луподвале, которым старушка владела, как и всем остальным зданием, и за который Зита всегда платила в срок. Хозяйка не раз хвалила гладильщицу за любовь к уборке, хотя той и приходилось набирать воду из фонтана на соседней площади. Ассунтину она знала с рождения. Так что, думала я, у синьоры не хватит духу прогнать её прочь, то есть, по сути, вышвырнуть на улицу.
Для меня присутствие Зитиной дочки было переменой весьма значительной, даже тяжкой, а когда и раздражающей. Я не привыкла к тому, что ни на минуту больше не оставалась одна, и не знала, как позаботиться о ребёнке, хотя Ассунтина, будучи для своего возраста девочкой вполне самодостаточной, старалась доставлять мне как можно меньше проблем. Мой дом, особенно комната, которую бабушка называла «гостиной» и где принимала клиентов, Ассунтине всегда нравился. Она была просто очарована двумя обитыми ситцем креслами, высоким узким зеркалом, которое можно было наклонять вперёд-назад, и особенно швейной машинкой. По сравнению с каморкой без окон и внутренних стен, где она жила раньше, остаться со мной для неё было всё равно что переехать в королевский дворец. Ей нравилось открывать и закрывать окна, ставни, задвигать шпингалет кухонной двери, когда мы готовили цветную капусту, по несколько раз подряд бегать в туалетную кабинку на заднем дворе, набирать полные вёдра воды, за которой не приходилось ходить к фонтану, поскольку вода в моей квартирке текла из крана, как и во дворе, – прямо над ванночкой с рифлёными бортами, где я стирала бельё. Это тоже вызывало у Ассунтины невероятное восхищение: она то и дело просила у меня постирать тряпочки и тёрла их так энергично, что те разлетались в клочья.
Прошло уже несколько дней. Всё время, что девочка была в школе, я проводила дома за шитьём, размышляя о случившемся в поезде. И, хотя злость на Гвидо никуда не исчезла, стоило мне вспомнить его взгляд, его голос, как сердце заходилось от нежности.
Около половины второго, когда я заканчивала вышивать последнюю простыню, в дверь постучали. Открыв, я с некоторым досадой увидела Ринуччу, «молодую» служанку Дельсорбо, и внутренне напряглась, готовая с ходу отвергнуть любое предложение. И предложение не замедлило поступить, но с несколько неожиданной стороны – от донны Лючинии.
– Дон Урбано умирает, – сообщила Ринучча. По её тону я поняла, что о моих отношениях с Гвидо и о том, что мне уже известно о болезни хозяина, она не знала. – Кирика от его постели не отходит, совсем отчаялась, бедняжка...
«Добрый и верный раб»[13], – непроизвольно всплыли в голове строки из Писания. Вот только с чего бы Ринучче упоминать о страданиях Кирики? Что такого любопытного в этой детали?
– Донна Лючиния, должно быть, в отчаянии, – ответила я. – Потерять ребёнка – это так тяжело. Особенно когда тебе самой сто лет в обед.
– Донна Лючиния хочет, чтобы ты зашла подшить погребальный покров шёлковым галуном: пообтрепался он со времён донны Виттории. Если не в ночь, так завтра тело придётся выставить для прощания, и всё должно быть готово.
Она так и стояла, спрятав руки под фартук: ждала, пока я отложу шитье и начну собираться. Ни малейшего колебания, ни малейшего сомнения в моём согласии: я ведь всегда приходила, когда меня звали, а на сей раз дело и впрямь было срочным.
Как я могла отказать, не объяснив, что произошло между мной и доном Гвидо?
– Я взяла помощницу. Пусть она сперва из школы вернётся, до тех пор никуда пойду.
– Донна Лючиния не обрадуется, если ты заставишь её ждать, – хмыкнула Ринучча, удивлённая и раздосадованная тем, что приказ хозяйки не был исполнен в мгновение ока. Я же тем временем лихорадочно размышляла, каким ещё предлогом могла бы воспользоваться, чтобы не идти. Отказать без причины значило бы нажить себе очень могущественного врага. Донна Лючиния пустила бы слух, что я ненадёжна, капризна, что на меня нельзя рассчитывать, и я потеряла бы клиентуру. А один только Бог знает, как мне сейчас, с Ассунтиной на руках, нужны заказы.
– Ну же, шевелись, – сурово прикрикнула на меня Ринучча. – Не слышишь, вон она возвращается, девчонка твоя?
В переулке и впрямь послышались голоса ватаги ребятишек, запрудившей всю мостовую. Кто-то оглушительно вопил: «Мам, я есть хочу!»
Не прошло и минуты, как на пороге в наглухо застёгнутом пальто инженерской дочки и красном шарфе, обмотанном вокруг головы, возникла Ассунтина. Рекомендации врача она восприняла буквально, да и пальто, по правде сказать, прикрывало её куда лучше, чем шаль. Сложив букварь и тетрадь на стул, она вопросительно уставилась на Ринуччу.
– Мне нужно пойти поработать. В шкафу на кухне есть хлеб и сыр. Молока себе сама согреть сможешь? А после сиди дома, пока не вернусь, – на всякий случай я надела ей на шею шнурок, к которому привязала запасной ключ. – Никому не открывай. И швейную машинку трогать не вздумай!
С этими словами я захлопнула дверь и бросилась догонять Ринуччу. По пути на виа Чезаре Баттисти у меня сложился план, как вести себя, если столкнусь с Гвидо. Сделаю вид, что мы не знакомы, решила я. Разумеется, заговорить со мной при бабушке он не осмелится. Отчаяние прошло, я снова набралась смелости. И двигала мной в первую очередь обида, даже почти злость: вот до чего довёл меня этот синьорино-обманщик, благородный дон, не стоящий и кончика моего мизинца!
Ринучча, как обычно, впустила меня через чёрный ход и провела прямо на кухню, где мы обнаружили заплаканную Кирику, вцепившуюся в большое покрывало из тёмно-красного дамаста, которое мне и предстояло подшить.
– Отослала меня, – едва выговорила она сквозь слёзы. – Донна Лючиния... Велела уйти: мол, в последние минуты рядом с доном Урбано должна остаться только семья.
Я попыталась её утешить, заметив, что это не кажется таким уж нелогичным.
– А эти родственнички из Ф.? – не унималась Кирика. – Налетели, будто стервятники, ещё со вчерашнего вечера, а ведь лет десять как не показывались. Плевать им было на дона Урбано! И ничего, их она пустила. Доктор ещё у постели, священник... И только меня, меня одну, нужно было прогнать прочь, точно пса шелудивого?!
– Хватит, услышат! – оборвала её Ринучча. Но дверь, отделявшая господские покои от комнат слуг, была заперта и не пропускала ни звука. У меня забрезжила надежда успеть закончить работу и уйти, не встретив никого из хозяев. Бог даст, Гвидо даже не узнает о моем визите. И потом, можно остаться в кухне, где вероятность столкнуться с ним куда меньше, чем сидя в одиночестве в комнате для шитья. Да и присутствие обеих служанок придало мне уверенности.
Забрав у Кирики драгоценное полотно, я первым делом осмотрела края: кое-где шёлковый галун практически оторвался, а в других местах истёрся так, что залатать не получится, придётся заменять. Впрочем, обе женщины и сами это понимали, а потому купили ещё моток; приготовили также катушку ниток нужного цвета и игольницу. Сев спиной к двери, я принялась осторожно спарывать тесьму, стараясь не повредить ткань, тоже очень ветхую. Работа эта была несложной, но кропотливой и требующей сосредоточенности. Галун прошивали вручную крохотными потайными стежками: швейная машинка в таких случаях не годилась. Не раз наблюдавшая прощание с покойниками в других знатных семьях, я знала, что этим дамастом накроют кровать дона Урбано, которую на один день специально перенесут в гостиную. Затем тело, обмытое и наряженное в лучшие одежды, выложат на обозрение тем, кто пришёл отдать ему последние почести.
Я шила, время шло. Вконец измученная рыданиями Кирика задремала, уронив голову на стол. Ринучча вполголоса бормотала молитвы. Стрелки часов, висевших рядом с дверью, едва ползли, а мои мысли то и дело возвращались к Ассунтине. Мне очень хотелось надеяться, что она не убежала на улицу, а, покончив с уроками, села поиграть сама с собой в какую-нибудь спокойную игру или, может, полистать старые журналы с цветными картинками, которые я держала в комоде.
Наконец, обрезав нить (разумеется, лишь после того, как завязала узелок и тщательно спрятала кончики), я отложила иглу и развесила ткань на спинке стула. Но стоило Ринучче поставить греться утюг, чтобы ещё раз её отгладить, как в дверь тихонько постучали. Я вздрогнула, испугавшись, что это может быть Гвидо, и, поскольку сидела у самой двери кладовой, юркнула внутрь.
Но это оказался доктор Риччи.
– Всё кончено, – объявил он. – Можете подняться в спальню и заняться телом.
Кирика вскинулась, зажав рукой рот, чтобы сдержать горестный вопль. Ринучча, напротив, опустила глаза и прошептала: «Радуйся, Мария, благодати полная».
Когда доктор вышел, она развела огонь под большой кастрюлей, хотя теперь дон Урбано вряд ли стал бы возражать, окажись вода холодной. Кирика же, одёрнув юбку, поправив волосы и утерев глаза, отправилась в ванную за помазком, бритвой и пеной.
– Щёки должны быть нежнее шёлка, – проворчала она: похоже, мысль о том, чтобы напоследок ещё раз послужить хозяину, её немного успокоила.
– Тогда я пойду, – сказала я, кутаясь в шаль, и принялась собираться.
– Что, даже не взглянешь? – удивилась Ринучча. – А подождёшь ещё чуток, глядишь, поможешь нам его обрядить.
– Фу, мерзость какая! И потом, у меня же ребёнок дома, забыла? Передайте донне Лючинии мои соболезнования.
– Тогда обожди минутку, – о плате мы не договаривались, а я настолько торопилась, что так и ушла бы, ни о чём не спросив. Но Кирика с самого утра не могла выбросить эти мысли из головы. Банкноты она, как обычно, свернула в рулон, монеты сунула внутрь, а после обмотала остатками нового галуна и споротыми кусками старого. – Если зайдёшь завтра утром, успеешь попрощаться. К тому времени и дату похорон назначат, – она решила, что уж похороны-то я никак не пропущу.
Поблагодарив её, я с огромным облегчением от того, что сумела избежать встречи, которой так боялась, поспешила к двери. Но праздновать победу было рано. По сторонам длинного коридора, едва освещённого единственным окном, выходящим на лестницу, то и дело встречались глубокие ниши, на месте которых некогда располагались встроенные шкафы. Я шла так быстро, что не заметила в одной из таких ниш скрытую тенью фигуру. Но та вдруг двинулась, и мне стоило больших трудов с ней не столкнуться.