ела их в лицо, ведь этим всегда занималась я. Ну и что? Бедняков в городе полным-полно. Предлагаете раздать чужим людям всё, что заработала тяжким трудом? Разве мало того, что я с ног до головы одела и мать, и дочь, перешив для них ношеную одежду Мисс и платья Клары, которые отдала мне жена инженера Карреры? Плотная, тёплая одежда; Ассунтине больше не приходилось дрожать под вязаной шалью, как другим девчонкам из нашего квартала, – нет, у неё было шерстяное пальто с бархатными лацканами, как у господских дочек. Изначально оно ещё было оторочено шнурами, но, заузив силуэт, я их спорола: на дочери гладильщицы подобная элегантность смотрелась бы неуместно. Ассунтине пальто так понравилось, что она его почти не носила, чтобы не истрепать, – предпочитала кутаться в мою старую шаль, может, ещё и для того, чтобы не слишком отличаться от других девчонок. Заодно я нашла ей пару зимних ботинок, в весьма неплохом состоянии и всего на два размера больше: на шерстяной носок они сели идеально и сгодятся ей даже на будущий год. Зита не переставала меня благодарить и даже хотела оплатить мне хотя бы те часы, когда я распарывала, подрезала, обмётывала края, перешивала пуговицы. Но я, зная, что за душой у неё ни гроша, только отмахивалась: «Долг платежом красен». Хотела ещё убедить жену инженера поручить подруге глажку белья, чтобы возместить сумму, которой та лишилась из-за смерти Мисс, но у синьоры Каррера уже была прачка, занимавшаяся также и глажкой, причём неплохая, и менять её синьора не собиралась.
Зима в тот год выдалась долгой и холодной. Ассунтина подхватила пневмонию и оправилась, если верить доктору, только чудом. Но теперь, когда вернулось тепло, она снова бегала по мостовой в красном шарфе, некогда Кларином, туго затянутом на шее. Я отправила её с несколькими поручениями, за что заплатила десять сольди. А после купила на субботнем рынке подарок – баночку мёда от кашля.
По правде сказать, от бесконечных сомнений, как поступить с рентой, мысли мои совсем перепутались, и я решила отложить момент выбора, спросив прежде совета у синьорины Эстер, когда она вернётся из своей уже Бог знает какой поездки. Триста двадцать лир и те, другие, что приходили мне теперь регулярно, каждый месяц, я спрятала в жестянку из-под печенья, которую назвала «шкатулкой желаний», а сама полностью посвятила себя работе. К счастью, в заказах недостатка не было, клиентура потихоньку ширилась, да и жена инженера Карреры мою работу нахваливала, так что вскоре мне стали поручать самую разнообразную детскую одежду: не только маскарадные или театральные костюмы, но и сорочки, халатики, короткие штанишки, курточки с застёжками-клевантами, а также множество нижнего белья, тоже детского. Этим можно было бы и ограничиться, возникни у меня такое желание. Но печальный опыт бабушки, отказывавшей прочим заказчикам, чтобы целиком и полностью посвятить себя работе на семейство Артонези, удержал меня от этого пути. Впрочем, встречались и среди моих клиентов семейства, которые я обшивала годами, семейства, состоявшие исключительно из стариков, плативших щедро и вовремя: вот, к примеру, Дельсорбо. Люди они были весьма экстравагантные и бабушке моей не нравились, хотя она так ни разу и не объяснила мне, почему. Много лет назад, когда я ещё и не родилась, она успела у них послужить, но всего пару месяцев. Потом ей что-то не понравилось, и бабушка предпочла уйти, но заказы у Дельсорбо по-прежнему брала: не могла позволить себе отказаться. Меня, должна признать, Дельсорбо никогда не обделяли – не то что жеманные синьоры с фальшивыми улыбочками, которые, видя, что работа закончена, заявляли: «За платой зайди на будущей неделе». А стоило мне вернуться, только фыркали: «Надо же, какая назойливость!» – и заставляли ходить так по три-четыре раза, прежде чем соизволить наконец расплатиться. Конечно, я знала, что со временем своего добьюсь, но до тех пор в кредит мне в лавке ничего не отпускали, а хотя бы керосин и свечи покупать, как ни крути, приходилось; я также была совершенно уверена, что деньги у них есть, лежат, готовые, в кошельках, так чего ради гонять меня туда-сюда? Зачем обращаться со мной, как с надоедливой нищенкой, докучающей неуместными просьбами? Может, чтобы я не слишком задирала нос? Чтобы знала своё место?
Дельсорбо были совсем другими. Оговорённую сумму мне вручали в тот же день, как я заканчивала работу. Деньги Кирика передавала завёрнутыми в остатки ткани. Не так уж много было тех, кто соглашался с ними расстаться; для меня же эти лоскутки становились поистине драгоценными, ведь их можно было превратить в самые разнообразные вещи, от простейших заплаток до игольниц и прячущихся под юбками кошельков, а при должном терпении, удачно подобрав ткань и цвет, – даже и подушек, одеял или покрывал. «Забирай, забирай! – говорила Кирика. – Что нам, бедным старухам, с ними делать? Погляди только на эти руки!» Пальцы у неё давно скрутило артритом, но по кухне она по-прежнему сновала легче любой девчонки, а рубашки дона Урбано гладила, как Зите и в лучшие годы не снилось. Кирика была служанкой «старой» – слово, которым она называла себя сама и которого я, из уважения, в её присутствии никогда бы не осмелилась произнести. Возраста её я не знала, но к моменту объединения Италии она ходила в служанках уже не первый год. В доме Дельсорбо была ещё «молодая», Ринучча, но ей тоже давно перевалило за пятьдесят, и пальцы у неё тоже были настолько скрючены, что держать иглу она не могла.
В доме между хозяевами и слугами соблюдалось строжайшее «географическое» разделение, как если бы они жили на разных планетах. Служанки, разумеется, то и дело пересекали установленные границы, чтобы убираться, прислуживать за столом, открывать и закрывать ставни-персианы, но лишь только с этими обязанностями были покончено, обе женщины поспешно выскакивали в коридор для прислуги, где располагались гардеробная с бельевыми шкафами и гладильной доской, кухня, кладовая и их собственная спальня. Бо́льшую часть жизни они проводили на кухне, пропахшей копчёными колбасами, дровами и ментолом, поскольку Кирика страдала астмой и непрерывно курила некие сигареты, помогавшие ей дышать свободно. Из дома обе выходили только на воскресную мессу; повседневные же надобности удовлетворяли торговцы, приносившие продукты и прочие товары прямо на дом.
Нога хозяина, однако, в этот коридор не ступала ни разу. Хозяева пользовались большой гостиной, столовой, кабинетом дона Урбано, несколькими спальнями да ванной с проточной водой, оборудованной по последнему слову техники. Теперь от всего семейства Дельсорбо осталось лишь двое: почти столетняя, овдовевшая ещё в незапамятные времена старуха-мать, донна Лючиния, и её сын, дон Урбано, недавно разменявший восьмой десяток. Была когда-то ещё дочь, родившаяся намного позже брата, но та вышла замуж за нездешнего синьора и уехала жить с ним на другой конец страны. Правда, как нашептала мне Кирика, мать не слишком-то страдала от разлуки с дочерью, поскольку её любимчиком всегда был сын, наследник, который по сути даже жениться не мог: как же, оставить мать одну-одинёшеньку! Дону Урбано, конечно, случалось влюбиться, добавила Кирика, но всякий раз донне Лючинии удавалось расстроить брак, чтобы навечно привязать его к дому.
– А внуки? – недоумённо переспросила я. – Что же, дочь внуков ей не подарила?
– Донна Виттория, упокой Господь её душу, замуж вышла поздно. Дети её рождались больными и долго не прожили, – продолжила старая служанка. – Но она всё не сдавалась, или, может, это муж настаивал.
В общем, в последний раз донна Виттория забеременела уже далеко за сорок и скончалась в родах. Однако ребёнок, в отличие от братьев и сестёр, родился и вырос здоровым. Бабушка, донна Лючиния, хотела забрать его себе и вырастить достойным имени Дельсорбо, но отец сироты этому воспротивился, что и породило разногласия, разделившие две семьи. Впрочем, когда мальчик вырос, то завёл привычку то и дело навещать бабушку с дядей; он был красив, вежлив, ласков, умён, и старики очень им гордились – как и Кирика: она была уверена, что и та, и другой уже составили завещания в его пользу. С другой стороны, юноша и без того был их единственным наследником.
Дельсорбо считались весьма древним аристократическим родом. Да, среди них не встречалось ни графов, ни баронов, ни маркизов, и похвастаться они могли лишь обращением «достопочтенный» или «достопочтенная» да приставкой «дон» перед именем, но древность крови и богатство возносили их выше всех прочих местных дворян. Гордилась хозяевами и Кирика. Сама-то она родилась в нищей горной деревушке и в услужение к Дельсорбо поступила в возрасте пятнадцати лет. Для неё преданность семье была сродни религии, и все ответвления родословной хозяев она мне перечисляла, словно молитвы читала.
Шить у Дельсорбо меня никогда не просили. Кирика давала мне ткань для простыней и другого постельного белья на дом, где я выполняла заказанную работу и возвращалась, когда та была закончена. Но, случалось, перепадали и другие заказы: починить обивку, сшить чехлы на кресла или подушки, присборить ламбрекены для штор, подрубить камчатое покрывало в гостевой спальне. Мне не боялись поручать даже самые дорогие ткани: доверие, которое безукоризненной честностью и мастерством шитья так долго завоёвывала бабушка, после стольких лет всё же сыграло в мою пользу. В таких случаях, чтобы снять мерки, мне иногда приходилось пересекать границу и выходить из коридора для слуг на господскую половину. Тёмные комнаты с вечно сомкнутыми ставнями, багрово-алый бархат, тяжёлые серебряные блюда, огромные картины в рамах из чистого золота... Пару раз сквозь полуприкрытую дверь я замечала сидящую в кресле донну Лючинию – неподвижную, будто статуя, тонкую, сухую, одетую в чёрное: траура она, по словам Кирики, не снимала с тех самых пор, как овдовела, а ведь прошло уже больше полувека. И каждый день, несмотря на то, что уже много лет не покидала дома, донна Лючиния неизменно надевала свои жемчуга, единственные драгоценности, которые не возбранялось носить с траурным платьем: длинные серьги, высокое колье с аметистовой застёжкой, брошь на груди, скреплявшую концы шали, браслет в четыре нити... Она напоминала одну из тех Мадонн в соборе, которых выносят только на Страстную пятницу, страдающих от ран, нанесённых семью пронзившими сердце кинжалами, зато украшенных многочисленными дарами, поднесёнными верующими.