– Ничего, – угрюмо ответила Ассунтина. – Не было там рыбок. Ни одной, даже самой завалящей.
– Ну ещё бы! – всплеснула руками стряпуха. – Они, небось, спят ещё, в такую-то темень.
Служба закончилась, к нам присоединились остальные монашки, и настоятельница вызвалась сама осмотреть ребёнка.
– Девочка согрелась, ни жара, ни озноба, ни кашля нет, – заверила она меня. – Будем надеяться, помощь пришла вовремя. Но ты права, лучше её увезти: неохота мне брать на себя такую ответственность.
Ассунтину уложили в постель, накрыв целой горой одеял и сунув в ноги пару бутылей с горячей водой. У кровати зажгли жаровню, простоявшую до самого нашего отъезда. Обед несносной девчонке тоже подали в постель, и одна из сестёр кормила её с ложечки. Каждые два часа приносили градусник – впрочем, температура не поднималась. Но я так разозлилась, что больше с Ассунтиной не заговаривала, и она в ответ тоже надулась. Подхожу потрогать лоб – бурчит: «Не хочу тебя видеть. К маме хочу».
Когда пришла пора ехать, она, не проронив ни слова, встала, оделась, сложила свой узелок и так же молча потащилась за мной на станцию, а в поезде села как можно дальше, запрокинула голову и притворилась спящей. В купе мы были одни. Я с тревогой вслушивалась в её едва слышное дыхание, но по прошествии нескольких минут, поняв, что оно ровное, без кашля и хрипов, понемногу успокоилась. Вот только любоваться пейзажами за окном уже не хотелось.
К тому времени, как мы приехали в Г., почти стемнело. Однако на вокзале горели фонари, и я, приоткрыв окно, выглянула наружу. В этот раз людей на перроне было куда больше: перекрикивались носильщики с чемоданами, путешественники самого разного достатка приветствовали друзей и родственников, продавцы густо посыпанных сахаром горячих пончиков наперебой расхваливали свой товар. В дорогу монашки дали Ассунтине хлеба, сыра и бутыль молока с мёдом, но я решила, что вполне могу купить ей пончик, чтобы помириться, и даже высунулась из окна позвать продавца, однако было уже поздно – поезд снова тронулся. Тогда-то мне и показалось, что я увидела – мельком, как раз в тот момент, когда он одним прыжком вскочил на подножку вагона первого класса – молодого человека в пальто из верблюжьей шерсти, как две капли воды похожего на синьорино Гвидо. Но, разумеется, это был не он. Что бы ему делать в Г.? Разве он не в Турине?
Я закрыла окно, села. Сердце колотилось, словно бешеное, меня трясло, пришлось даже закутаться в шаль, чтобы успокоиться. А вдруг это всё-таки был Гвидо? Нигде ещё разделявшее нас расстояние не было столь очевидным, как в поезде. Первый класс – и третий: дальше, чем от Земли от Луны. Об этом нельзя забывать. Никогда. Никогда. Никогда.
Когда сердце немного замедлило бег, я снова взглянула на Ассунтину: она так и сидела с закрытыми глазами – может, в самом деле спала. А вместе с ней, убаюканная размеренным ходом поезда, сама того не заметив, уснула и я.
Через некоторое время – уж и не знаю, какое именно, – меня разбудил ласковый и, как оказалось, вовсе не незнакомый голос: «Вам удобно, синьорина? Могу что-нибудь Вам предложить?» Я увидела руку, протягивающую мне дорожную подушку из тех, что раздают пассажирам первого класса, и подняла глаза: напротив, рядом с Ассунтиной, сидел синьорино Гвидо.
– Какое счастье, что я успел заметить, как Вы выглянули в окно! Я и представить себе не мог, что Вы можете оказаться в этом поезде. Из П. едете? И, конечно, были на пляже – вон как загорели! А эта девочка – Ваша племянница?
Я был рада, что он не принял Ассунтину за мою дочь: маленькая, хрупкая, она никак не выглядела на свой возраст. Гвидо, конечно, понимал, что я могла родить и в шестнадцать – и была бы далеко не первой. О том, что именно ради него я до сих пор хранила сердце и тело нетронутыми, никто, кроме меня, знать не мог. А уж я бы точно ни за что не призналась.
– Нет, дочь одной подруги, – о том, как сам он оказался в поезде и почему не остался в первом классе, я расспрашивать не стала: не было нужды.
– C дядей случился удар, – поспешно объяснил Гвидо, – и бабушка прислала мне телеграмму с просьбой приехать. Она ужасно напугана, но, кажется, дело не слишком серьёзное. Бедные одинокие старики! У них ведь никого, кроме меня, нет.
– Как жаль! Надеюсь, Ваш дядя поправится, – я по-прежнему и подумать не могла, кем были эти бабушка и дядя, в глубине души теша себя иллюзией, что они окажутся мелкими буржуа, торговцами или конторскими служащими, которые шли на бесчисленные жертвы, лишь бы оплачивать юному синьорино учёбу и одевать его так, чтобы не опозорить перед товарищами побогаче.
– Можно мне провести остаток поездки с вами? – робко поинтересовался синьорино Гвидо.
– Об этом лучше спросить начальника поезда, – сухо ответила я. – Но мне кажется, что в первом классе Вам было бы гораздо удобнее.
– Там я лишён удовольствия находиться в Вашем обществе...
Что тут скажешь? «Мне Ваше общество столь же приятно?» или «Доставьте же удовольствие и мне, уйдите»? Я промолчала, но сердце моё разрывалось между радостью, которую доставила мне эта нежданная встреча, и сомнениями. Чего он хочет? Почему искал меня? Понадеялся, что больше в купе никого не окажется, и решил мною воспользоваться? Заманить в ловушку? Хорошо ещё, Ассунтина рядом.
Нисколько не смущённый моим молчанием, Гвидо непринуждённо откинулся на спинку сиденья и продолжил рассказ.
– Лекции, к счастью, давно закончились. До последнего экзамена у меня ещё дней десять, а через четыре месяца уже и диплом. Я как раз дописываю последние главы, нужно сосредоточиться, а у бабушки вечно то одно, то другое. В общем, если пойму, что дядя не так плох, как она пишет, и что за ним обеспечен уход, постараюсь с послезавтрашнего дня хотя бы на несколько часов выбираться поработать в читальном зале библиотеки. С девяти до двенадцати. Не зайдёте ко мне? Знаете, где это? Вход бесплатный. Мы могли бы спуститься во внутренний двор и там спокойно поговорить.
– А нам есть что сказать друг другу?
– Ну же, не будьте такой! Почему Вы мне не доверяете? Разве я хоть раз отнёсся к Вам без должного в уважения?
Насколько я знала, внутренний двор библиотеки был местом не слишком уединённым, через него постоянно сновали люди. Если Гвидо хотел заманить меня в ловушку, то выбрал бы для встречи другое место. Но ведь нас же увидят! Студент и простая швея – неужели он не станет меня стыдиться? Его бабушке, его семье, разумеется, немедленно обо всём доложат... От этих мыслей у меня голова пошла кру́гом.
– Так что? Придёте? – переспросил он, протянув руку, чтобы коснуться моей. Вспомнив свою грубую, поцарапанную иглой и обожжённую утюгом кожу, я едва не сгорела со стыда, но не пошевелилась. Только взглянула на Ассунтину: глаза её были закрыты, хотя, уверена, она давно проснулась и всё слышала.
– Я эти долгие месяцы ни о ком, кроме Вас, и подумать не мог! А Вы? Вы хотя бы иногда обо мне вспоминали? – продолжал Гвидо (да простит меня читатель, если мало-помалу я даже в мыслях начала называть его «Гвидо», забыв или попросту не желая более признавать дистанцию, которую предполагало обращение «синьорино»). Я не знала, что ответить: губы дрожали, не хватало только расплакаться. – Пожалуйста, прошу Вас! Приходите! Послезавтра утром. В субботу Вы ведь будете посвободнее, правда? Или, если не сможете, приходите в понедельник, в любое время, когда захотите! Я буду ждать Вас каждый день, каждую минуту!
Обещать я ничего не стала. Но и руки́, которую он сжимал всё крепче и крепче, не отнимала. Мы молчали, а поезд мчался сквозь ночь. Как долго? Я совсем потеряла счёт времени и не могла ни о чём думать – лишь отчаянно пыталась сдержать слезы, которые жгли мне глаза.
Наконец вдали показались огни Л. – мы подъезжали. Я вздрогнула, вскочила, потом разбудила Ассунтину и, плотно закутав в шаль, которую завязала на спине, дважды обернула ей голову красным шарфом. Она покорно, не говоря ни слова, позволила мне себя одеть, но всё это время не сводила с Гвидо вопросительного взгляда.
– Ей нельзя мёрзнуть. Не успела выздороветь после тяжелейшей пневмонии – и на́ тебе, решила ночью в море окунуться, – объяснила я и вдруг поняла, что с самого отъезда из П. не произнесла другой законченной фразы.
– Если позволите, я пришлю завтра врача, который лечит моего дядю Урбано, – предложил Гвидо. Но даже это имя мне ничего не сказало: вот уж действительно, как говорила моя бабушка, нет хуже глухого, чем тот, кто не хочет слышать.
Гвидо настоял на том, чтобы отвезти нас домой с вокзала в наёмном экипаже, одном из тех, что ждут на площади запоздалых путешественников. На фоне его великолепного кожаного чемодана моя соломенная корзинка и Ассунтинин узелок выглядели даже несколько вызывающе. Напоминать адрес нужды не было: Гвидо запомнил его с того самого дня, когда помог мне донести кофр с швейной машинкой.
У дома он помог нам спуститься. На стук копыт выскочила Зита, оглядевшая коляску с неподдельным изумлением. «Мама! Рыбы не позволили мне себя потрогать, но я привезла тебе три ракушки», – воскликнула Ассунтина голосом, чуть хрипловатым от долгого молчания. Или может, вздрогнула я, от последствий купания в ледяной воде.
Гвидо, пытаясь поймать мой ускользающий взгляд, крепко сжал мне руку и тихо произнёс:
– Послезавтра я буду ждать Вас в библиотеке, – потом вскочил в коляску и крикнул кучеру: – А теперь в палаццо Дельсорбо, что на улице Чезаре Баттисти! И побыстрее, пожалуйста! Бабушка будет сама не своя, если я опоздаю.
– А то глядишь, и разгневается. Донна Лючиния у нас такая, – рассмеялся кучер, похоже, прекрасно знавший всё семейство.
Это имя прозвучало для меня, как пушечный выстрел, как смертный приговор, вынесенный самым безжалостным из судей, как проклятие, павшее на мою голову по воле могущественной и жестокой колдуньи. Как можно было так долго этого не понимать? Обманываясь нездешней фамилией Суриани, я, будто спасая себя от роковой правды, не старалась ничего разузнать о семье Гвидо. Не хотела понимать, что «мой» синьорино не звался Дельсорбо лишь потому, что был сыном донны Виттории, сиротой, о котором мне рассказывала Кирика, единственным внуком и племянником, наследником той гордой и знатной семьи, никого не считавшей себе ровней: ни графов, ни баронов, ни князей, ни даже королей. А уж тем более бедную швею. И конечно Гвидо, точнее, дон Гвидо, об этом знал. Он прекрасно знал, что у нас нет и не может быть будущего. Зачем он меня обманул? Почему солгал? И ведь каким соловьём разливался, лишь бы со мной поразвлечься! Когда только успел стать таким же себялюбивым волокитой, как его дядя, дон Урбано?