анут идеальными невестами. Грешниками в этой истории выступали, скорее, благородные синьоры, завсегдатаи борделей, включая префекта и епископа. «Но в нашем мире правит не мораль, а лицемерие», – говорила синьорина Эстер, рассказывая мне о всяких чудны́х вещах, вроде равенства полов, и о том, что мужчины не должны требовать от женщин того, чего не хотят или не делают сами. Её возмущали романы с продолжениями на последних страницах газет, в которых говорилось о «пропащих» женщинах или «кающихся грешницах», поэтому она подарила мне нашумевшую книгу под названием «Парижские тайны». Это был пухлый том, и мне потребовался почти год, чтобы его одолеть. Маркиза часто расспрашивала меня, обсуждала со мной прочитанное и, узнав, что я была тронута смертью Флёр де Мари, сказала: «Не нужно плакать, нужно злиться. Если бы она могла сама выбирать судьбу, разве не вышла бы замуж и не зажила обычной жизнью?» Я долго размышляла над её словами. С тех пор, как синьорина Эстер вернулась к отцу, она больше не говорила о любви и, казалось, совсем вычеркнула её из жизни. Разошедшись с мужем, молодая женщина в те времена не имела права думать о чувствах: по закону она всё ещё была замужем и могла лишь вернуться к супругу в надежде на прощение. Но я знала, что этого моя синьорина никогда не сделает.
Когда стало известно, что у адвоката Бонифачо случился второй удар, на этот раз смертельный, маркиза сказала: «Теперь ты понимаешь, как должен выглядеть мир, в котором есть справедливость?» И начала рассказывать – словно роман писала, только по своим правилам.
«После смерти адвоката его жена, дочери и кузина получили бы наследство и исчезли, уехали в какую-нибудь заморскую страну, потому что не хотели оставаться в городе, который столь несправедливо их презирал. В течение нескольких лет о них ничего не было бы известно.
Потом жившая в нашем городе американская журналистка, мисс Бриско, моя учительница английского, вернувшись из поездки в Соединённые Штаты, рассказала бы об очень известном в Нью-Йорке французском ателье, куда выстраиваются в очередь жены коронованных особ и миллионеров со всего мира в надежде получить необычное, уникальное платье, за которое готовы отдать совершенно немыслимые деньги. Ателье руководит женщина средних лет, которую зовут... давай-ка попробуем перевести Джемму на французский... мадам Бижу. Ей помогает младшая couturière[9], её дочь или племянница, – разумеется, это Ида, а ателье – итальянское, но французское звучит более шикарно. Ида замужем за венгерским модельером, который тоже работает в компании, а в свободное время играет на скрипке. У них трое красивых и послушных детей, которые учатся в лучшей школе Нью-Йорка. А как же Альда? Альда вышла замуж по страстной любви за молодого каталонского художника без гроша за душой, который, вдохновляясь её красотой, начал создавать восхитительные рисунки для тканей и печатать их с использованием секретной техники, которую в дальнейшем запатентовал. Рисунок этих неповторимых тканей и стал причиной успеха ателье Bijou.
У Альды и Мариано тоже родились дети, точнее, дочери: четыре девочки, все с артистическими талантами – одна рисует, как отец, другая играет на скрипке, как дядя-скрипач, третья прекрасно танцует (может, отошлём её в школу Айседоры Дункан?), а младшая поёт чудесным ангельским голосом.
Кого забыли, мадам Терезу? Мадам Тереза в сопровождении Томмазины переехала в Бронкс и открыла школу кройки и шитья для девочек из бедных семей, своего рода пансион, где ученицы спали в собственных кроватях, бесплатно получали тёплую одежду, хорошую еду и даже некоторое образование, а также осваивали технику шитья. Известный промышленник, мистер Зингер, восхищённый этой инициативой, подарил школе семьсот пятьдесят швейных машинок самой последней модели. Нет, подожди, школа была не только для девочек: одно из отделений, в котором время от времени курсы вела сама мадам Бижу, предоставляло пищу, кров и защиту, а также уроки шитья проституткам, предпочитавшим свернуть с кривой дорожки и отныне жить честно».
Я рассмеялась: «Синьорина Эстер, какая же Вы оптимистка! Вот только чересчур романтично всё вышло, уж извините за прямоту. В настоящей жизни, к сожалению, будет совсем не так».
И действительно, опасения, которыми поделилась со мной синьорина Джемма, оказались вполне обоснованными.
Не имея особенного жизненного опыта и не осознавая, что со времени её свадьбы в стране произошла инфляция, а значит деньги, казавшиеся ей огромными, были лишь значительными, но не бесконечными, за какие-то два года синьора Тереза растратила всё богатство, накопленное скупостью её покойного мужа. Она больше не контролировала арендаторов, поэтому те крали у неё и больше не возили деревенских продуктов ей на кухню, а отправляли их на рынок или в дорогущие магазины деликатесов. Обновив мебель в доме, она редко бывала там, зато каждое утро встречала вместе с дочерьми за шоколадом в «Хрустальном дворце», и не в крохотной внутренней зале, как самые раскрепощённые из местных синьор, а за одним из самых приметных столиков на террасе, прикрытой стеклянным куполом, делавшим её своего рода витриной, куда днём приходили почитать газеты, выкурить по сигаре, поговорить о политике и перемыть кости знакомым самые богатые и праздные из местных синьоров: надеялась, что, будучи на виду, девушки быстрее найдут себе аристократических женихов. А поскольку юношей из хороших семей в городе осталось не слишком много, вскоре синьора Тереза решила поискать их в другом месте. Они много путешествовала вместе с дочерьми, ездила даже в Париж и действительно купила каждой приданое в универмаге Printemps. Приобретя автомобиль, первой в городе наняла шофёра, заставив его носить ливрею и фуражку, затем взяла двух камеристок, одев их в синие блузки, белые фартуки и наколки, затем повара: Томмазина теперь занималась только адвокатом, и делала это преданно, пока, как я уже сказала, с ним не случился второй удар и он не скончался. Синьора Тереза тогда уехала с дочерьми на воды, к модному термальному источнику. Но вскоре, чтобы возместить все эти расходы, ей пришлось начать продавать, одно за другим, деревенские имения, квартиры, склады, затем облигации. Имущества становилось все меньше – в том числе потому, что некому было им заниматься. Сбежала даже Томмазина, прихватив с собой десять серебряных ложек, два жемчужных ожерелья синьорин и синюю коробку из Printemps, полную обрезков шелка. Когда через несколько дней её поймали, она отказывалась говорить, кому сбыла украденное – его таки не вернули. Синьора Тереза надавала воровке пощёчин и посадила в кладовку на хлеб и воду, но в полицию сообщать отказалась: в конце концов, она любила Томмазину и не хотела, чтобы та отправилась в тюрьму, а оттуда, как это всегда и бывает, в дом терпимости.
Наконец синьорина Джемма, хоть и мучимая тремором, с которым уже никакими силами не могла совладать, снова взяла на себя бремя ответственности за всю семью и, серьёзно поговорив с кузиной и племянниками, перекрыла поток сумасшедших расходов. Квартира на площади Санта-Катерина была заложена, и вскоре от неё пришлось отказаться, но у Провера оставалась ещё крохотная усадьба неподалёку от города, обставленная довольно грубо, зато вполне достаточно для непритязательной жизни. Туда-то они и удалились, прихватив с собой швейную машинку, которую только по настоянию синьорины Джеммы не продали вместе с шикарной новой мебелью. Синьора Тереза смирилась с увольнением горничных, поваров и шофёра, оставив себе одну Томмазину. Предлагать землякам выкупить автомобиль и парижские туалеты дочерей она постыдилась, но синьорина Джемма снова обратилась к Тито Люмии, который по старой привычке скупал все подряд, даже если прибыль оказывалась намного ниже стоимости столь роскошных вещей. Так или иначе, небольшое приданое обеим девушкам ей удалось составить. Разумеется, сёстрам теперь непросто было найти мужа: сверстники из хороших семей их избегали, их старшие братья тоже обходили стороной. В итоге Альда согласилась на предложение грубого лавочника из соседней деревни, найденного свахой. Муж не позволял ей даже принимать гостей, не говоря уже о том, чтобы помогать родственникам, он издевался и унижал её, постоянно попрекая утончёнными вкусами и скудностью приданого.
Ида же осталась жить с матерью и тёткой. Не будь она такой гордячкой, наверное, подыскала бы себе работу «младшей помощницей» в одном из двух городских ателье. Но ей не хотелось с мелом в руках снимать мерки с дам, чьи гостиные она посещала как почётная гостья и с кем не раз делила ложи в театре.
Узнав, что мать и дочь снова начали шить, я, как, впрочем, и все прочие городские швеи, опасалась, что они составят мне конкуренцию. Но Провера стеснялись работать в богатых домах, куда «раньше» захаживали выпить кофе, а принимать состоятельных гостей в своём загородном домике не могли, поэтому им пришлось обратиться к весьма скромной клиентуре, крестьянам и фермерам, к фартукам и полосатым рубахам, требовавшим одной только штопки, да толстым льняным простыням и простым подолам без вышивки, составлявшим приданое окрестной бедноты. Насколько я знала, однажды они даже согласились изготовить партию плотных джутовых мешков по заказу оптового торговца фасолью, обратившегося к ним по протекции Тито Люмии, – и как только у роскошной швейной машинки с позолоченной инкрустацией и педалью хватило сил прострочить такую толстую и жёсткую ткань? Интересно, часто ли ломалась игла – или, может, им где-то удалось найти сверхпрочные иглы, о которых я и не подозревала: для работы со скандальной парчой в мою ручную машинку пришлось поставить самую тонкую иголку, но такие, слава богу, продавались в любой галантерее.
В САМОЕ СЕРДЦЕ
Я никак не могла поверить и смириться с решением, которое, по словам Филомены, приняла американка, Мисс, учившая синьорину Эстер английскому. Причин для него не было и быть не могло: ведь Мисс с такой радостью говорила, что скоро уезжает, даже попросила сшить ей новый дорожный корсет, особый, с потайными внутренними карманами в швах, чтобы прятать деньги, и была счастлива наконец-то освободиться от связи, которая угнетала и всё сильнее разрушала её жизнь – не знаю, какой именно, этого мисс мне не доверяла, но я не могла не заметить, что настроение её в последнее время улучшилось. Зато я точно знала, что Мисс уже предупредила о своём приезде живущую в Нью-Йорке сестру, поскольку сама отнесла письмо на почту. А ещё знала, что она купила билеты на пароход, который должен отвезти её в Ливерпуль, и на лайнер, через три месяца идущий из Англии в Америку, – тоже сама забирала их в турагентстве: в те дни, когда я занималась её бельём, Мисс иногда просила о таких незначительных мелочах. Её горничной Филомене не нравилось бегать по хозяйским делам, словно какому-нибудь парнишке-рассыльному, а у меня оплата подённая, так не всё ли равно, чем заниматься? Сказать по правде, я и сама была рада время от времени размять ноги и поглядеть, что творится в городе. Кроме того, грамоты Филомена, при всех своих талантах, не знала, а к хозяйкиной работе относил