи, проходящие через плечи и заканчивающиеся на поясе тяжелой колодкой; кроме того, ношу рубашку из конского волоса. Делаю это для терзания тела; принял я на себя это лёгкое наказание добровольно, потому что являюсь большим преступником…

Я не решился взглянуть ему прямо в глаза.

— Вы меня слышите? Я преступник, — бросил он мне нетерпеливый вопрос.

— Я услышал! — ответил я.

— Ну и как вы к этому относитесь?

Я интуитивно почувствовал в голосе старика раздражение и любопытство. Пожал плечами и ответил, спокойно глядя в голубые глаза монаха.

— Все мы бываем, порой, самыми большими преступниками и каждый из нас, если захочет, может стать исповедником для самого себя и вместе с тем самым строгим судьей, отче!

Старец прикрыл глаза и после минуты молчания снова отрывисто произнёс, с любопытством не сводя с меня глаз.

— Что же дальше?

— Дальше? Могут произойти ужасные вещи, если человек найдёт в себе силы, чтобы осознать свои тайные преступления! Может наступить период помешательства, ужасного раскаяния или возрождения.

— Молодой ты ещё, сынок, а говоришь, как будто знаешь жизнь! — Шепнул монах, усмехнувшись.

— Отче! — отвечал я. — Жестокая и лукавая жизнь, подстерегающая людей, издавна окружает меня со всех сторон. Я знаю её хорошо и знаю, чего она стоит. Знаю, что наиболее часто искушение обретается в недостижимом желании. Оно может сделать из человека мученика со светлой, но слабой душой, полной слез, либо преступника с чёрной душой, полной крови и ненависти. Только самые сильные оказываются в состоянии устоять, и жизнь их, хотя суровая и невеселая, может быть примером для других, а их работа может принести обильный урожай.

Монах опустил седую голову на грудь и глубоко задумался… Молчание продолжалось долго, а я уже знал, что услышу исповедь человеческой души, полной тоски и муки.

Старец встал, налил мне и себе чай, а потом уселся и начал говорить, время от времени прерывая рассказ и впадая, порой, в раздумье.

— Это правда, что только моральная мука может погубить или вознести человека… Так было и со мной… Какое совершил преступление — это все равно! Разве меняет положение вещей убийство тела или души? Преступление остается преступлением. Преступление родит муку моральную, отзвук, воспоминание, стыд, огорчение. Я прошел в своей жизни все этапы муки: имел душу чистую, имел и чёрную, наконец не имел никакой, потому что не чувствовал ни тоски, ни радости… Наконец, все превратилась во что-то иное… Во что-то, что призвало к жизни других. Искал дороги к такой жизни, но не находил её в городах, в культурных средоточиях. Высокая сфера (общество), из которой я происхожу, создавала ряд препятствий для моих новых пристрастий… Вступил в монастырь, самый строгий во всей России; своим усердием и смирением добрался до высокого звания, но понял, что монастырь не дает мне умиротворения. Тогда надел я на себя власяницу и «вериги» и ездил с места на место, отыскивая поприще для своей склонности в служении ближним. Забрёл на Сахалин. Увидел эту пучину муки неописуемой, этот ад, где пылают тела и души живых людей; понял, что не трудно на этой почве сделать любой рисунок. Начал работать в этом направлении, но взгляды властей сделали невозможной мою задачу. Покинул тюрьмы и поселения изгнанников и перебрался сюда, на север, где проповедовал христианство среди туземцев и где долго боролся с привезенной ко мне россиянами и чужеземцами заразой пьянства, разврата и азартных игр, леча тела и души.

Он вздохнул глубоко и тихо добавил:

— Говорю, как бы похваляясь… Но это не похвальба. Говорю, как на исповеди, потому что подхожу и к пределу своей жизни. Чувствую это отчётливо. Скажу больше: думаю, что теперь уже вернулся из последнего своего путешествия в море, которое так давно видит меня среди своих волн.

Я пытался возразить ему, но видя, что это не воспринимается им, спросил:

— Что за путешествия совершаете, отче, по морю?

Ответил он сразу, и очень оживлённым голосом, из чего я сделал вывод, что это его никогда не оставляет равнодушным.

— Сидя здесь, на берегу, у самого конца Татарского пролива, часто видел я лодки рыбаков и беглецов Сахалина, уносимых через волны и вихри в открытое море, где несомненно их ждала погибель.

Спасение утопающих является христианской обязанностью, и даже, как мне рассказывали, сигналом тонущего корабля, зовущего на помощь таинственным немым голосом телеграфа, без провода, являются три буквы SOS, что значит «Save our souls»[26]. Начал спасать эти «тонущие души». С помощью двух моих старых приятелей, айнов-христиан, построил хорошую лодку и с ними выплываю во время каждой бури на помощь гибнущим. На этом песчаном мысу, где мы привязываем нашу лодку, по ночам горит морской фонарь для потерявших дорогу.

Говоря это, он тихо улыбнулся и указал мне через окно на высокую мачту с висящим на ней фонарем.

Мы сжигаем в лампе фонаря жир, а когда беснуется буря, зажигаем большой костер, в который подбрасываем кир, чтобы никакой вихрь и ливень не смог потушить огня. Мои айны — очень опытные и смелые мореплаватели, я тотчас же покажу их вам.

Он хлопнул в ладоши. Вошли пожилые айны, одетые в кожаные куртки, штаны и в длинные, привязанные к поясу, сапоги. У них были уродливые лица, так как они были без носов, век и губ и щерили большие жёлтые зубы скелетов! Я не сомневался в отношении рода болезни, которая таким страшным способом обезобразила лица этих спокойных и верных айнов.

— Проказа? — спросил я.

— Да! — отвечал монах. — Но очень тихо развивается, потому что эти люди болеют ей уже тридцать лет. Я убеждён, что эта проказа совершенно не является заразной, так как я общаюсь с ними очень давно; общаются с ними также мои приятели, которые каждый год съезжаются сюда, чтобы навестить меня, старого, и никто из нас никогда не заразился, хотя мы вообще не избегаем общения с ними!

— Наверное, много людей обязаны вам, отче, спасением? — спросил я.

— В течение сорока лет набралось этого достаточно, потому что мы не только ожидаем, что кого-то сюда принесут волны, но сами плывём на юг и кружим в северной части пролива, спасая гибнущих. Нас хорошо знают в этих водах! Когда-то побывал здесь какой-то поэт, который описал меня под прозвищем «Летающего монаха». Спасаю беглецов, и власти мне в этом не мешают… Почему — не знаю!.. Что касается меня, я убежден, что такой беглец, раньше или позже погибнет или опять попадет в тюрьму; знаю, что для него было бы лучше утонуть, но думаю, что раз бунтует и убегает, означает это, что не прошел еще всей муки, которая дала бы ему смирение. Спасая его, хочу дать ему возможность прохождения всех духовных мук и избавления своей души из черного мрака, который им овладел.

Не на радость и счастье спасаю гибнущих беглецов, но на новые муки и тоску!..

— Знает ли арестант, намеревающийся перебраться через пролив, о Вашем существовании.

— О, да! Об этом говорят повсюду в каторге; что же арестанты очень суеверны и не без предрассудков, следовательно, собираясь в этот трудный поход, делают из мягкого хлеба, смешанного с угольным порошком, фигурки чёрных монахов и носят их как талисманы, чтобы в случае тяжелого приключения на море встретить мою лодку! — сказал старец с тихим смехом. Была поздняя ночь и небо светлело перед рассветом, когда мы закончили беседу. «Чёрный монах» поднялся с топчана со звоном своих цепей и простился со мной коротким благословлением. Он вышел в соседнюю комнату, которая была его кельей, и долго ещё слышал я звон железа и глухие удары колен о пол, потому что монах усердно молился до рассвета.

Было самое начало шестого, когда я встал и вышел из дома. Монах был уже на ногах и разговаривал с моим проводником, давая ему какие-то советы и указания.

— Рано встаёте — заметил я — не знаете отдыха!

— Старое тело не требует долгого сна — ответил он весело. — Тем более скоро засну навсегда.

Спустя несколько часов я попрощался с «Чёрным монахом» у креста, до которого он меня проводил. Долго ещё стоял он, как высокая чёрная статуя, с рукой, поднятой для благословления. И снова я ощутил спокойное величие этой таинственной души, которая после совершенного, и только ей известного преступления, прошла огненные муки совести и воспоминаний, слившись, наконец, с вечным покоем в одну прекрасную совокупность, чистую как кристалл, закалённую как сталь и впечатлительную как поверхность безбрежного моря.

В Дуэ меня ожидал уже «Алеут». Капитан корабля уведомил меня, что должен был пересечь Татарский пролив и достигнуть Мыса Марии, так как получил приказ от одного из великих князей доставить письма «Чёрному монаху».

Он предложил мне ожидать возвращения «Алеута» в Дуэ, но я попросился на корабль, чтобы совершить путешествие проливом.

После двух дней, поздно ночью бросили мы якорь в песчаное дно в двух километрах от Мыса Мария.

— Удивительная вещь, — заметил капитан. — Сегодня море достаточно бурное, и монах всегда в таких случаях зажигает свой фонарь. Не видел, однако, огня. Может он в море, но пока не встречали мы его в проливе?.. Что бы это могло значить?

В эту ночь мы не смогли спустить лодки и высадиться на берег.

На завтра, очень рано, мы были уже в усадьбе монаха.

Никто нас не встретил. Мы вошли в дом. Все здесь осталось по-прежнему. Отворили дверь кельи старца и умолкли помимо воли. Перед высоким пюпитром с Библией, покрытым чёрной бархатной скатертью с вышитыми на ней серебряными крестами, в съеженной позе лежал старый монах. Видимо смерть захватила его врасплох в минуту, когда он, молясь, поклонился и лбом коснулся земли. Капюшон был надвинут на лицо, а костистые, уже застывшие пальцы крепко держали бусины четок.

Мы разошлись по комнате. Ничего не было затронуто, никакие предметы не были сдвинуты с места. Только на маленьком столике у окна лежал белый запечатанный конверт с надписью:

«Положить в могилу вместе с моими останками…».

Сквозь тонкую бумагу конверта просвечивал портрет женщины в белом нарядном подвенечном платье, с вуалью на чёрных волосах. На обратной стороне портрета маячили едва видимые, уже выцветшие, едва уловимые слова какой-то надписи, выполненной мелким почерком. Рядом лежала четвертушка бумаги с такими словами:

«Уже отхожу, успокоенный и примиренный. Пусть будут спасены тонущие в море жизни, благословляю их во Имя Божие!»

Мы похоронили «Чёрного монаха» у подножия креста, возведенного им, и отплыли…

Покидая навсегда этот край муки и тоски, этот проклятый остров, на котором плыла позорная мелодия кандалов, я сохранил в своих воспоминаниях видения трёх так не похожих друг на друга мучеников.

Вижу трагическое лицо и немигающие, тревожные бдительные глаза жены и матери-мстительницы, которую я встретил в последний раз в Погиби; вспоминаю полные ненависти слова Андрея Болотова, который преследовал убийц своего сына, и седое, величественное и мудрое обличие примиренного с жизнью таинственного «Чёрного монаха».

А над ними, как самый благородный девиз человечества, мечущегося в жизненной борьбе, простой крест с Мыса Марии и ещё более простая надпись:

«Хвала в вышних Богу, и мир людям на земле и на море жизни!»…

Антоний Фердинанд Оссендовский

В людских и лесных дебрях