Отмахнувшись от благодарностей Зиты, я открыла дверь, вошла в свою квартирку и в слезах рухнула на кровать. И рыдала, рыдала, рыдала, пока не выбилась из сил, пока мысли мои окончательно не смешались и я не погрузилась в беспокойный, мучительный сон, наполненный размытыми тёмными образами, скользившими мимо, будто тени под водой, – тревожными, угрожающими.
Проснулась я в дорожном платье и едва успела открыть опухшие от слёз глаза, как снова закружилась в водовороте воспоминаний– и тотчас же поклялась, что не пойду к нему в библиотеку: ни завтра, ни когда бы то ни было.
Умывшись холодной водой, я распустила и тщательно расчесала гребешком волосы, безжалостно выдирая узелки. Потом взглянула в зеркало – и едва себя узнала. Цвет, которым море и ветер всего за пару дней окрасили мои щеки, показался мне странным, инородным, будто насильно надетая маска. В душе́ же я была бледна, как призрак, как покойница. Что-то во мне умерло, умерло навсегда – вера, надежда? Прошедшие четыре дня теперь казались мне страшным сном. Неужели я и вправду провела их в П.? Неужели вправду ехала в поезде и там, в поезде, повстречала, даже сжимала руку того, кого считала любовью всей своей жизни? Моей истинной, моей искренней любовью, как в песне?
Стук в дверь заставил меня вздрогнуть. Впрочем, я была одета, пусть и несколько беспорядочно, а потому бросилась открывать. Это оказалась Зита, державшая за руку дочь, и с ними пожилой седобородый синьор в пальто с меховым воротником.
– Это он по Ассунтинину душу, – шепнула гладильщица. – Говорит, вчерашний синьорино прислал.
– Доброе утро! Я доктор Риччи, – представился незнакомец. – Юный Дельсорбо, внук донны Лючинии, попросил меня приехать. Знаю, его фамилия не Дельсорбо, но для меня он всё равно её родная кровь.
Я едва не выпалила: «И чего хочет от меня этот синьор внук? Передайте, чтобы катился к чёрту! Я не желаю иметь с ним ничего общего!» Но бабушкино воспитание взяло верх, заставив вежливо поинтересоваться:
– Как здоровье дона Урбано?
– Прискорбно. Боюсь, ему недолго осталось. Дон Гвидо не отходит от дядюшкиной постели. Он просил Вам передать, что не пойдёт заниматься в библиотеку: любая секунда может стать для его дяди последней.
– Мне очень жаль, – вздохнула я, хотя меня мало заботил этот богатый и гордый старик, который, не зная ни нужды, ни печали, до последнего наслаждался жизнью.
– Однако, – продолжал доктор, – он попросил меня зайти и осмотреть девочку.
– Ах, вот оно что? – невольно вырвалось у меня: надо же, обманщик вспомнил о своём обещании! – И как Вы находите её состояние?
Бросив короткий взгляд на Ассунтину, я с огромным облегчением удостоверилась, что с ней всё в порядке: цвет лица здоровый, кашля нет. А если и жмётся испуганно к матери да смотрит недоверчиво, так это потому, что незнакомец, как позже рассказала мне Зита, задирал на девочке сорочку и прикладывал к спине ухо, потом стучал костяшками пальцев, заставлял дышать и кашлять, ощупывал шею, мял живот. Ещё никогда в жизни Ассунтина не проходила столь тщательного обследования.
– Весьма неплохо, учитывая обстоятельства. Ей нужно чаще бывать в тепле, – ответил доктор Риччи и добавил: – А тебе я хотел бы сказать несколько слов наедине.
Тайное послание от Гвидо, подумала я, и сердце чуть не выскочило у меня из груди. Впрочем, каким бы оно ни было, я заранее решила, что не позволю обмануть себя ложными ухаживаниями. «Туринцы учтивы, да лживы», – говорила бабушка. Должно быть, не зря обманщик учился в этом городе. Но воспитанность требовала отослать Зиту с дочерью и выслушать то, что хотел сообщить мне доктор.
Едва за ними закрылась дверь, я дерзко вскинула голову, готовая отклонить любое предложение или просьбу. Но никак не ожидала, что речь пойдёт именно о Зите.
– Я взял на себя смелость осмотреть и мать девочки – твою подругу, насколько я понял. И вот её состояние меня очень тревожит. Тебе известно, что у неё практически не осталось лёгких? Туберкулёз в последней стадии.
А у меня и мысли такой не было. Я знала Зиту всю свою жизнь, и, сколько помню, она всегда была такой: по уши в работе, тощая, измождённая. Да, она тоже кашляла и время от времени отхаркивалась кровью, но видя, как решительно она берётся за работу, как ни дня не проводит в постели, вдали от гладильной доски, я списывала это на мимолётные недомогания – и теперь меня захлестнуло горькое чувство вины. Вместо того, чтобы впустую мечтать об опере, вечерней школе, путешествиях, нужно было отдать ей всю мою ренту, все деньги из моей шкатулки желаний, чтобы она могла хотя бы изредка отдыхать, каждый месяц есть мясо и перестала ходить босиком.
– Ты должна уговорить её поехать в больницу, – продолжал доктор. – Не то чтобы такую запущенную стадию там могли вылечить, но хотя бы страдания облегчат... И потом, ей бы в любом случае от дочери подальше держаться, раз уж та заразиться не успела.
– Но как? – возразила я. – В больницу Зиту даже силком не затащишь.
И я не могла её винить: бедняки в больнице мёрли как мухи – я ещё не слышала, чтобы кто-нибудь вышел оттуда живым. Весь город знал, что богачи лечатся дома, как дон Урбано, а то уезжают в роскошные швейцарские санатории или знаменитые отели на Ривьере.
Доктор Риччи только пожал плечами и протянул мне какие-то бумаги:
– Направление на госпитализацию я выписал, а дальше как хочешь. Вот рецепт для фармацевта, пускай хотя бы лекарство принимает. А вот девочку нужно изолировать немедленно, и лучше бы отправить в деревню или на море, если есть возможность. Просто чудо, что в такой гнилой дыре она ещё ничего не подхватила.
Сколько людей в нашем городе жили в полуподвалах вроде Зитиного, скольких их детей осматривал доктор Риччи? Я едва не ответила, что не каждый может позволить себе апартаменты на виа Чезаре Баттисти, где, вне всякого сомнения, никогда не бывает сырости, а значит жить там полезно для здоровья.
Но тут доктор протянул мне запечатанный конверт. Записка? Не нужны мне никакие записки! Однако внутри оказались банкноты.
– Это на лекарства. Они ведь недёшевы, а принимать придётся два раза в день... Дон Гвидо считает...
– Дону Гвидо стоит побеспокоиться о здоровье своего дяди, – перебила я, возвращая деньги. – А мы уж сами справимся, спасибо.
Кому, спрашивается, нужны подачки этого обманщика? Свои денежки и барские хоромы пусть прибережёт для других дурочек.
– Дело твоё, – сухо ответил доктор, уязвлённый подобной неблагодарностью. – Вот рецепт на лекарство и направление на госпитализацию, а дальше не моя забота, поступай как знаешь.
На этом он распрощался и ушёл, высоко задирая ноги, что не перепачкать уличной грязью идеально вычищенные штиблеты.
Впрочем, Зита, вопреки моим ожиданиям, сразу согласилась лечь в больницу. С головой уйдя в строительство воздушных замков, я даже не заметила, насколько измотана моя подруга, насколько она ослабела. Между тем в последнее время гладильщица так исхудала, что едва держалась на ногах. Щёки её горели болезненным румянцем, а ввалившиеся глаза лихорадочно блестели. Единственное, о чём она волновалась, – как оставить дочь одну. Но стоило мне сказать, что я возьму Ассунтину к себе, Зита, смирившись, тут же принялась греть воду, потом вымылась в тазу и натянула лучшую нижнюю сорочку, что у неё была, – без дыр и не слишком латанную. Я принесла ещё фланелевую ночную рубашку, и мы с Ассунтиной проводили бедняжку до больницы, где, получив направление доктора Риччи, ей сразу же выделили койку в туберкулёзном отделении. Навещать запретили: сказали, нужна полная изоляция. Прежде чем скрыться за дверью, откуда могла больше не выйти, Зита наказала дочери быть послушной, помогать мне мыть лестницу и не шалить в школе. Напуганная словами доктора об опасности заражения, целовать Ассунтину она не стала. Та же глядела на мать не отрываясь, но без тревоги или печали: даже не плакала, только, вцепившись одной рукой в мою юбку, другой крутила пуговицу на груди. А вот я немного всплакнула – наверное, больше от раскаяния, чем от грусти. Лишь позже, накормив Ассунтину и уложив её спать на маленькой кровати, которая раньше, ещё при бабушке, была моей, я нашла время подумать и осознать взятую на себя ответственность. Что, если Зита умрёт – точнее, когда Зита умрёт: хватит ли мне смелости отдать девочку в приют?
Возвращаясь из больницы, с Ассунтиной, по-прежнему цеплявшейся за мою юбку, я зашла к мяснику купить куриную ножку на бульон, затем за молоком и, наконец, к пекарю. Поскольку кошелёк в верхнем ящике комода был теперь пуст, мне пришлось заглянуть в шкатулку желаний, которые стоило бы отныне называть иллюзиями, и я заметила, что монет и банкнот, предназначенных на всевозможные излишества, оказалось вовсе не так много, как воображалось в моих глупых мечтаниях.
Назавтра я, как обычно, встала пораньше, чтобы успеть вымыть лестницу, а когда Ассунтина, крепко держа за руку девочку постарше, тоже из нашего переулка, ушла в школу, немного прибралась и в доме. Потом, сходив проверить, заперта ли дверь Зитиного полуподвала, села вышивать простыни, которые неделю назад оставила на потом. И, пока иголка сновала туда-сюда, кладя стежки и затягивая петли, мысли снова пришли в смятение. Я-то считала, что за последнюю неделю моя жизнь полностью изменилась. А на самом деле изменения коснулись лишь цвета моих щёк, к которым совсем скоро вернётся их привычная бледность, да присутствия Ассунтины – ему, впрочем, тоже суждено продлиться недолго, хотя я и сама пока не могла предсказать, сколько именно. Остальное же оказалось просто обманчивой мечтой. Иллюзией. Сном, что исчезает с рассветом.
ТОНКИЙ МОСТ, ПРОТЯНУТЫЙ НАД БЕЗДНОЙ
С тех пор, как умерла бабушка, я всегда жила одна. Не то чтобы меня это сильно расстраивало – скорее, наоборот. Заперев на ночь дверь и сбросив туфли, я чувствовала себя свободной, самой себе госпожой. Даже когда средства мои, казалось, совсем иссякали, а заказов не предвиделось, мне и в голову не приходило взять жильцов, сдав им одну из двух своих комнат. Помимо прочего, я вовсе не была уверена, что хозяйка согласится. Однако на то, чтобы приютить Ассунтину, я и не подумала спрашивать разрешения – может, потому что та был совсем ещё девчонкой, а может, решила, что выбора всё равно нет. Пожилая синьора считала и её, и Зиту вполне порядочными, вежливыми и чистоплотными, несмотря на жизнь в по