Le Chabanais[7]. Мужчины всей Италии, Европы и, больше, цивилизованного мира были прекрасно осведомлены об этом месте или, по крайней мере, наслышаны о его славе. Мы же, женщины, узнали о его существовании во всех мрачных подробностях лишь со страниц сатирической газетёнки. Это был самый известный бордель Европы, который часто навещали миллионеры, коронованные особы, самые модные богемные художники, а также все те, кто мог себе это позволить, – возможно, хотя бы один раз, из любопытства, как это случилось с некоторыми из наших земляков, ведь минимальная сумма за вход составляла целых пятьсот франков. У наследника английского престола была в Le Chabanais собственная комната с изящной мебелью и позолоченной бронзовой ванной в форме корабля с носовой фигурой в форме лебедя, которую он наполнял шампанским и купался обнажённым вместе с одной или несколькими постоянными обитательницами «пансиона». Другие комнаты, предназначенные для «обычных» клиентов, были оформлены с использованием различных экзотических мотивов: мавританских, индийских, средневековых, русских, испанских и, разумеется, японских, причём оформление японской комнаты оказалось настолько роскошным и прекрасно исполненным, что получило первый приз в области декоративного искусства на Всемирной выставке 1900 года, а его фотографии появились в нескольких иллюстрированных журналах (хотя и не из тех, что доставляют в приличные семьи). Ширмы, шторы, покрывала и даже балдахин над огромной кроватью – всё было сделано из той же украшенной цветами сакуры парчи трёх разных цветов, что и три платья семейства Провера. И рисунок этот, как было указано в каталоге выставки, являлся уникальным, оригинальным и отдельно запатентованным.
«Как же могла одна из самых почтенных и уважаемых семей нашего города получить в своё распоряжение эту ткань?» – спрашивали синьоры, а следом за ними и газета. Может, адвокат Бонифачо Провера имел какой-то интерес или владел акциями Le Chabanais? Или даже, как кое-кто намекал, обе синьорины, покидая город под предлогом «духовных упражнений», отправлялись вместо этого в Париж, чтобы на время посвятить себя древнейшей профессии? Но зачем же тогда они надели эти возмутительные и компрометирующие платья на королевский приём? Неужели пытались за что-то отомстить монархии? Может, в адвокате взыграл его прежний республиканский, мадзинистский дух, и он сознательно желал нанести публичное оскорбление суверену?
Обо всём этом, повторял репортёр, и шептались знатные синьоры, собравшиеся в расписанном лазурными морскими фресками зале. Большинство из них сразу узнали ткани, поскольку, будучи в Париже, видели их собственными глазами, – в том числе и Преосвященнейший Владыка епископ, которому подобная прихоть тоже однажды взбрела в голову (на этой детали газета, будучи сатирической и антиклерикальной, настаивала с особым удовольствием). По той же причине их узнали и сановники королевы, приехавшие с ней из столицы. Единственным, кто не знал ни о существовании борделя, ни о его оформлении, оказался бывший семинарист Медардо Беласко, в отличие от своего дяди-епископа серьёзно относившийся к шестой заповеди. Но, как бы то ни было, ни он, ни капитан дон Косма Ветти не могли позволить себе обручиться с синьориной, на которую пала тень такого чёрного подозрения, равно как придворные сановники не могли допустить, чтобы эти три женщины осмелились приблизиться к королеве, оскорбив тем самым Её Величество.
Два гренадёра в парадных мундирах в мгновение ока выставили синьору Терезу с дочерьми из префектуры, хотя попытка сделать это незаметно оказалась, к сожалению, безуспешной. Ничего не понимающий адвокат последовал за ними, сгорая от унижения. К счастью, королева находилась в соседнем зале и не заметила всех этих манёвров, поэтому остаток вечера прошёл по первоначальному плану.
Но в кулуарах, как и ожидалось, разразился скандал. Едва королева уехала, префект и начальник полиции послали за адвокатом Провера, чтобы выяснить причину подобного оскорбления. Адвокат был крайне удивлён; насколько ему было известно, компрометирующие ткани не имели никакого отношения к скандально известному заведению, а принадлежали к приданому его жены, действительно привезённому из Парижа, но только около четверти века назад. Сам он также не мог их опознать, поскольку, хотя в последнее время не раз бывал в Париже, скупость (чувство куда более сильное, чем супружеская верность) не позволяла ему посещать столь дорогое, сколь и греховное место, как Le Chabanais. О Тито Люмии и той подпольной торговле, которую вели у него за спиной домашние, он ничего не знал и подтверждал лишь подмену коробок да сам факт шитья одежды на дому, но, будучи юристом, прекрасно понимал, что обман и издевательство над общественным мнением сами по себе преступлением не являются. Разумеется, ситуация глупая. Но господин префект и господин начальник полиции должны согласиться, что платья его жены и дочерей были красивее, элегантнее и даже качественнее, чем у прочих дам. Таким образом, адвокат упрямо продолжал отрицать, что в выборе тканей могло наличествовать что-либо оскорбительное. Официальные лица вынуждены были расширить состав заседателей и вызвать для дачи показаний нескольких других господ (хотя, к счастью, и не епископа), перед которыми префект с некоторой гордостью признался, что и сам посетил парижский дом удовольствий. Кроме того, адвокату Бонифачо были предъявлены журналы с фотографиями японской комнаты, получившей первый приз на выставке, и несколько ароматизированных парикмахерских открыток-пробников, на которых эксклюзивный рисунок ткани также был более чем узнаваем.
Газетная статья заканчивалась ироничной песенкой, приписываемой студентам местного университета, где в стихотворной форме описывались неловкие семейные сцены, в ходе которых нескольких богатых и родовитых горожан вынуждали признаться своим добродетельным жёнам в изменах и расточительстве.
Месяца через два мне случилось прийти на похороны в церковь Санта-Катерина. На одной из скамей в глубине сидела одетая в чёрное, словно в трауре, синьорина Джемма – исхудавшая, бледная, с дрожащими руками – теми самыми, которые, как я не раз видела, всякий раз так крепко и уверенно хватались за ножницы, раскраивая драгоценную ткань. Она узнала меня и пригласила после службы зайти поздороваться с синьорой Терезой и юными синьоринами.
«Ты ведь не презираешь нас, как все остальные? – спросила она. – В конце концов, мы сразу посвятили тебя в нашу тайну – одного этого вполне хватило бы для обвинения в соучастии. Так что спасибо за то, что сдержала обещание и ничего никому не разболтала. А осуждать нас за происхождение тканей – настоящий позор: разве мы можем проследить, на каком рынке купил их наш поставщик?»
Она отвела меня в дом Провера, где синьора Тереза, на удивление, сразу же предложила мне чашку кофе с печеньем. И она, и обе её дочери также облачились в траур, но казались вовсе не такими удручёнными, как синьорина Джемма. Я внимательно взглянула на ткань, из которой были сшиты их чёрные платья – домашние, но весьма элегантные: это был прекрасный шантунг, мягкий, но очень прочный, именно такой я как раз недавно видела в витрине лучшего в городе магазина тканей. Чёрный цвет казался однородным, плотным, без зеленоватых отблесков. Восхитительный крой, идеальная отделка – впрочем, разве можно было ожидать чего-то иного? Как же разительно эти платья отличались от потёртых, выцветших одеяний, к которым мать и дочери приучили меня за месяц совместной работы! Но, как выяснилось, самым большим сюрпризом стало для меня случившееся с самим адвокатом Бонифачо. В городе мало кто знал, что через несколько дней после второй встречи с представителями властями беднягу хватил апоплексический удар, парализовавший его и навсегда приковавший к инвалидной коляске. Он был в сознании и сразу меня узнал, но когда я поздоровалась, сердито отвернулся к стене. В комнату для шитья, куда синьора Тереза велела подать мне кофе и печенье, его привезла Томмазина, носившая теперь чистый и приличный фартук, а также крепкие башмаки. Она попыталась напоить хозяина кофе с ложечки, но тот отказывался открывать рот и лишь прожигал жену яростными взглядами: всё никак не мог смириться с тем, что вынужден был дать ей доступ к своему кошельку, и даже небольшая вольность, которую она позволила в отношении меня, причиняла ему адские муки. А представьте, каким гневом загорались его глаза при виде новёхонькой ножной швейной машинки, возвышавшейся у окна!
Провожая меня до ворот, синьорина Джемма посетовала, что её кузина после стольких лет лишений стала слишком уж расточительной и, не понимая ценности денег, тратит их впустую: купила у мясника столько телятины, что семейство не в силах съесть, несколько раз отдавала яйца из птичника в сиротский приют, опускала крупные банкноты в ящик для пожертвований в церкви. Едва открыв домашний сейф и проверив вместе с банковскими служащими депозиты и ценные бумаги, она торжествующе заявила дочерям: «Теперь мы несметно богаты, какое нам дело до злых языков?» И теперь даже собиралась купить – представь себе – не коляску и лошадь, а автомобиль!
– И что же, сама будет его водить? – испуганно спросила я.
– Что ты, как можно! Собирается нанять... как там его называют во Франции? Нет, не механика... А, chauffeur[8]!
Когда маркиза Эстер вернулась в город из одной из первых своих заграничных поездок, я рассказала ей об этом визите. Она была возмущена скандалом и утверждала, что оба будущих жениха должны были сдержать слово. По её словам, если даже и поднимать моральный вопрос, то сестры Провера не совершили греха, ведь ложь о «парижских платьях» вполне сошла бы за невинную шутку и никому не повредила, а место среди самовлюблённых дам высшего общества женщины заработали собственными трудом. Платья говорили сами за себя: они гарантировали, что Ида и Альда ст